Мы не были с Алексеем близки. Я в последние годы отсутствовал. Но он был очень близок с Дуняшей, фактически ставшей ему второй матерью, так как души в нём не чаяла и нянчилась с детства. А после нашей свадьбы он отчего-то проникся тёплыми чувствами ко мне, вспомнив, наверное, как я играл с ним.
Его тогда, пятилетнего малыша, только-только вывели с женской половины на мужскую. В честь такого дня я подарил ему его первый трёхколёсный педальный велосипед на мягких гутаперчевых покрышках. Алексей и вспомнил этот случай во время нашей с Евдокией свадьбы, рассказав, что тогда почувствовал.
Потом я передавал ему и маленький двухколёсный велосипед без педалей, и «двухколёсное чудо» побольше, на цепной передаче и задними тормозами. Я сам любил кататься на велосипедах, удивляя крестьян и казаков. Правда казаки потом сами катались, становясь в длиннющую очередь. Хе-хе…
Неожиданно для меня Алексей, когда я вчера приехал в Измайлово после полугодового отсутствия, встретил меня одним из первых и тут же кинулся на шею. Потом покраснел, как девушка и испуганно отпрянул от меня, но я снова притянул его и погладил по волосам, а потом крепко пожал ему руку.
Потом, вечером, когда стало ясно, что государь прежним не станет, Алексей спросил:
— Ты поможешь мне править?
Я тогда немного опешил, но вида не подал. Привык уже держать невозмутимое лицо, что бы ни случилось. Покер фэйс, мать его…
— Почему я? — спросил я.
— Я тебе верю, — сказал Алексей. — И отец говорил, что ты — единственный, кому на Руси можно верить, потому что ты ничего не просишь, а сам даёшь. Ты же вон сколько золота в казну принёс. Отец говорил… И города поставил. За свои деньги крестьян перевёз…
— А знаешь, почему я за свои деньги крестьян перевёз? — спросил я.
— Почему?
— Да, потому, что не хочу, чтобы они тут бездарно сгинули, или ущли куда-нибудь в тридевятое царство, три десятое государство. Ты знаешь, что скоро здесь людей на кострах жечь будут? Твоих, между прочим, людей, тех, кто тебе доход приносит. А их жечь и вешать станут за веру в Христа. Католиков и лютеран не будут жечь, четвертовать и вешать, а православных, крестящихся двоеперстно — станут изничтожать, как моль. Церковники — церковников убивать станут. Знаешь о том?
— Нет, — наследник покрутил головой, а я вздохнул. Не собирался я вчера оставаться в Москве.
— Ты поможешь мне править? — спросил ещё раз Алексей. — Отец ведь не сможет, правда?
— Не знаю, — пожал плечами я. — Всё в руках Господа.
— Ты так и не ответил.
Я посмотрел на Алексея.
— У тебя так много помощников. И дед, и Паисий Лигарид, и Семеон Полоцкий[1]…Тебе мало? У деда твоего Милославского столько слуг, они любое дело загубят. Ой, прости Алексей Алексеевич, перепутал. Любое дело заладят.
Алексей, сначала вскинувший в недоумении брови, рассмеялся, было, моей шутке. Но вдруг нахмурился.
— Ты не жалеешь[2] меня? — спросил наследник, нахмурившись.
— Жалею, но не понимаю, чем могу быть тебе полезен? В Посольских делах я ничего не смыслю, в казённых тоже, в оружном, осадном… Да ни в каком деле я не знаток.
— Врёшь. На Волге порядок навёл? На Ахтубе и на Кавказе городки поставил и от воров границы уберёг.
— Ты-то откуда всё знаешь? — удивился я.
— Отец рассказывал. Он мне много про тебя рассказывал. И всегда говорил, что с тобой я не пропаду.
— Вот ведь! — удивился я и проговорил. — Чем смогу, тем помогу. Но лучше меня не возле себя держать, а дать мне свободу действий. Нам теперь Кавказ крепить надо и от турок защищаться. Крымских хан ведь до сих пор считает себя наследником Золотой Орды. Так и требует, чтобы Русь продолжала дань платить! И ведь заплатим, если не порвём турок в клочья и не заберём Константинополь! Вот к чему надо стремиться! Но не торопясь, а постепенно накапливая силы.
Вот и сейчас, в спальне Алексея Михайловича, я услышал от наследника всё те же слова:
— Поможешь мне править?
— Помогу, — шепнул я. — Сейчас, главное не облажаться. Ступай в угол к окну, Алёша. Михаил, клич охрану! Я с наследником останусь.
Алексей шагнул к стене с окном, я вслед за ним, но сделал чуть шире шаг и достиг подоконника чуть раньше. Рядом с окном стоял большой сундук, в котором, я знал, государь хранил документы и ценные, нравившиеся ему самому, подарки. Быстро приоткрыв сундук, я вынул из него кинжал с богато отделанной рукоятью в дорогих ножнах, закрыл и посадил на сундук Алексея.
— Миша, оружие моё передай и всех лишних из палаты вон.
Черкасский выглянул за дверь и скомандовал:
— Все сюда!
В царскую опочивальню быстро втекли десятеро казаков кавказской национальности.
— Уважаемые гости, прошу покинуть помещение! — громким голосом произнёс я. — Илья Данилович, вы же знаете, что нужно делать?
