Ангел зимы
Анделу заиндевелу
с деревянным стуком крыл,
встать нахохлену на крыше, невеселу
посреди духовного пробела
в ожиданьи, чтобы час его пробил.
Аггелу, что неуклюже
на крыло, как на костыль,
опершись, окаменел от стужи, –
аггелу и свет, и север вчуже,
снежная невыносима пыль.
Ангелу белее снега,
крепче кристаллического льда,
город-призрак явлен, город-небыль,
город-сон клубящегося неба –
образ мира после Страшного суда.
«Сребристых сумерек река, тускнея, гаснет…»
Сребристых сумерек река, тускнея, гаснет,
Негаданного света не сберечь.
Но если ночь нам предстоит и если речь
зайдет о смерти – нет ее прекрасней,
чем в городе, что нас переживет,
где времени застопорился ход
в казенной жизни – в ожиданьи казни.
Был послан Бог. Был создан город синий
во искупление земного бытия.
Сребристых сумерек сквозящая струя –
о, здесь история охрипнет и простынет!
Окно раскрыто не в Европу – там тепло –
в сад ледяной, где скорбь мертва и зло,
и снежный смерч застыл посередине.
Земной град
Наши пыльные зернышки града –
не зерно почерневших равнин,
Град земной и казенный, и я – гражданин,
среди прочих почти что угадан.
Среди прочих под землю сводим
совершенным путем крысолова…
Темный шорох потока людского
тайным голосом станет моим.
Град земной. Не земной – подземельный!
На нездешних горит высотах
та Италия тайная в белых цветах,
голубая комета в готическом небе Гаммельна.
Я зажмурюсь – во тьме промелькнут
стадо скал и зеленое море –
вечный луг Иокима дель Фьоре,
дни молитв и дельфинов, хрустальные капли минут…
Как текут по щекам они длинно,
словно скорость в окне умерла.
Похоронное поле стекла
как черно и пустынно!
Так черно и пустынно, что я
и лица моего не узнаю –
то ли пятнышко белое около краю,
огонек ли метнулся – прошила игла световая
черный сумрак движенья и небытия.
Остров Голодай
Народ ослышался. Прохладный Холидей
стал мерзлым Голодаем – Декабристов.
Вот кладбище Смоленское. Так близко
его кресты сквозь скрещенных ветвей…
Похоже, я смотрю не с берега другого
реки Смоленки, и погост –
еще не сей пустырь, но есть пустынный мост,
откуда смотришь вниз на отраженья звезд
от неба черного, пустого.
Там кладбище Смоленское. Смола
с мольбою перемешанного мрака,
что загустел во времени, однако
еще и нынче плоть его тепла.
Похоже, и в земле дыханье сохраняет
свое животное тепло,
и тот сырой туман, каким заволокло
стекло истории, пустынное стекло, –
он и студит, и согревает.
Пейзаж Дачного
Тяготит ли присутствие чье-то,
или ты переносишь вовне
камень сердца. И камень-болото
под ногами скрипит. Ледяная работа
быть вдвоем, словно сложен вдвойне.
Среди вмерзших кварталов равнины
обезлюдела, стала во льду
тень двукрылая, тень двуединой
камень-птицы, летящей на юг воробьиный,
но летящей не двигаясь, не шевелясь на лету.
Обводный канал
Крутой зрачок…
Сумерки. Дождик частит.
Тусклые вспышки на черном.
Тускло зрачок твой блестит,
влагой ли, злобой налит,
духом ли тронут тлетворным
свалок, каналов, обид.
Взглянешь – спешит, отходя
в тень запредельного дома,
с шумом смешаться дождя,
копотью стать невесомой –
пуганый путник, погромов
и революций дитя.
Или опустишь глаза –
вздрогнешь. Вертится в канаве
красного света фреза,
тьму и грызет, и буравит…
В Екатерининском канале
Словно еще не построен – еще только брезжит в уме
умершего архитектора – зыблется в желтом канале
шестиколонный ребенок, дитя щегольства и печали,
каменнолицее чадо, в зеленой зачатое тьме.
