На майдане торговали русские из Воронежа, Ельца, Коротояка, армяне, греки, турки, персы, татары, калмыки, черкесы; у местных они покупали солёную рыбу и дорогое иностранное добро. Тут же — бытовые услуги: сапожники, оружейники, гончары, портные, парикмахеры. А. П. Чапыгин: «В одном месте московские гости увидали будку, закрытую дубовыми брёвнами с трёх сторон, открытую с четвёртой, закиданную камышовой крышей с дёрном. В ней на ярком солнопёке на обрубке дерева сидел, весь коричневый и рваный, в лохмотьях красных штанов, в лаптях и синей выцветшей куртке-зипуне, запорожец. Уличный цирюльник ржавым кинжалом скоблил ядрёную голову казака...» Были и знахари, и коновалы. Мастера, постоянно жившие в Черкасске и других городках, были свободными людьми, но не казаками. М. Н. Харузин: «Иногородних казаки не любят, обзывают “русыо”... хотя, по словам самих же станичников, не могут без них обойтись, потому что русский и плетень огородить, русский и коваль, он же и землекоп, и портной, и плотник, овчинник, и пустовал, и чернорабочий, и торговец». Казаки нанимали работников косить траву, пасти скот, стричь шерсть, дубить кожу, чинить струги, ловить рыбу. Кроме пришлых казаками не считались совсем молодые парни, которых называли «товарищами» или «чурами»: они не имели права голосовать (женщины, естественно, тоже).
Среди мастеров были люди, просто искавшие хорошего места для «бизнеса», но в неквалифицированные работники, как правило, шли полунищие посадские и беглые крестьяне: их поток увеличивался с каждым новым витком закрепощения. Крепостное право — система правоотношений, вытекавших из зависимости земледельца от землевладельца, — частично существовало уже в Киевской Руси, но тогда далеко не все жители помещичьих земель были «холопами», а только те, кто сам продался (за долги, например), пленные и ещё некоторые категории людей; решительное наступление государства на свободу крестьян началось, как принято считать, с Судебника Ивана III 1497 года, запретившего миграцию крестьян за исключением двух недель в ноябре (Юрьев день); в 1592 году царь Фёдор Иванович отменил Юрьев день, в 1597-м был установлен пятилетний срок для возвращения беглых крестьян землевладельцу; в 1607-м побег приравняли к уголовному преступлению.
Завершило всё это Соборное уложение 1649 года: розыск беглых стал бессрочным, и, что самое важное, все жившие в поместье дворянина, в том числе и свободные, крестьяне объявлялись «крепкими», то есть прикреплёнными к тому поместью, где их застала перепись 1620-х годов; при побеге их возвращали вместе с семьёй. Крепостной пока ещё не считался личной собственностью помещика, и теоретически закон защищал некоторые его права: землевладелец не мог отнять у него землю и сделать дворовым слугой, он имел право жаловаться в суд на несправедливые поборы (на практике почти никогда не мог: был неграмотен, а если ему и удавалось нанять стряпчего, дворянину на суде было достаточно просто сказать, что жалобщик лжёт; изредка удовлетворялись лишь коллективные иски, и то если на стороне истцов выступал кто-то авторитетный). За убийство и членовредительство крепостных помещик уголовной ответственности не нёс. Суд мог подвергнуть крепостного пытке по слову землевладельца. Дворянин, провинившись перед законом, мог послать за себя для наказания своих крестьян; если уклонялся от военной службы — его крестьян сажали в тюрьму. Крестьяне платили уйму налогов: царскую дань, полоняночные (на выкуп пленных), пищальные, ямские, стрелецкие и т. д.; они были обязаны возить дрова на строительство, мостить дороги, нанимать за свой счёт сторожей, покупать для учреждений канцелярские принадлежности, отдавать на военную службу «даточных людей».
При таком обилии поборов жили, как правило, в одной комнате со скотиной, ели лук с чесноком и топили по-чёрному. Даже у небогатых казаков такого не бывало. (Всё это безобразие существовало лишь в пределах центра Московии; на Кавказе, на Севере, в Сибири никогда крепостного права не было). Кроме крепостных крестьян были (в небольшом количестве) свободные черносошные: они платили поборы только государству, но в таком же количестве, как и крепостные; это относилось и к посадским.
С Дону выдачи нет (тогда — не было); крестьяне бежали на Дон. Из книг может сложиться впечатление, что бежали они сотнями тысяч, но поскольку всё население Дона составляло два-три десятка тысяч, надо полагать, что беглые скорее исчислялись десятками сотен, это были самые отчаянные и предприимчивые, и они частично пополняли казачий генофонд: если они хотели «записаться в казаки», их могли принять (с испытательным сроком), но могли и отказать, тогда они становились свободными работниками. (Почему не принимать всех в казаки? Потому что военная добыча делилась на всех: слишком много казаков — невыгодно). Иногда, если казаки сильно нуждались в работниках, они сами вербовали крестьян. Из тех же, кто пришёл своей волей, было много преступников. На Дону это ничего не значило. Г. К. Котошихин: «...и торговые люди, и крестьяне, которые приговорены были к казни в розбойных и в татиных и в иных делех, и, покрадчи и пограбя бояр своих, уходят на Дон; и, быв на Дону хотя одну неделю или месяц, а случитца им с чем-нибудь приехать к Москве, и до них вперёд дела никакова ни в чём не бывает никому, что кто ни своровал, потому что Доном от всяких бед свобождаютца».
