— Не хочу, чтобы он женился, — сказал царевич. — Давно ему говорю. Я вырасту — вместе женимся. На сестрах.
Морозов развёл руками.
— Потакаешь ты ему Борис Иванович, — проговорил царь, смущённо откашливаясь и косясь на меня. — Почему так решил?
Морозов посмотрел на меня. Я смотрел на него, как кот из мультфильма про «Шрека».
— Правильный отрок. Подрастёт — верным соратником Алёшеньке станет. Он уже сейчас и смело глядит, и не дерзновенно. И говорит справно. Немного не по-нашему, но весьма складно. Слышал, ты цифири складывать умеешь?
— Ух ты! — подумал я. — Так они подслушивали, а может даже и подглядывали?
— Умею, господин. И множить, и углы считать, — сказал я со всем почтением.
— О, как⁈ И пишешь картинки ты ладно. Лубочные картинки, которые печатают и размалёвывают на Лубянке, совсем не сравнятся с твоими. Они плоские. А твои, словно живые.
Видели мы те лубки. Плоское народное творчество с медведями, волками и мужиками с растопыренными руками и ногами. Лубки — это, хоть и забавно и революционно для России, но примитивно. Я так и сказал:
— Лубки, это — просто. Такие лубки хороши для детей. Буквицы учить, цифирь, сказки занятные украшать.
— Так и есть. Алёшенька по лубками читать учился. Очень они ему нравились. Правда, Лёшенька?
— Правда, нянюшка.
Слова царевича прозвучали искренне нежно. Царь улыбнулся.
— Нарисую. Я таких много могу нарисовать. И сказок детских я много знаю. Тогда…
Я «решил ковать деньги, не отходя от кассы»
— Мне бы печатный двор поставить… Коль разрешишь, государь, поставлю печатный двор и сделаю букварь.
— Сам поставишь печатный двор? — удивился царь. — Ты же отрок!
— Я видел печатный двор у шаха. Ничего сложного в нём нет. Винтовой пресс… Там тоже печатают сказки и буквицы для мужеского гарема. И я не дитя. Я — взрослый казак!
— Может, ты и парсуны пишешь? — решил отвлечь царя от моего вопроса Морозов.
— Пишу, — скромно «потупив очи» произнёс я.
— Ну, вот, — к чему-то сказал боярин-нянька. — Как такого молодца отпускать? За таким пригляд нужен. Зело он твоему дворцу полезен. Ещё и корабельному строительству учили, я слышал… Хотели мы голландцев просить корабелу построить, а он вон какие рисует. Как живые! Таких корабел, сроду на Волге не плавало, а он пристроил. Молодец! Надо его во дворец брать жить. Построишь корабелу?
— Построю. Мы ходили на верфь и помогали строить. Я сам стругом работал.
— Не обрезал там себе ничего? — спросил Морозов показывая глазами на моё причинноое место.
— Не обрезал.
— Тебя обрезали? — тут же спросил патриарх.
— Меня не обрезали, ибо я на Дону рождён.
— Мою парсуну напишешь? — спросил царевич.
Я посмотрел на Михаила Фёдоровича.
— Ежели, э-э-э, разрешат, напишу. Я вот так пишу, — сказал я и вынул из папки, портрет своего начальника охраны перса Байрама.
— Это мой сотник, — сказал я. — Он перс.
— Ох ты, господи, Боже мой! — воскликнул государь. — Он ведь живой! И глядит-то как!
На картинке перс стоял в полный рост, глядя на всех горделиво и держа правую кисть на обухе рукояти сабли.
— Да-а-а… Точно, как живой! — подтвердил боярин Морозов. — Словно мы в окошко глядим.
— Что это он у тебя так богато наряженный? — спросил царь хмурясь.
— А! Персы! — махнул рукой Морозов. — Любят рядиться! У самого и пары лошадей нет, а вырядится, как князь.
— Он князь, — сказал я. — Служил у Сефия правителем Дербента. Теперь мне служит.
— Да?
В голосе Морозова слышались нотки и удивления и недоверия.
— У тебя что, свой двор? — спросил царь, глянув на меня прищурив глаза.
— Что ты, государь! Не двор. Так… Помогают по хозяйству и командует моей казачьей сотней.
— У тебя есть сотня казаков, которые тебя слушаются?
— Есть, — кивнул головой я.
И я не соврал. Как-то незаметно все казаки, что мне оставил Тимофей, привыкли меня слушаться. То ли наши совместные тренировки их сподобили, то ли им приказал Тимофей, но сотня казаков, у меня стояла в устье Яузы, ожидая приказов и распоряжений.
Они всё это время не бедствовали. Пили и ели вдоволь, одевались справно. Что ещё нужно казаку для полного счастья? Бабу? Баб в Москве было хоть отбавляй. И лёгкого, и очень лёгкого поведения.
— Так тебе нужен двор, — улыбнулся царь. — Не только печатный, как я погляжу.
— Сотню казаков надо бы от Москвы убрать, — тихо произнёс боярин Морозов. — Но не очень далеко, чтобы под руку их взять можно было.
— Чтобы взять под руку, нужно их взять в свою руку, — сказал царь, задумчиво теребя правый ус. — Надо посмотреть на Донцов. А для того-о-о-о… Не отправить ли их пока в Измайловский острог?
У меня по спине пробежали мурашки. Какой острог? Всё так хорошо шло!