— Мстиславский кивнул.
— Приступайте, а мы тут посторожим.
— Ты про завещание знаешь? — спросил дед наследника.
Я отрицательно покрутил головой.
— Ты в регентском совете при Алё… Алексее Алексеевиче.
— Ещё надо дожить до этого, — буркнул я. — Как бы смута не началась.
Я подозвал Милославского рукой и шепнул.
— Москву я не смогу удержать казаками, но Измайлово мы удержим. Через дней десять мои казаки придут. И эти дни нам бы как-то продержаться.
— Москву жалко, — скривился Милославский. — Спалят ведь!
— Стрельцов не поднимали вчера? — спросил я.
— Да, когда? Кто знал?
Я посмотрел на Милославского с укоризной, но улыбнулся.
— Ничего! Защитимся!
— Может в Кремль твоих казаков послать?
Я покрутил головой.
— Кремль и Москву отстроим сызнова, а наследника потеряем, что делать станем?
— И то верно.
— Сейчас надо с новым царём решать.
— Боярская дума здесь не собирётся.
— Собиралась же ранее в Думской башне на втором ярусе.
— То, когда Алексей Михайлович был жив. По его просьбе. Теперь не пойдёт в Измайлово. Побоится, что запрут здесь в крепости.
— Я бы и этих запер, — сказал я кривясь. — Начнут же теперь смуту налаживать.
— Не ошибся в тебе царь-государь Алексей Михайлович, царство ему небесное. Так и сказал однажды: ежели что случится со мной, за его казаками как за каменной стеной будете. Так ведь, Алёша? При тебе разговор был. Когда завещание писал, говорил.
— Было такое, — подтвердил Алексей.
— Давно было? — спросил я.
— А когда тебя письмом вызывал. Месяца два назад.
— Где завещание-то? — я посмотрел на Милославского.
— Их три бумаги. Одна у меня, одна в сём сундуке, одна у патриарха. Он в слухачах был, присутствовал, значит, при написании и руку свою ко всем трём бумагам приложил.
— Поднимутся смутьяны, нет? Как думаешь, княже? Думаю, что поднимутся. Шереметевы давно мутят. Ещё Борис Иванович Морозов их сдерживал, а как его не стало, так они снова головы подняли, да языки распустили. Не давал Тишайший те языки укоротить вместе с головами, вот и хлебнём сполна сейчас смуты.
— Шереметьевы, говоришь. Мы с Петром, вроде, дружны были. Где он сейчас?
— Э-э-э… Так, в Киеве на воеводстве, — сообщил Милославский.
Я с недоумением посмотрел на говорившего.
— А как он может участвовать в смуте? — спросил.
— Так, я и не говорю про Петра Васильевича. Зять у него есть Лев Александрович Шляков-Чешский. За его сестрой Марфой Васильевной в жёнах. Вот этот все дела Петьки Шереметьева, пока его нет, и крутит.
— Это тот, кого на Соловки ссылали? — спросил я, вспомнив, историю авантюриста, который в тысяча шестьсот сорок втором году выехал в Россию с рекомендацией датского короля и представлялся выходцем из богемских магнатов Шлаковых. В Голштинии и Дании он обманным путем получил проезжую и рекомендательную грамоты к царю Михаилу Феодоровичу. «Явившись в Голштинию и Данию, названный искатель приключений выдал себя там членом знатного в Чехии графского рода Шлик и до того правдоподобно изобразил свои бедствия от гонения, воздвигнутого на него католиками за его лютеранское вероисповедание, что оба государя, голштинский и датский, приняли в нем живое участие».
В России он был представлен царю второго декабря тысяча шестьсот сорок второго года в качестве посла датского короля Христиана IV. В своих письмах к царю Михаилу Федоровичу иноземец говорил о знании военного дела, французского, немецкого, латинского, испанского, чешского, польского и итальянского языков. Он был записан на службу, получал богатые подарки и жалованье.
После принятия православия, новокрещенный женился на племяннице видного государственного деятеля боярина Федора Ивановича Шереметева Марфе Васильевне Шереметевой, получив разрешение именоваться князем Львом Александровичем Шлаковским. В Москве у него появился дом в Китай-городе, где находился бывший Печатный двор. Он жил на широкую ногу, давал роскошные пиры, приводившие в изумление иностранцев и русских.
Однако позже открылось, что под титулованным именем скрывался слуга польского графа Каспера фон Денгофа. Несмотря на разоблачение, самозванец сохранил княжеское достоинство, месячное жалованье, а в его доме часто останавливались иностранные послы. Новоявленного князя нельзя было выдворить из России, поскольку новокрещеный, женатый на православной, не мог покидать пределов страны.
Я, хоть и не лез в политику и государственное управление, понимая, что мне там не место, обстановкой «вокруг» российского трона интересовался, имея подспудное[3] к нему влечение. А значит, интересовался и людьми, приближенными к государственной власти, оным мероприятиям или стремящимися как-то воздействовать на ситуацию извне.
У меня за эти годы собралось множество тетрадей с записями о таких людях, сведения о которых я черпал, в основном, из сплетен и слухов, распространяемых воеводами и купцами. А ранее — из подслушанных разговоров царя с вельможами. Да и Алексей делился со мной своими мыслями. Это, кстати, он мне рассказал о сосланном его отцом на Соловки, хитроване.