И, наклонясь над водой и вплетаясь в орнамент перил,
частью чугунной решетки внизу обретаясь,
вижу, как некогда зодчий стоял, и струясь, и шатаясь,
над повторением зданья, которое сам повторил,
взявши за образец особняк италийского князя,
виденный смутно в покинутом детстве, на дне…
Все – отражения, Боже, и все, искажаясь во мне,
так же относится к жизни, как цепи-гирлянды на вазе
гипсовой – к розам живым, к розам, какие стоят
на подоконнике дома в незримом стакане,
в подозреваемом только стекле среди брызг и мельканья
отблесков стекол, пронзающих зыбкий фасад…
Канал Грибоедова
И праздник мусора. И мутный праздник бреда.
И воскрешенье камня в желтизне
канала имени страдальца Грибоеда,
канала с небом мусорным на дне.
Не год ли был грибной? не год ли был как дождик,
что верх и низ, вершина и дыра
в тебе теперь тождественны, художник
промозглого гусиного пера?
В торжественной игре окаменелых дымов
с грядой камней струящихся не ты ль
на двойников туманный поединок
глядишь, писатель, обращенный в пыль?
Не я ли здесь дышу той зеленью и пылью,
той смесью пыли и воды,
что в имени твоем грибного изобилья
босых ступней оставила следы?
Скрипят промерзлых волн дощатые колеса,
и робкий реденький снежок
в белесом сумраке летит простоволосо –
пунктир, прочерченный легко, упавший косо…
На саван-день положенный стежок.
Невский мыловаренный завод
Повеситься на стыке двух культур
поможет мыловаренный завод,
чьи окна тускло смотрят на Неву,
чей, вывалясь, язык багров до синевы.
Предвестник
Кто он? пыльных дворов недоносок?
или улиц довесок пустых?
вдоль забора мелькающих досок
прогремел и затих.
Потонул за углом в подворотне,
в ящик мусорный, может быть, слег…
Кто он – бомж или казни Господней
первый камень, залог?
Лимфа
Медленно течет полуденная лимфа.
Бледен сок броженья наугад
в пепельных углах и закоулках лимба,
по кошачьим трупам и прутам оград.
С нимфой приоткрытой сходится философ
у помойных баков для бесед
об устройстве смерти, о судьбе отбросов,
о велосипедном цикле-колесе.
Обод полусплющен. Выломаны спицы.
Из опустошенного ведра,
словно из глубоко вдавленной глазницы,
выпадает с грохотом дыра.
Никольский собор
Две сдвоенных колонны
Никольского собора
отнял фонарь у мглы…
Мой дом бело-зеленый,
тебя все меньше – скоро
ты станешь каплей света
на острие иглы.
Душа уйдет, одета
в свое ночное бденье
опущенных ресниц,
как будто вправду где-то –
высоких свеч движенье,
теней косые крылья
на желтых пятнах лиц…
В бессмысленном усильи
пошевелиться – этак
бывает лишь во сне –
лежал я смертной пылью,
скопленьем черных веток,
душа во тьму клонилась,
но тихо было мне.
И все, что прежде снилось,
текло в провал бездонный
глухого ноября…
Всего-то сохранилось:
две сдвоенных колонны
при свете фонаря.
Часы Никольской колокольни
Когда с Никольской колокольни
ударят тонкие часы,
забудешь, Господи, как больно
нас время бьет. Но так чисты
прикосновенья меди к ветру,
и звон, скользящий вдоль канала,
подобен верному ответу
на тьму невысказанных жалоб.
