Чудное лицо вдруг стало у Путаницы: он поднял листок и уставился на него, будто клопа увидел или какое другое насекомое. Потом пожал плечами и снова начал читать:
«25 мая. Визит в Медон».
Тут Еремин крикнул с места:
– Степан Петрович, вы читали уже 25-е.
– Вот, вот. То-то я смотрю, – почему это два раза одно и то же число.
«27. – Визит в Медон в 5 часов с четвертью. 28. – Визит в Медон в полдень. 29, – Прием депутации от дворянства… 30. – Визит в Медон пешком; охота на оленя в Маркусси, – неудачная».
Степан Петрович отложил в сторону свои выписки и сошел с кафедры. Ходит возле доски взад, вперед, вытирает платком пальцы, будто испачкал их мелом. Наверно, забыл, что урок идет. Потом опять плечом повел и дальше стал рассказывать.
– Россия кипит. В конце сентября – в начале октября по всей стране – железнодорожная забастовка. В промышленных центрах – всеобщая стачка. Требования созыва Учредительного собрания. Пролетариат ощутил себя классом. Пули, нагайки, шашки. Но пролетариат наступает, 6 октября председатель комитета министров Витте просит царя принять его для беседы о положении страны, – он предлагает конституцию. Но феодал занят. Он – на охоте.
«7 октября. В 8 час. утра отправился с Дрентельном за Вастолово на охоту. День стоял холодный. Тем не менее облава вышла веселая и удачная. Всего было убито 326 штук, из них пера – 81. Мною: 1 фазанка, 1 глухарка, 12 тетеревей, 2 вальдшнепа, 3 серые куропатки, 4 русака и 12 беляков – всего 35 штук. Вернулся домой в 5. Играл с маркером Яхт-клуба на биллиарде. Раз обыграл сто из 4 партий».
– А вот еще одна запись:
«1 октября. Охота на оленя в Медонском парке, взято два; поездка туда и обратно верхом. 5 октября. Охотился у Шатильонских ворот, убито дичи 81 штука, охота прервана событиями…»
– Где это Шатильонские ворота? – спросил Крякша.
Степан Петрович откинулся на спинку стула.
– В Версале.
– А Версаль где? – спросил Крякша.
– Под Парижем. Это вроде нашего Петергофа.
– А при чем тут Париж? – спросил Крякша.
Весь класс замер. Степан Петрович хотел что-то сказать и открыл было рот. Да так и остался с открытым ртом. Потом поставил локти па кафедру и закрыл руками лицо.
– Запарился, – шепнул мне на ухо Еремин.
И вдруг кто-то хихикнул:
– Хи-хи, – раздалось в классе.
Было очень тихо, и все слышали «хи-хи».
Я обернулся к Крякше. Нет, это не он.
Смеялся сам Путаница.
– Хи-хи, – всхлипнул он и отвел руки от лица. На глазах у него блестели слезы, от смеха. – Ребята, я спутал, – сказал он. – Это не тот феодал.
Нам непонятно было, почему он смеется.
– Как, не тот феодал? – спросил Ванька.
Но Путаница не мог говорить, он давился смехом.
– Это ты виноват, – выговорил он наконец и показал на меня пальцем. – Ты мне спутал листки.
– Я читал вам два дневника, – дневник Николая и дневник Людовика, – сказал Степан Петрович. – В четыре часа в университете у меня лекция по французской революции.
Тут Крякша сорвался с места. Он с разгону забылся и назвал Степана Петровича Путаницей.
– Не может быть, Путаница, – сказал он. – Не может быть, чтобы два разных человека писали один дневник.
Степан Петрович нисколько не рассердился. Может быть, он не заметил.
– Эго два разных дневника, – громко сказал он. Один написан был в пятом году, а другой в 1789.
– А почему там сказано, что «события помешали охоте»?
– Так это ж и есть французская революция, – засмеялся Путаница. – В этот день все население Петербурга – мастеровые, рабочие, торговки – отправились в Версаль просить Людовика, чтобы он переехал в Париж, поближе к Собранию генеральных штатов.
– В Петербург, – поправил его Еремин.
– Да нет же, в какой Петербург! – воскликнул Степан Петрович и встал со стула. – Людовика усадили в карету и повезли в Париж, в Тюильри. В Тюильри ему негде было охотиться. Пришлось ему ездить далеко в Вильнев-де-Руа. Вот видите, что он пишет в 1791 году:
«3 октября. Прогулка верхом в 9 часов в Вильнев-де-Руа. Убито 3 фазана. В 9 часов прием депутации Законодательного собрания; ехал туда и обратно в карете. В 5¾ часа итальянская комедия – „Два охотника“. У меня появился геморрой, пил сыворотку».
Тут мы поняли, что на этот раз Путаница не виноват. Этих феодалов очень легко спутать.
– Комедия про двух охотников, – тихонько сказал Степан Петрович, и нам стало очень смешно. Еремин так хохотал, что сполз под парту. А мы с Крякшей и другие пошли к кафедре, чтобы разобрать дневники – отдельно Николая, отдельно Людовика. Мне все не верилось, что это правда, но Путаница показал нам и книжки, из которых сделаны были выписки.
В это время прозвонил звонок.
– Половина четвертого! – схватился Степан Петрович. – Мне надо бежать, а то я опоздаю на лекцию.
– Погодите, мы не успели еще разобрать, – сказал Крякша, но Путаница сгреб листки, как попало, и сунул их в портфель. – Не надо, не надо. Я все равно спутаю, – засмеялся он. – Их уже спутала история.
