Слезы катились по щекам матери, но Мурад остался безучастным. Он вышел во двор и прохаживался там, насвистывая под нос.
Тоушан обняла свекровь, утерла ей слезы. Потом принесла чайник.
Мурад не возвращался. Его полное безразличие к родному дому, к семье вконец испугало мать. Боясь худшего, она неуверенно сказала снохе:
— Если ему дали жилье, может, тебе и в самом деле лучше поехать с ним?.. А как дети пойдут, он не удержится в городе, прибежит… Ах, неужто ему нужно убить свою мать?..
Тоушан во всем следовала советам свекрови. И в тот раз, когда сказала Мураду, что не отстанет от него, выразила не свое желание. Свекровь вложила в ее уста эти слова. И сейчас Тоушан с готовностью слушала ее.
Мурад все не шел. Когда мать выглянула во двор, он сидел на перевернутом вверх дном ведре, уронив голову на грудь.
— Ты что, сегодня же хочешь увезти Тоушан?
Мурад не надеялся, что мать так легко согласится отпустить его, и не сразу нашелся с ответом. От неожиданности он даже рот разинул.
— Если ты едешь, — продолжала мать, — то я соберу ее. Ну, чего камнем сидишь? Или уже раздумал?
Последний вопрос испугал Мурада. Он порывисто вскочил на ноги.
— Зачем собирать? — осипшим от волнения голосом спросил он. — Приезжать же будем…
Мать вернулась в дом, принялась укладывать вещи снохи. В шелковый платок положила платья Тоушан, сверху — целый чурек и связала узлом.
— Возьми, дитя мое! Пусть всемогущий хранит тебя от худшего. Ничего не бойся, я всегда с тобой.
Спазма сжала ей горло, она говорила сквозь слезы. Тоушан не заплакала. Не произошло ничего такого, чтобы печалиться. Наоборот, она радовалась, что идет в город, легко шагала вслед за мужем.
Мурад привел ее в крошечную, с одним окном комнатенку двухэтажного каркасного дома. Недолго мешкая, он снова собрался уйти.
— Я работаю с вечера и в ночь. Мои товарищи подменяли меня, теперь надо отработать за них. Вернусь утром. Запри дверь и спи спокойно. Никто не придет. Пока!
Тоушан не могла уснуть. Обхватив колени руками, она просидела на кошме всю ночь. Когда рассвело, она сняла газету, которая вместо занавески закрывала окно, и посмотрела во двор. Недалеко от дома стояла колонка, из которой капала вода. Один из жильцов набирал воду в ведро, другой умывался.
Тоушан не выходила из комнаты. Никто из людей, входивших и выходивших из дома, не постучался в ее дверь. «Да тут помрешь, и никто не узнает», — подумала она.
Мурад появился на склоне дня. Увидев Тоушан на том же месте, он бросил быстрый взгляд на постель. «Неужели не ложилась?» Верно, постель не тронута.
— Если ты будешь сидеть как вкопанная оттого, что я задерживаюсь, у нас ничего хорошего не получится, — нахмурив брови, сказал Мурад.
— А что мне делать? Чем заняться? — выплеснула она накопившийся гнев. — Лучше жить в селе с твоей матерью, чем сидеть здесь как на привязи. Там я и прясть и ткать помогала бы…
Мурад не слушал ее.
— Хлеб у тебя есть, и достаточно. Я иду на работу. Меня не жди. Ночевать буду у матери. Она там, наверное, места себе не находит.
— И я с тобой!
Лицо Тоушан озарилось радостью, словно она уже вернулась к свекрови.
— Не успела приехать и уже назад собралась? Мать сама… — И, не договорив, Мурад хлопнул дверью.
Больше Тоушан его никогда не видела.
Она сидела в растерянности, не в силах постичь случившегося, когда в дверь постучали и на пороге появилась пожилая невысокая женщина.
— Саламэлик, гелин, — с улыбкой заговорила она, в знак приветствия положив ладони на плечи Тоушан. — Знаем, что в доме у нас новая женщина. Ждем, а тебя не видно. Я одна из твоих соседей.
Тоушан торопливо поднялась. Хотела предложить гостье чаю, но та, догадавшись о ее намерении, заставила Тоушан сесть.
— Не беспокойся, душенька. Пойдем ко мне. Чайку попьем, поболтаем. В четырех стенах одна будешь сидеть — затоскуешь. Не зря говорят: «Заботы старят, печаль убивает».
Тоушан вышла в коридор вслед за соседкой.
Абадан-эдже усадила Тоушан в глубине комнаты на почетном месте, раскинула скатерть — дастархан, принесла чай, выставила сахар и печенье, а сама вышла в кухню похлопотать о еде.
Тоушан было неловко от такого внимания. Она сидела, скованная смущением и робостью. Она и хотела бы поговорить, но не знала, как начать, и молчала, хорошо, что Абадан-эдже сама задавала вопросы. Застенчивость Тоушан особенно понравилась Абадан-эдже. И скоро она ласково называла ее дочкой — гызы. «Эта добрая женщина, кажется, будет мне опорой. Да не сочтет господь ее слишком большим счастьем для меня», — мысленно взмолилась Тоушан.
За чаем говорили о разном. Однако Абадан-эдже почему-то ни разу не обмолвилась о Мураде. «Разве она его не знает? Квартиры в доме разделены, но входная-то дверь общая. Или Мурад вообще не бывал здесь?»
Абадан-эдже будто подслушала, о чем подумала Тоушан.
— А что, Мурад так и не вернулся?