Донские казаки делились на верховых (северян) и низовых (южан): разделение это произошло по объективным, природным причинам. М. Шолохов, «Тихий Дон»: «В апреле 1918 года завершился великий раздел: казаки-фронтовики северных округов — Хопёрского, Усть-Медведицкого и частично Верхне-Донского — пошли с отступавшими частями красноармейцев; казаки низовских округов гнали их и теснили к границам области... Но начало раздела намечалось ещё сотни лет назад, когда менее зажиточные казаки северных округов, не имевшие ни тучных земель Приазовья, ни виноградников, ни богатых охотничьих и рыбных промыслов, временами откалывались от Черкасска...» М. Харузин: «Верховен придерживается старины, он консервативен; низовец наоборот склонен к нововведениям: он любит, чтоб всё было по-новому, он тщеславен, любит краснобайство, чины и почести... В то же время низовец, по общему отзыву, более дорожит своими казацкими привилегиями. Слышанную мною в низовых станицах поговорку: “жизнь хоть собачья, да слава казачья” в верховых станицах казаки употребляли так: “хоть слава казачья, да жизнь-то собачья”».
И у верховых, и у низовых, конечно, было расслоение по имущественному положению: оно есть везде, где существует частная собственность. Дуванили (делили) привезённую из походов «рухледь» (имущество) поровну, но одни пропивали добро, другие наживали. (Разбогатевшие казаки могли сами не ходить в походы, а снаряжать бедных — за проценты). И в досоветское, и в советское время принято было писать, что богатых («домовитых») казаков Разин ненавидел, а бедных («голутвенных») любил. Это ничем не доказано. Кроме того, вокруг понятия «голутва» много путаницы: бедные казаки, конечно, существовали, но в основном «голутвой» были не казаки, а пришлые люди, которым не повезло оказаться на Дону в голодные годы; они кормились подёнщиной, а то и подаянием. Костомаров, утверждая, что «они были готовы на разбой или на бунт, если сыщется голова, что сумеет созвать и привязать их к себе», видимо, всё-таки имел в виду малоимущих казаков, а не нищих.
Чаще всего самые предприимчивые казаки выделялись и интеллектом, и боевыми, и лидерскими качествами: формировалась казачья аристократия, так называемая «старшина»; неясно, употреблялся ли этот термин во времена Разина, но явление уже давно существовало. (От обычного аристократизма этот отличался тем, что не передавался по наследству). Несколько раз в год Войско посылало в Москву делегацию (станицу): туда выбирали казаков из «старшины». Е. П. Савельев: «На этих выдвинувшихся из общей массы казачества лиц обратили внимание хитрые и в этом деле дальновидные московские политики и всеми мерами, ласками и подкупами старались привлечь их на свою сторону. В этом они имели успех... тайно от других, шли уже подкупы видных и влиятельных атаманов и казаков, давались секретные поручения — кого и чем задарить на Дону, с целью привлечь их на свою сторону, т. е. быть в нужных случаях сторонниками Москвы».
В зрелые годы Разина это было очень актуально: во-первых, после заключения Московией мира с Крымом ходить воевать стало некуда и обедневшие казаки, совершая самовольные набеги, злили правительство; во-вторых, Москва начала требовать выдачи беглых. Войсковой атаман Корнила Яковлевич Яковлев, избираемый с перерывами с 1661 по 1680 год, был сторонником промосковской (сперва весьма умеренной) партии. (Сменял его периодически Михаил Самаренин — об этой «рокировочке» мы говорили). Увы, личности Самаренина и Яковлева совершенно не изучены: кроме того, что оба держались промосковских взглядов (и опять же — искренне держались или по расчёту?), ничего об этих, наверняка незаурядных, казаках неизвестно. В трактовке Злобина Яковлев — злодей, но Самаренин и вообще зверь: «Корнила считал, что если стрельцов до сих пор не прислали на Дон, то лишь потому, что был в Москве человек, который всё понимал и удерживал царскую руку, — Алмаз Иванов. И войсковой атаман всею душой, больше, чем Разина, ненавидел Михайлу Самаренина, из властолюбия и корысти затеявшего такое изменное дело, как призыв на казацкие земли царского войска и воевод... Чем я вам не потрафил? Что казаки меня больше любят да войсковым всякий раз на кругу выбирают? А что же тебя-то, Мишка, не любят? Знать, Дону не заслужил!..»
На самом деле, следя за тем, как Яковлев и Самаренин сменяли друг друга, можно заметить, что первый обычно в затруднительных ситуациях объявлял: «Я устал, я ухожу» — и отдавал власть Самаренину. То ли Самаренин был лучшим «антикризисным» атаманом, то ли, напротив, мальчиком для битья. Короче говоря, в ту пору в Донском войске дела с демократией обстояли не бог весть как хорошо и у власти находилась всё время одна, промосковская, партия. Степан Разин стал лидером антимосков