— Вредно за обедом обмениваться новостями, — сказал я глубокомысленно и не обращаясь ни к кому конкретно.
— Так он же сам спросил: «Что твориться в Москве?»! Я и сказал!
Милославский был испуган.
— Он, порой, как и Алексей Михайлович, такой бывает вспыльчивый…
— А помните, как государь, царство ему небесное, Шереметьева за бороду оттаскал? — спросил князь Долгорукий.
— А тебя, как он лупцевал, помнишь? — спросил Милославский кривясь.
— Когда? Не помню… — сделал удивлённое лицо Долгорукий.
Матвеев, задумчиво ковыряя, кашу из «моей» кукурузы, обильно сдобренную конопляным маслом, сказал сакраментальную, на мой взгляд, фразу:
— Терзают меня смутные сомнения, товарищи, что Алексей Алексеевич легко на трон взойдёт. Я и от Алексея Михайловича слышал про наследника Шуйского Михаила. А тут оно вон оно, что… Выкрикнули царём… Так и что, Илья Данилович? Чем дело сверсталось?
— Хе-хе! — хохотнул Милославский. — Да, ни чем! Побоищем кровавым! Хорошо, хоть просто на кулачках! Но нашим вломили крепко! Да и Марозовским!
— Значит больше Шуйских крикунов было? — удивился Долгорукий.
— Да, кхе-кхе, не то, чтобы больше, но какие-то они боевитые все. Одеты, как простой работный, или крестьянский люд, а ухватки бойцовские. Сразу видно, что не просто так пришли.
— А наши, значит, просто так пришли? — хмыкнул Матвеев.
— И наши не просто так пришли, да не абы кто. Помним мы времечко смутное. Как казаки с Дона Михаила Фёдоровича на трон поставили. Вот и сейчас мне показалось, что уж больно тот люд на казачков донских похож. Ни знаешь ничего про то, Степан Тимофеевич?
Я поморщился и положил ложку и вздохнул.
— Говорю же, после обеда на такие темы говорить надо.
Снова вздохнув, продолжил.
— Про казаков я уже докладывал. И Алексею Алексеевичу, и вам. Ещё по лету говорил, что многие недовольные казаки на Дону собрались. И что готовы идти на Москву веру старую защищать, тоже говорил.
— Гхэ! — кашлянул князь Трубецкой, привлекая к себе внимание. — Слышали мы от государя Алексн=ея Михайловича, про сии воровские дела и ещё по лету отправили войска, дабы перекрыть пути дорожки с Дона, Донца на Москву. Ни один, даже малый отряд, далее Воронежа пройти не сможет. Да и лазутчики, что на Дон ушли, не шлют гонцов. Значит сидят казаки на Дону смирно.
— Значит нашли они другие пути-дороженьки на Москву. За то время можно было бы и со стороны Смоленска зайти. Или по Киевско-Московскому тракту пройти. Васька же Ус уже ходил на Москву. То, полагаю, разведка была. Теперь они другим путём пошли. Через Калугу.
— И из Калуги не было гонцов. Фёдор Григорьевич Ртищев оповещён о казаках, — сказал Долгорукий. — Он у меня в полку в Дубровне служил. Добрый воевода. Не должен пропустить.
— Там Кремль худой, — покрутил головой Милославский и продолжил задумчиво. — Сколько раз ту Калугу жгли и разоряли… Там и засечной черты-то совсем нет. Стороной обойти город легко можно.
— Летом там не пройдёшь, — буркнул Долгорукий.
— Так уже и не лето, — хмыкнул Милославский. — Давно не лето.
— Любой отряд далее Калуги обнаружат разъезды, — настаивал на своём Долгорукий.
— Да, тут они, как ты не понимаешь⁈ — вспылил Милославский. — Что я казаков не видел. То я пугать Алёшку не хотел. Точно они! Точно пришли своего царя на трон ставить.
— Да, ну какого царя, Илья Данилович? — морщась, как от зубной боли, проговорил Шереметьев. — Какой-такой Михаил Шуйский? И что он за царь? Про Тимошку Шуйского, сына, мы слышали. Сколько их на дыбе сгинуло? Четверо? Ещё и пятого нашли?
— То — внук его. Алексей Михайлович сказывал. Подмётные письма долго ходили.
Так на обеде ни к какому единому мнению т не пришли, хотя спорили ещё долго. Но спорили, в основном, трое-четверо. Остальные думцы, уминали мои овощи: картофель, огурцы-помидоры, как свежие, собранные буро-зелёными, так и солёные, бочкового посола. Особенно мне нравились бочковые зелёные помидоры. Для себя я уже консервировал огурцы-помидоры в стеклянных банках с уплотнёнными гутаперчей стеклянными же крышками, прижатыми пружиной. Но это только для себя. Не все банки оставались герметичными.
И вот, стоим мы на привратной башне, смотрим на крёстный ход и офигеваем. Все натурально, я — старательно делаю вид, удивлен не меньше товарищей. Наверное то, что я не пытался Алексея «успокоить» или как-то «сторожить», повлияло на наши с ним отношения.
После обеда я, как полагается русскому человеку, прилёг отдохнуть, переобувшись, на всякий случай, в лёгкую кожаную обувь с мягкой подошвой, типа борцовок. Это чтобы не застали меня вороги босым. Но вторую часть сознания оставил «включённой» бдить. Оно так и работало у меня в двух режимах, как при Стёпке. Эх, скучно мне было без него и одиноко…
Вот после полуденного сна и пришёл ко мне царевич.
