Роман в повестях
Авторизованный перевод с туркменского Г. Красиной
Художник Елена Ененко
Издательство «Советский писатель», 1983 г.
Материнское сердце
ГЛАВА ПЕРВАЯ
С некоторых пор у Тоушан появилась привычка заглянуть после работы на зеленый базарчик, расположенный под деревьями напротив фабричных ворот. Купит пучок-другой зелени, а то и вовсе с пустыми руками уйдет. Не могла она после смены сразу идти домой. Была у нее на то своя причина.
Как обычно, она проходила мимо ребятишек, которые старательно пересчитывали выручку — мелочь от продажи зелени, и останавливалась возле старухи, сидевшей на клочке потертой кошмы. На низеньком прилавке перед ней были разложены пучки щавеля, лука, петрушки и прочей пахучей зелени. Старуха опускала руку в консервную банку с водой и так осторожно кропила свой товар, словно это была не трава, а невесть какая драгоценность.
Полуслепая старуха зеленщица различала людей по голосам и не ведала, что эта полнеющая женщина, на висках которой едва засеребрился иней, пристально глядит на нее.
И на фабрике, и дома Тоушан неотступно думала об этой старухе. Каждый день шла она взглянуть на зеленщицу. Молодые годы Тоушан были связаны с ней.
В прошлый раз полуслепая не смогла сосчитать деньги за три пучка и посетовала на старость и недуг. Тоушан помнила время, когда эта женщина не прикасалась к луку, потому что и глаза от него слезятся, и резкий запах ударяет в нос… «Такова жизнь… Вчера человек не выносил запаха лука, а сегодня кормится от его продажи, — горестно размышляла Тоушан, возвращаясь домой. — Жизнь ко всему принудит человека».
После вчерашнего ей не хотелось идти на базар, и она направилась к дому. Когда же сообразила, что старуха продаст сегодня на три-четыре пучка меньше, расстроилась, жалость полоснула сердце, и она вернулась назад. Собственно, зелень ей была не нужна. Тоушан покупала, чтобы помочь старухе. Другого способа поддержать ее, подкинуть рубль-другой она не находила.
Солнце опустилось за Копет-Даг, и жара стала медленно спадать — так хладеют саксаульные головешки, засыпанные песком.
Тоушан знала, что Бильбиль приготовит ужин, однако все равно зашла в магазин. Она не забыла, как Таймаз пожаловался однажды: «В такую жару без кислого молока и есть не хочется».
«Сделаю пельмени», — решила Тоушан, ей удалось купить фарш.
Молодожены были уже дома. Они нежно ворковали. Тоушан радовало, что Таймаз становился ей все ближе. Она не могла сказать прямо, но всем своим поведением давала понять, что хочет быть ему не тещей, а матерью. За месяц, прошедший после свадьбы, Тоушан привыкла к зятю. Не боясь задеть самолюбие Бильбиль, во всем советовалась с ним, прислушивалась к его мнению.
Таймаз знал, что всю нелегкую жизнь Тоушан посвятила единственной дочери. Муж бросил ее девятнадцатилетней, и Бильбиль выросла, не зная отца.
У Тоушан и в мыслях не было создать новую семью. И теперь она ни на миг не могла подумать о том, что будет жить вдали от Бильбиль, как не думала и о своём будущем. А ей уже за сорок. И горести, и радости грядущих дней — вся оставшаяся жизнь ее в руках Бильбиль.
Тоушан замесила тесто, быстро налепила пельменей. Таймаз ел с аппетитом, а она сидела в стороне и тихо радовалась, глядя на него. Зять чувствовал теплоту и расположение тещи и был благодарен ей за это, но никак не выражал своих чувств. А Тоушан не много нужно было, лишь бы Таймаз не хмурился.
Когда молодые ушли в кино, Тоушан поела и включила телевизор. Дети долго не возвращались, и она, погасив свет, легла. Закрыла глаза, но сон не шел. Потом услышала, как щелкнул входной замок, осторожно приоткрылась дверь. Бесшумно ступая, Таймаз прошел в смежную комнату.
— Тише. Не разбуди мать, — шепнул он Бильбиль.
Тоушан хотела спросить, не поедят ли они, но не решилась. Молодые думали, что она спит, и, укладываясь, одергивали один другого — «тихо» да «тихо». Как ни старались они хранить тишину, кровать выдавала их тайну, отзывалась скрипом на каждое движение.
Тоушан с головой зарылась в одеяло, ей стало неловко. «Ох как трудно жить под одной крышей с зятем! Молодым хочется веселиться, ласкать друг друга. И родители, которым по нынешним временам приходится жить рядом с молодоженами, подобны злому Кара-батыру — разлучнику». Нелегкие думы обступили Тоушан. Ей вовсе расхотелось спать. «Хоть на месяц надо уехать в Фи-рюзу или в Чули, — решила она. — Пусть немного поживут спокойно».
Тоушан старалась не мешать молодым. Когда они уединялись в своей комнате, она смущалась. Ей становилось тесно в квартире, словно стены сходились и потолок опускался. В такие минуты Тоушан спешила прочь из дома, шла во двор или к соседям поболтать о всяких пустяках.
«Надо спать, уже поздно, — сказала она себе, — завтра рано вставать». Тоушан крепко закрыла глаза и попыталась уснуть.
— Рано или поздно мы должны принять решение. И чем раньше, тем лучше, — тихо говорит Таймаз.
«Какое решение, о чем он?» — встревожилась Тоушан.
— Прошу тебя, тише, — раздался негромкий голос дочери.