— Я ничего не понимаю, тетя, — тихо ответила Тоушан, низко опустив голову и машинально водя рукой по узорчатой кошме. — Говорит, очень много работы.
— Кто знает, может, и так, — между прочим заметила Абадан-эдже, делая большой глоток из пиалы. И Тоушан поняла, что эта благородная женщина не уважает Мурада. — У тебя нет родителей, ты уехала из дома свекрови, поэтому я дам тебе, дочка, очень важный совет. Нельзя сидеть одной в четырех стенах. А ты не тяжела ли?..
От стыда и смущения Тоушан спрятала лицо в шелковый платок, накинутый на голову.
— Нет на свете большего счастья, чем дитя. Будет опорой и другом, — сказала Абадан-эдже и наконец задала главный вопрос: — Какие документы у тебя есть?
— Что такое «документы»?
— Паспорт или свидетельство о рождении?
— С собой нет. Но вообще-то получала…
— Будь она неладна, наша туркменская беспечность. Не заботимся о документах. А без них в городе с тобой и разговаривать не станут.
Тоушан слушает и не понимает, о чем толкует Абадан-эдже.
— Я помню, мне сказали, что в свидетельстве мой возраст указан неверно, — заговорила она, стараясь понять, отчего документы так важны. — А для чего они?
— Завтра я поведу тебя на ткацкую фабрику. Там работают такие же, как ты, женщины и девушки. Я пока не вижу лучшей поддержки для нынешних сирот, чем завод или фабрика. Топливом на зиму обеспечивают, зарплату выдают, об отдыхе детей заботятся. Что еще нужно?
— Я же не смогу там работать…
— А что, ты хуже других?
— Разве не одни русские там работают?
— И русские, и туркменки. И азербайджанки есть, и армянки.
— Ведь у них язык другой, я ничего не пойму, — вздохнула Тоушан.
— Быстро научишься. Поверь мне, доченька, если я скажу, что русские даже лучше, чем свои. И хлеб на моем дастархане, и халат на плечах — с их помощью. Клянусь солью, я не преувеличиваю. Ведь у нас как? Если ты сирота, да к тому же женщина, даже родственники толкают тебя в спину. Так и спешат продать, избавиться. Ломаного гроша не стоит для них ни молодость твоя, ни будущее твое. Для таких, как мы, обездоленных, настоящие родные — фабрика и завод, доченька… Ты только не подумай, что на фабрике все сироты или брошенные мужьями…
Волнение охватило Тоушан. В измученной душе появилась надежда. Не было для нее сейчас человека милее, чем Абадан-эдже. И Абадан-эдже видит, как оживляется Тоушан.
— Завтра утром и отправимся на фабрику. Договорились?
Абадан-эдже проводила Тоушан до дверей ее комнатушки.
«Какая славная женщина. Не будь таких людей, мы, беспомощные, погибли бы. И напоила, и накормила, и о завтрашнем дне позаботилась». Тоушан представила доброе лицо Абадан-эдже, пожелала ей долгих лет и крепкого здоровья. Лежа в постели, она вообразила, как идет на фабрику. Вокруг нее много людей, ее понимают, дают работу… Потом она стала думать о Мураде. «Почему он так ведет себя? Если не хочет жить со мной, для чего женился? Может, я не нравлюсь ему?» Она припомнила, как жили тетка и дядя. Они никогда не вели длинных разговоров, никогда не шутили, не ласкали друг друга. В те годы ее это не удивляло. Но сейчас Тоушан не понимала родных, не такими уж они были старыми. Когда же они бывали близки? Вся семья спала в одной кибитке. Рядом с дядей укладывалась тетка, затем младший из детей. Тоушан ложилась с другой стороны, возле чувала — пестрого коврового мешка с мукой, привязанного к стояку. Бывало, она долго не засыпала. Но и тогда ни разу не слышала, чтобы супруги шептали друг другу ласковые слова. «Может, так и должно быть? Может, семейная жизнь состоит из одних забот, а я требую от Мурада того, чего нельзя требовать? Была бы у меня мама, я бы спросила у нее, как нужно жить с мужем. Вах, да она бы сама меня научила. Можно посоветоваться с Абадан-эдже, но как спросить о таком? Не будет ли она удивлена моими вопросами? Хоть бы Мурад научил меня: „Это делай так, а это — так“. Я бы все делала так, чтобы ему нравилось… Но почему он не идет? Или я такая никудышная? Что во мне плохого? Стройная, и рот не перекошен, и глаза не слезятся… Почему он избегает меня?»
За дверью послышался шум, Тоушан вскочила, подбежала, чтобы откинуть щеколду. Но там все стихло… «Если бы пришел Мурад, он бы крикнул: „Тоушан, открой!“ — или молча толкнул бы дверь». Но тут опять поднялся шум, зазвенела упавшая на пол кастрюля. Если бы следом не раздался истошный кошачий визг, у Тоушан сердце выпрыгнуло бы из груди. Едва не падая, она добралась до постели. Ей показалось, что что-то черное, страшное тянется к ней через окно. Она крепко зажмурилась, но страх не исчезал. В конце концов она забылась, но вскоре снова проснулась от давившего ее кошмара. Когда же в дверь постучали, Тоушан высунула голову из-под одеяла и увидела, что за окном уже светло.
— Открой, доченька, — звал ласковый голос Абадан-эдже.
Тоушан кое-как прикрыла платком растрепанные волосы и открыла дверь.
— Ты что такая перепуганная? — глянув на нее, тревожно спросила Абадан-эдже.
— Ай…