— Тук-тук, — сказал он, натурально стуча в мою дверь чем-то твёрдым, но не распахивая её.
Это был точно голос наследника, а не охранников, которым я велел никого не впускать. Я уже не спал, переоделся и переобувался. Разоружить моих казаков они бы вряд ли сумели бесшумно, а шума я не слышал, а потому спокойно спросил, чуть усмехаясь:
— Кто там?
— Наследник престола Алексей Михайлович! — громко сказал кто-то из казаков.
— Впустите!
Дверь не распахнулась, а приоткрылась на длину цепочки, давая возможность пройти одному человеку, а не толпе.
— Как у тебя всё строго, — сказал, входя и хмурясь, наследник.
— Извини, Алексей, надену сапоги, — сказал я, наматывая портянки. На войне и зимой я предпочитал свободные сапоги. А теперь имелось и то, и другое.
Наследник проследил за моими манипуляциями и проговорил:
— А я так и не научился наматывать.
— А тебе зачем? — удивился я. — Ты наследник престола.
Алексей непонимающе уставился на меня.
— Ну, чего так смотришь? — хмыкнул я. — Тебя и растили, как наследника. Я вот о чём. А мне пришлось и босиком побегать, и без седла поскакать, и водицы из болотца похлебать, и кровушкой своей, и чужой умыться. Потому и могу я больше, чем ты, и знаю больше, чем ты.
— А потому и царём будешь лучше, чем я, — прошептал Алексей.
Я посмотрел на него и скривился.
— Веришь, нет? Не хочу я быть наследником престола, но так уж сложилась моя жизнь. Родителей не выбирают. А вот становиться царём, мне уж точно не по нраву.
[1] Мир — здесь — елей, которым «мазали на царство» русских царей. В первом случае слово «мир» используется в смысле — «общество».
Глава 28
— Не по нраву? Так откажись от престола, — «хитро» прищурившись, проговорил Алексей. — Скажи миру, что «не по нраву мне царский престол».
От неожиданности я даже хмыкнул. Почесал правой рукой сначала бороду, потом двумя руками затылок…
— Что-то зарос я, да? — спросил у царевича. — А ты будешь бороду отпускать, или, как отец твой, безбородым ходить станешь?
— Э-э-э… К чему ты это спросил? — нахмурился царевич. — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму… При чём тут престол и моя борода?
— Ну… Как это, причём? Престол то русский, а на Руси испокон веку царство и церковь бок о бок шли, а твой отец взял и эти традиции отдал на поругание заезжим клоунам. А по правде сказать, с деда твоего и началось всё. С деда, да с прадеда Филарета. Убрали крест восьмиконечный с герба российского⁈ Ещё сорок лет назад изменения задумали? Или зачем? Отделили церковь от государства? Это ещё об этом народ не знает.
— Какой крест на гербе? — удивился Алексей.
— А такой… Меж двумя орлиными увенчанными головами был крест восьмиконечный — символ того, что Русь под защитой господа Бога нашего Иисуса Христа. А теперь третий венец вместо креста и на всех венцах латинские крыжи приделаны. Да и на венце царском такой же крыж появился. А ведь был восьмиконечный. Правда, — я хохотнул, — хе-хе, звездообразный. Иезуиты Филарета науськали на перемены. Без этого ему бы денег ни голландцы, ни англичане не дали. С тех времён и смута в народе пошла. Что царь у нас не настоящий, а латинянский. А у Ивана Васильевича-то на венце крест хоть и был сделан четырёхконечным, да на том кресте был и голгофский крест[1] нарисован.
— Да, какая разница, какой крест? — скривился Алексей. — Главное — Богу молиться и добрые дела творить. Вон, отец мой, сколько юродивых при дворце содержал! И молился с утра до вечера. Не это главное?
— А кому молился-то? — спросил я, усмехаясь. — И как? Понаехали католики-поляки и голландцы-лютеране и ну церковь русскую порочить, да своих ближних в церковные начальники ставить. Так за пол века пришли к расколу и раскололи-таки церковь.
— Э-э-э… Так причём тут моя борода? — насупившись, вдруг спросил царевич.
— А притом, что твой дед Михаил первым из русских царей стал лицо наголо брить. С этого стало понятно, что к он расколу приведёт церковь. Я про то и отцу твоему говорил. Предостерегал от брития лица, да, видимо, раскол и нужен был врагам Руси. Лжедмитрия порицали за голое лицо, а твоего отца, думаешь, признавал народ? Любил? Тоже бороды брили. И родича твоего Милославского и других ближних: Плещеева, Морозова, Матюшкина, что нагло обдирали народ и брали взятки даже с фальшивомонетчиков и отпускали их, тоже любил? Бунтовал народ в соляном бунте и в медном, зазря думаешь? Ну, утихомирили люд. А что с тех пор изменилось? Да ничего. Так же воруют твои помощники. Только, что Морозова нет. Так сейчас ещё и веру сломали… Думаешь простит тебя люд христианский и посадит на престол?
— Так причём тут борода моя? — едва не заплакал Алексей.
— А притом… Ежели, как отец брить её собираешься и веру старую хулить, так я в том тебе не помощник. Крикнут меня на царство, не откажусь, а ежели даёшь зарок, что исправишь беду, что твой отец учинил, сразу и скажи. Почестному! С крестоцелованием!
— Да, как же исправить беду-то? — со всхлипыванием спросил Алексей. Однако глаза его были сухи, взгляд напряжен прищуром, а губы сжаты.