— Там и поле есть. Пусть покажут удаль. И я развеюсь. Может поохотимся?
Мне несколько полегчало. Вроде, не для того отправляют в острог, чтобы в тюрьму. Может это какой-то особый острог? Что за Измайловский острог.
— Любишь охоту? — вдруг спросил царь.
— Люблю. Я на сурков охочусь, — осипшим от страха голосом ответил я.
— На кого? — царь рассмеялся. — Ха-ха-ха! На сурков⁈ И чем ты на них охотишься?
— Стрелами, — пожал плечами я.
Глава 18
Крещение Стёпки исполнялось по православным канонам после утреней службы и отпевания усопших, и началось почти ровно в 11 часов дня. Ещё ранее я купил у голландца, которому рисовал портрет, часы, заплатив к портрету ещё триста рублей. Часы имели размер и форму средней луковицы и весили изрядно, но с ними стало как-то веселее. Хотя я и так приноровился определять время по высоте солнца.
Чтобы Стёпка проникся, я приказал ему смотреть только на патриарха, слушать внимательно и вникать в таинство. Я-то обряд сей уже проходил, а для Стёпки это было в новину. Самому мне тоже было до некоторой степени интересно но понять, чем отличается этот обряд от того, что свершали со мной, я не смог.
Сразу после крещения, боярин Морозов подарил мне небольшую иконку в серебряном окладе, а крёстная, игуменья монастыря Марфа, — ладанку. А я всё думал, повезло ли мне с крёстным отцом, или не очень. Вроде как фигура в истории видная, а мне то что с этого? Помниться, у Морозова совсем не было наследников, и всё его огромнейшее имущество и богатства перешли к малолетнему племяннику Ивану, — сыну родного брата Глеба Ивановича, нажитого совместно с известной старообрядчицей боярыней Морозовой.
— Так, может теперь мне кое-что перепадёт? — думал я во время обряда, прости Господи.
Своей кротостью, которую я, не то чтобы изображал, а действительно, исполнял, мне удалось убедить и царя, и Морозова с патриархом в своей лояльности. И я хотел быть лояльным. И у меня не имелось к этим людям «негатива». Можно сказать, что я их даже «боготворил». Ведь это были те, кто построил Россию. Худо, бедно ли, но она состоялась, а не распалась на куски, как того хотели наши враги. Этих людей я искренне уважал.
Невзирая на то, что Морозов воровал нещадно и был виновником солевого и медного бунтов, он продвигал экономику и приучал царя Алексея с дворянами к культуре, подавленной мракобесными церковниками, отрицавшими и запрещавшими и науки, и искусство.
Царь приказал мне с казаками отправляться в Измайловский острог и ждать его там. Острогом оказалось поместье упокоившегося уже Никиты Романовича Захарьина-Юрьева. При царе Шуйском в Измайловской усадьбе построили острог для воровских казаков, поддержавших Лже-Дмитриев.
— Значит, слушай, — напутствовал меня Морозов. — Раз ты такой бойкий, что зовёшься взрослым, и мнишь себя великим строителем крепостей и кораблей, ставь в Измайлове городок для своих казаков. Там будет теперь ваша, как вы говорите, «станица». Станица Измайловская, как тебе название?
— Хорошо! — кивнул я. — На постоянную службу? На земельное житьё казаки не пойдут. Не крестьяне чай.
— На службу, на службу, — поморщась, ответствовал Морозов. — Царю войско нужно, ежели вдруг какой бунт в Москве случится.
— Странное предложение, — подумал я, зная, что к середине семнадцатого века в Москве было свыше двадцати стрелецких слобод, которые располагались в пределах Белого города и Земляного города. Значительное число слобод находилось в южной части Замоскворечья. И в каждой слободе квартировал полк. Стрелецкими слободами ведал Стрелецкий приказ. Центрами слобод были съезжие избы, в них велось делопроизводство, хранилась полковая казна, знамёна. Правда после Стрелецкого восстания одна тысяча шестьсот девяносто восьмого года стрелецкие слободы ликвидированы, их территория заселена главным образом ремесленниками и торговцами.
— Так, стрельцы же имеются в стрелецких слободах, — осторожно спросил я.
— Стрельцы, — с непонятной для меня интонацией произнёс Морозов. — Толку от тех стрельцов. Не соберёшь их, когда вдруг потребуется. Занимаются они, кроме службы, каждый своим делом. И от подати освобождены, и прок от них есть только во время войны. Тогда можно собрать. И то… Окажется, что треть из них, или умерло, или сбежало к вам на Дон в казаки, или куда ещё дальше в Персию. Да и жалеют они московский люд, а то и с ними, за одно, бунтуют. А казаки — люди пришлые. Им жалеть тут не кого. Верно ведь?
— Верно, — подумал я, но промолчал.
— Ты сказал, что будут служить государю казаки?
— Говорить с ними надо. Смотря, как платить за службу станут. Ежели, как стрельцам — раз в сто лет, и то на похороны, то это — одна служба, а ежели исправно, то — другая.
— Исправно платить станут, не боись, — нахмурился Морозов. — Все Измайловские крестьяне станут на вас работать. Там дворов двадцать и хорошие земли. Рачительного хозяина нет.
Мне вдруг вспомнилось, что Измайлово всегда было вотчиной Романовых и царь Пётр Первый там нашёл «ботик» с которого и начался российский флот. А ботик тот, помнится, купил, или построил кто-то из тех Романовых, кто владел усадьбой.