— Давно была меж нами о том договорённость, Степан Тимофеевич, что как станет Евдокиюшке шестнадцать годков, так и отдам её тебе в жёны, да вот не знаю, как быть сейчас, после письма шаха Аббаса мне. Требует шах отправить тебя к нему, ибо ты и его подданный, пишет он.
— Я давно уехал из Персии и Шаху Аббасу клятву верности не давал, государь. Да и никакому шаху клятвы не давал, ибо мал был возрастом. Тебе давал клятву верности, государь. Отдай свою дочь Евдокию за меня. Верен тебе теперь и буду верным впредь до скончания жизни моей.
Снова в зале повисла тишина.
Царь поворочался на троне, покряхтел, встал.
— Зовите Евдокию.
— Позвали уже, — сказал Одоевский от дверей.
— Так введите её! — хмыкнул царь. — Пока она не сомлела.
Ввели под руки кого-то, явно женского пола, с головой укрытого в парчовый наряд. Царь подошёл и приоткрыл, висевшую перед лицом девушки кисею.
— Становись, дочь моя, рядом со Степаном на колени. Просит тебя в свои жёны. Не станешь противиться?
— Не стану, батюшка, — тихо, еле слышно прозвучало из-за «занавески», но я услышал.
— Ну и ладно. Где икона?
Икону подали какие-то дьячки.
Девицу поставили рядом со мной так близко, что её платье коснулось моего левого колена, а до моего носа донёсся слабый аромат благовоний и каких-то трав.
Я не увидел, ибо смотрел в пол, но услышал, как царь сказал:
— Просите! Чего молчите?
— Благослови, государь, — попросил я.
— Благослови, батюшка, — попросила невеста.
— Благословляю, дети мои. Во имя отца, и сына, и свядаго духа, — проговорил государь.
— Аминь, — сказали мы в два голоса с невестой.
— Венчание состоится на праздник иконы Пресвятой Богородицы Казанской[1].
Зал одновременно выдохнул и загомонил, а я чуть не потерял сознание от переизбытка чувств. Но меня отрезвили хитрый взгляд и тонкая улыбка, которые я увидел сквозь нити лицевого покрова Евдокии. И язычок, высунутый ею, и дразнящий меня.
— Вот, паршивка, — подумал я. — Я думал, она млеет от неожиданности и счастья, а она… Да-а-а… Бойкая у меня будет жёнушка. В тихом, говорят, омуте….
Черти не черти, а бесята в Евдокии проявились в первый же день нашей совместной жизни после свадьбы, когда мы, наконец-то, остались предоставленные сами себе. Она, словно расправившая крылья голубка, просидевшая долгое время в клетке, радостно бегала по третьему этажу по анфиладе примыкающих друг к другу комнат. Это когда я сказал ей, что не ограничиваю её в передвижениях.
— Это как? — спросила она.
— Ты можешь ходить и делать, что тебе хочется, — ответил я одеваясь.
Нашу первую совместную ночь мы провели вместе, хотя нас пытались разлучить после того, как забрали нашу, простыню. Я просто прогнал, заранее приготовленной плетью, всех этих мамушек и дружков. Одному, не совсем понятливому, даже случайно выбил зуб, когда выпихивал из спальни. В халате своём потом нашёл… Хе-хе-хе… Но никто претензию не предъявил ни сразу, ни потом. Свадьба удалась на славу.
Мы с молодой женой, как было заведено традицией, за столом ничего не ели и не пили, хотя я посчитал эту традицию издевательством. Но, с другой стороны, и по «надобностям» не хотелось. Так и сидели сиднем часов пять, пока не отправили в опочивальню. Там я всех мамок выгнал и сам разоблачил молодую жену, взяв накануне несколько уроков, очень мне пригодившихся. Одних крючочков на её платьях и юбках я насчитал пятьдесят четыре. Хе-хе…
Евдокия, которую я сразу стал называть Евой и Евушкой, смотрела на меня испуганно, вероятно не веря, что я справлюсь с её сбруей и у нас эта первая брачная ночь случится, но потом лишь посмеивалась, когда мои пальцы ловко сдвигали крючок с петли.
— Да ты ловкач, — даже сказала она. — Много платьев так снял?
Я удивлённо взглянул на Еву.
— Первое, — ответил я.
— Ловок ты, как я погляжу, для первого платья, — хмыкнула жёнушка.
— Живу я долго, оттого и ловок, — буркнул я, справляясь с очередной застёжкой и думая, что идея с собственноручным раздеванием жены была не очень удачной.
А вот то, что выгнал мамушек и нянек, и не отдал жену, — оказалось правильным решением. Так я показал и жене, и её мамкам, что она стала моей собственностью и за это молодая жена возблагодарила меня лаской и вниманием. В общем, мы ко вторым петухам так «сдружились», что я едва не послал куда подальше тех, кто пришёл будить нас на заутреннюю службу. А это, между прочим, было что-то около трёх часов ночи.
— Вот почему мы должны были спать в разных спальнях, — понял я, так как в нашу спальню, чтобы нас одеть, попытались ввалиться и мужики, и бабы.
— Так! — всполошился я, стоя у приоткрытой двери в халате и в тапочках на босуногу. — Мамки заходят, а вы, княжата, — стоять здесь и охранять! Всем понятно?
«Княжата», — помощники «князя», то есть — меня-новобрачного, вряд ли всё поняли, так как не «вязали лыка» и едва держались на ногах, но встретив моё сопротивление в виде толчков и пинков, остались за дверьми.