– Вот так история! – фыркнул Еремин, вылезая из-под парты. – А ведь правда, Путаница не виноват.
Вторая путаница
Самое скучное деле на свете – письменные зачеты.
Сидишь, корпишь, в носу ковыряешь; а там посмотришь, – и все написано не так, как нужно. Скачут слова, как блохи, – нипочем не соберешь.
Я и говорю Сережке Парфенову:
– Давай, подъедем к Путанице, чтобы зачет писать сообща.
– Как так, сообща? – удивился Парфенов. – Это тебе не горелки.
– Вот именно, что горелки, – говорю я. – В одиночку работать – это одно головотяпство.
– Идиотизм сельского труда, – отозвался Еремин. – Гаврилов, безусловно придумал дело. Сколотим бригаду и завтра же Путаницу возьмем за жабры. Пойдешь в бригаду, Крякша?
Крякша только поморщил нос.
– Скажешь тоже, бригада, – буркнул он. – Откуда только берутся такие умники? Ты что думаешь, за эту рационализацию Путаница тебе и вправду поставит зачет?
– А конечно, поставит, – сказал Еремин. – Отчего не поставить? Хорошо напишем – поставит. А Гаврилова за идею предлагаю качать.
На другой день Степан Петрович прочел нам темы.
– Берем, что ли, Ходынку? – сказал я Крякше.
– Почему именно Ходынку? – спросил Крякша. – Что ты живешь там рядом, так это не резон.
– А по-моему – резон. Я там всю местность знаю. И свидетели у нас есть.
– Какие свидетели? – спросил Ванька.
– Потом расскажу. Значит, Ходынку?
– Да ладно, бери Ходынку! – махнул рукой Парфенов. – Что там долго рассусоливать.
– Степан Петрович, а можно нам бригадой? – вдруг выпалил Еремин.
Степан Петрович рассердился.
– Сядь, сядь, ты только что выходил. Что ты – Маленький, каждую минуту в уборную бегать? Погоди, сейчас будет звонок.
– Да мне вовсе не в уборную, – взмолился Еремин. – Я только хотел…
– А? Что? – спросил Путаница и отложил в сторону книгу.
Тут я вышел вперед и все ему рассказал. Он с первого слова понял, в чем дело, и улыбнулся.
– Кто же у вас входит в бригаду? – спросил он, сходя с кафедры.
– Я, Еремин, Крякшин, Сережка Парфенов и Ванька.
– Ванька – это ты? – ткнул он пальцем Ваньку.
– Да, – сказал Ванька.
– Что ж, это очень хорошо, – кивнул головой Степан Петрович. – Ну, смотрите. Бригада – это ответственная штука. Тем более – первый опыт. Если вы подкачаете, трудно будет другим начинать, – тогда уж бригадам крышка. А кто у вас будет старший?
– Как старший? – переспросил Ванька.
– Ну, бригадир?
– Я! – крикнул Крякша.
– Я! – крикнул Парфенов.
– Я! – крикнул Еремин.
Мы с Ванькой тоже не опоздали. Все крикнули сразу.
– Значит, единогласно, – засмеялся Путаница.
Первым долгом мы каждому из нас дали конкретное задание. Ванька с Парфеновым прямо из школы двинули в Музей Революции, посмотреть чашки, которые царь раздавал народу. Еремин и Крякша пошли в библиотеку за литературой, где про Ходынку. А я взялся раздобыть живого свидетеля. Живой свидетель – это Синичкин, сапожник, который живет в Стрельненском переулке. Он сам себя так называет.
– К восьми часам чтобы все собрались в переулке, – сказал я. – Как-нибудь его уломаю. Чур, не опаздывать.
Только стемнело, я постучался к сапожнику.
– А, наше вам с кисточкой, милачок, – сказал он, и я сразу увидел, что нам будет удача: Синичкин немножко был пьян.
– Небось, опять за варом? Можно можно, гражданин Гаврилов.
Он забыл, что я вырос; прежде всегда я бегал к нему за смолой для стрел. Но я и виду не подал: даже будто обрадовался вару: он дал мне большой кусок – на десяток стрел хватило бы.
Мы долго болтали про всякую всячину. Потом я решил, что уже пора.
– А мы сегодня вспоминали про вас, товарищ Синичкин, – сказал я ему. – Как раз у нас в школе сегодня про Ходынку учили.
Синичкин отложил в сторону рашпиль и затянулся.
– Да, – сказал он, щурясь от дыма, – не понять вам этого, милачок. Пожили бы с мое – и школы не надо.
Он замолчал и даже закрыл глаза.
– Сейчас начнет рассказывать, – подумал я. – Как бы теперь позвать ребят? Может они и не пришли еще?
Мне помог сам Синичкин.
– Эх, теперь бы пивка, – сказал он. – Слетай, милачок, будь другом.
Он пошарил в ящике и отсыпал мне медяками двадцать восемь копеек. Потом дал мне пустую бутылку.
Ребята ждали па улице. Все были в сборе.
– Ну, что?
– В самый раз, – сказал я. – Только сбегать в палатку.
Еремин сердито посмотрел на бутылку, которая была у меня в руках. Понятно, у него у самого отец – алкоголик.
– Ничего, – сказал я. – Наука требует жертв.
Ванька, Крякша и Сережка Парфенов сидели на кровати. Мы с Ереминым – у стола.