«Бильбиль, видно, чувствует, что я не сплю». Она хочет услышать все до конца и страшится того, что может услышать. Тоушан откидывает одеяло. Теперь она не заснет. «Что же скажет Таймаз?» Она старается понять суть разговора, начатого зятем. Тяжелый вздох теснит грудь, но она боится выдать себя.
— Надо повременить, все устроится. А ты торопишься, начинаешь нервничать. Ведь знаешь, что я не могу бросить мать…
Это голос Бильбиль. «Ах ты, боже мой, оказывается, им тесно со мной. Оказывается, они надумали бежать от меня». Тоушан хватается за ворот, трижды плюет за пазуху, но сердце не унять. «Ну, что ответит Таймаз?»
— Она у тебя удивительный человек. Поверишь ли, я полюбил ее сильнее, чем родную мать. И все равно мы должны уйти отсюда ради того, чтобы сохранить добрые отношения…
Бильбиль шепчет:
— Ты же знаешь: «Теща и зять почитают друг друга».
— Верно говорится. Раздельно жить будем, роднее будем. Реже видеться будем — больше дорожить встречами станем. Мать лучше нас все понимает, но никогда не решится сказать: «Идите и живите самостоятельно…» Поедем в село. Дом найдется, а со временем всем необходимым обзаведемся. «Туркменский очаг обставляется постепенно», не так ли? Решайся, поехали! Завтра же. Доброе дело надо делать сразу. Решайся, Бильбиль-джан!..
Сердце матери, отдавшей дочери всю жизнь, все невозвратно-сладостные дни, ставшие теперь воспоминанием, оборвалось. Тоушан беззвучно заплакала. Она слабела, словно смешавшись со слезами, уходили, покидали ее сила, стойкость, мужество. У нее дрожал подбородок, стучали зубы, будто начинался приступ лихорадки. Она ждала, что ответит дочь, пыталась предугадать и боялась ее ответа. «Почему она молчит? Боится сказать или меня жалеет? А может, ей не хочется ехать в село?»
Громкий протяжный крик проходящего поезда разнесся в ночи. «А ведь прежде я не слышала его. Может, сегодня он особенно громко гудит? Или уши мои так навострились слушать шепот, что обычный звук кажется мне громовым? — так говорила Тоушан сама с собой. — О чем кричит поезд, не разлуку ли мне сулит? А дочь так и не ответила Таймазу. Неужто молчание означает, что она согласна?»
— Значит, решено, — снова слышится голос зятя. — Думай не думай — лучшего выхода не найдешь. И я семь раз отмерил, прежде чем отрезал. О матери ты не тревожься. Мы никогда не оставим ее. Разве село за три-девять земель? Едва успеешь чайник чая выпить, как самолет прилетит. И мы к ней будем ездить, и она к нам. И еще скажу, Бильбиль-джан: я не уважаю парней, которые живут в одном доме с тещей и тестем. Мне совестно ходить через комнату твоей матери… А теперь думай сама. Можешь винить меня, можешь оправдать…
У Тоушан першило в горле. Она до крови прикусила язык, стиснула лицо руками. «Как неловко получится, если Бильбиль и Таймаз узнают, что я не сплю. О господи, только б они не догадались, что я подслушала их разговор! Бильбиль-то ничего, а Таймаз крепко обидится».
Постепенно в соседней комнате все стихло, кровать перестала скрипеть, молодые сладко уснули. Глубокой ночью послышался голос Бильбиль. «Бедняжка моя, кажется, говорит во сне. Обо мне тревожится или руку отлежала?» — заволновалась Тоушан. Она так и не смогла уснуть. Наконец сбросила одеяло и, соскользнув с кровати, вышла из дома. В лицо ей пахнул свежий предутренний ветерок, и она немного успокоилась.
«В темной комнате печаль сильнее. Мне давно надо было выйти во двор, — подумала Тоушан. — Как хорошо здесь ночью, никто не видит, не слышит, плачешь ты или смеешься». Она глубоко вздохнула, расстегнула ворот, словно ей не хватало воздуха, и снова беззвучно заплакала. «И мы к ней будем ездить, и она к нам», — вспомнились слова Таймаза. Там, в доме, когда она слушала разговор за стеной, ей казалось, что добро в этом мире исчезло. А сейчас слова Таймаза дали ей утешение. «Ой, ведь Таймаз еще что-то говорил: „Не печалься о матери, мы никогда не оставим ее одну“? Может, Таймаз прав. Настоящему мужчине жить в доме тещи? Да ведь это оскорбление туркменскому обычаю! Верно говорят: „Сначала приложи огонь к себе. Если не обожжет, прикладывай к другому“. Возьми себя в руки, Тоушан! Не обижай зятя и дочь. Ты сама выбрала одиночество. Раньше надо было думать, теперь ничего не изменить. Поздно. Смирись с судьбой, привыкай, что будешь видеть дочь, когда поедешь к ней в село или когда она сама навестит тебя…»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Если скажешь, что в селе лучше, чем в городе, это не значит, что в селе нет никаких трудностей. Рабочий день здесь не нормирован. На поле не пойдешь к девяти часам и в шесть не закончишь работу. Когда созревает урожай, люди забывают о времени. Есть восход солнца и закат, работают от зари до зари. Каждый день дорог. Эту простую истину понимают и стар и млад.
«Приживется ли здесь Бильбиль? — тревожился Таймаз. — Вынесет ли напряжение сельского труда? Ведь она избалована, даже косы ей мыла мать. Правда, она не капризная. Я-то думал, что городские похитрее, а Бильбиль очень простая. Только бы ей на надоела хлопотная должность агронома. И в кабинете не посидеть, и дома не побыть, придется под палящим солнцем работать. Что поделаешь, агрономию она сама выбрала. А я предпочитаю работать под открытым небом, нежели сидеть в городском кабинете…»