Пока мамки и няньки мыли, расчесывали, заплетали моей жене косы, одевали её, я прошёл в помывочную комнату, располагающуюся рядом. В мыльне имелась небольшая баня с ещё горячей каменкой и водопроводом. Правда горячей воды в водопроводе не было. Не стал я для царя заморачиваться с расширительными котлами, ибо нехер, а теперь пожалел.
Но горячая вода в медном баке на печке-каменке стояла и я наскоро обмылся. Ко мне в мыльню попытались проникнуть «княжата», но я их выгнал. У них я отбирал почётную обязанность, которой бы они в последствии хвалились. Но не привык я, чтобы меня мыли мужики. Что тут поделаешь⁈ А наложницам моим отныне доступ к моему телу закрыт. Да-а-а… Такие дела…
Я не хотел жениться в этом мире. Хотя и в том мире не был женат, но в этом мире подвергать своих родных и близких опасности не хотелось. Ведь, кто его знает, что этому царю, или следующему на ум взбредёт? Вдруг почувствует себя оскорблённым? А тут сын за отца, чаще всего, был не только в ответе, но и заложником.
Правда, я собирался жену увезти подальше от Москвы, но поедет ли она в глухомань? Там ведь не то что ровни, а даже рядом стоящих по иерархической лестнице, подружек нет. Максимум — купчихи, а в основном — крестьянки, да казачки. Правда среди наложниц есть одна черкешенка — княжеская дочка, но на Кавказе, как уже говорилось ранее, всякий владелец небольшой деревни из пяти дворов называет себя князем. У Наргизы из мужских родственников никого не осталось. Деревню отобрал кто-то из соседей. Он же и продал Наргизу на невольничьем рынке в Астрахани.
По какой-то собственной прихоти я скупал невольниц из Черкесии, Кабарды и других районов Кавказа и женил на них крестьян и казаков, готовых осесть в Кабарде по левому берегу Сунжи и на территории будущего Кисловодска. В моём будущем граница пролегала по Тереку. Я читал об этом в прекрасной повести Льва Николаевича Толстого «Казаки». Здесь я хотел провести границу по Сунже. Пока получалось. Хе-хе…
Честно говоря, мы с Алексеем Михайловичем рассматривали вариант захвата территории Кабардинского междуречья и создания там буферного государства во главе со мной — принцем Персии. Но зачистка Большой и Малой Кабарды пошла так успешно, что мы пока эту идею воплощать воздержались. Хотя, на мой взгляд, зря.
Обозначив свой интерес, Московия подставила под удар отношения с Персией и шах попытался отобрать Кабарду. Хорошо, что у нас там скопилось более десяти тысяч отборных рубак. Да и флот за десять лет мы построили мощный. В том числе и две очень приличных по размеру двадцатипушечных шхуны с прямыми парусами на первой мачте. Что давало им преимущество в скорости и маневренности перед всеми имеющимися на Каспии кораблями.
Эти шхуны мы собирали уже на Кабардинской верфи, построенной в устье Сунжи, спрятанной от штормов за длинным мысом-полуостровом.
Отстояв первую «семейную» заутреннюю, мы с Евой прошли в «банкетный» зал, где за время службы безобразие, устроенное гостями, прибрали, перестелили скатерти и уставили свежеприготовленной снедью. Свадьба продолжалась по второму кругу. Тут уже в здравницах принимали и мы с Евой участие. Кричали «горько» и мы целовались, едва касаясь друг друга губами.
С моей стороны сидела жена младшего брата Бориса Ивановича Морозова Глеба — Феодосия и её шестнадцатилетний сын Иван. Боярыня Морозова считалась моей посаженной матерью за свадебным столом, Иван — дружкой. Они, вроде как, были моими родственниками, так как Борис Иванович поручался за меня перед Богом при крещении.
А боярыню Морозову, сподвижницу протопопа Аввакума, сошлют в город Боровск и уморят в яме голодом. Слишком она рьяно поддержит старообрядчество. Сейчас она вела себя весьма благостно и на царя Алексея Михайловича смотрела со смирением, а на мою Евдокию и на меня с умилением.
На второй свадебный день новоиспечённому мужу полагалось «набраться» под завязку и меня пытались споить все, кому не лень: от самого царя, до последнего боярина. Если я пить не хотел, поили Ивашку Морозова. Но тот набрался сразу же и едва не сполз под стол. Боярыня Морозова махнула кому-то рукой и моего «родича» вытащили из-за стола и уволокли куда-то в глубину зала за портьеру.
Пришлось пить самому, но потом, под укоризненным взглядом жены я претворился «набравшимся» и она сама, с помощью трёх княжичей, отнесла меня в нашу светёлку. Там она, после моего подмигивания, выгнала помощников и заперла дверь на ключ. Во всех дверях были врезаны мной придуманные ранее дверные замки. Мной придуманные, а выкованные голландским кузнецом.
— Молодец, что так удумал, — похвалила жена. — Надоели они мне. Никогда не думала, что свадьба — это так утомительно. С детства мечтала, зная, что не судьба, но такого и представить себе не могла. Ещё солнце едва к полудню приблизилось, а я уже никакая.
Свадьбу гуляли пять дней. Три дня в моём дворце, два дня в царском Кремлёвском. Прошлись по Московским соборам, раздали милостыню, подарки, потом поехали по монастырям и только в конце марта, когда потекли ручьи, вернулись в Москву.