«Этот внутренний дворик…»
Этот внутренний дворик,
уворованной жизни краюха…
Кабы в черном скелете-саду не сидела старуха,
не дрожал бы ее подбородок и дождик не стукался б глухо
о пальто ее, ставшее жестким, как тело жука,
не когтила бы кошка у ног ее черную землю –
кабы чуть потеплее была этой мусорной смерти река,
что и нас постепенно объемлет…
Кабы так не знобило тебя, не трясло –
этот внутренний дворик
стал бы дом наш и пауза в том разговоре,
где любое из слов выпадает из рук тяжело.
«Дети полукультуры…»
Дети полукультуры,
с улыбкой живем полудетской.
Не о нас ли, сплетаясь, лепные амуры
на домах декадентских поры предсоветской
сплетничают – и лукаво
нам пальчиком тайным грозятся –
словно дом наш – совсем не жилье, но сплошная забава.
Расползается пышно империя. Празднично гибнет держава.
Камни держатся чудом. Подозрительно окна косятся.
Мы тоже повесим Бердслея
над чугунным, баварской работы,
станом грешницы нашей, змеиноволосой пчелы Саломеи,
наполняющей медом граненые комнаты-соты.
Так же пусто и дико
станет в комнатах наших. В подвалах
дома, что на Гороховой, красная брызжет гвоздика,
расплескалась по стенам… И сам губернатор, гляди-ка,
принимает гостей запоздалых.
Милорадович, душка,
генеральским звенит перезвоном
многочисленных люстр – или это проезжая пушка
сотрясает и Троицкий мост, и Дворцовый… Церковная кружка.
На строительство Божьего храма упала копейка с поклоном.
Так помянем усопших
в золотистом и тучном модерне!
Не о них ли в чугунных гирляндах, в усохших,
льется мед нашей памяти, мед наш вечерний…
Наших жизней, вчерне пережитых полвека назад,
вьются тайные пчелы – сосут почерневший фасад.
Град аптечный
По сравнению с бойким началом
века – посрамлены.
Опыт мизерной влаги.
Волосатый флакон тишины.
Из мензурки в деленьях, на треть
полной света,
в ленинградскую колбу смотреть
зорким зреньем поэта –
вот занятье для чистых аптек.
На ритмическом сбое
остекленными пальцами снег
затолкать под язык меж собой и собою.
Вот элениум – воздух зеленый,
свет озерного льда.
На витые колонны
поставлено звездное небо. Звезда
с мавританского кружева-свода,
закружась, до виска сведена –
и стоит неподвижно. И тонко жужжит тишина
под притертою пробкой прожитого года.
Опыт полуреальности знанья
в потаенном кармане растет,
достигая таких дребезжащих высот,
что плавник перепончатый – мачта его наркоманья –
изнутри костяным острием оцарапает рот.
Мы на рейде Гонконга
В бамбуковом городе джонок
нарисованы резко и тонко
иглокожей китайщиной, барабанным дождем перепонок.
Дождь. И в новых районах
паутина плывет стекляная.
На ветру неестественно тонок,
нереальней Китая,
человек в состояньи витрины.
Диалог манекенов,
театральной лишенный пружины,
обоюдного действия-плена.
Мы свободны молчать.
Фиолетовых уст погруженье
в истерию искусственного освещенья,
в нарочитый аквариум ночи. Печать
монголоидной крови стирая со лба,
разве трубок светящихся ты не услышал жужжанье?
Человек у витрины приплюснут. Лицо обезьянье.
Две лягушьих ладошки. На каждой – судьба.
Нет уродливей рук. Недоразвитых век
дышит полупрозрачная пленка.
Свет жужжит непрерывно и тонко.
К витрине приник человек.
Мы проникли стекло, мы вернулись в обличье ребенка,
мы, старея, дошли до зародыша – вверх,
до гомункула в колбе, до мысли в царевом мозгу,
до пиявки-звезды, что прильнула к виску.
Вот он опыт – болезнь.
Каталепсия мига,
где в один иероглиф укола – как тесен! –
всей российской истории втиснута книга.
Постоялец
В черный угол пусти постояльца –
обживется, повесит гравюрку
над кроватью. Любовь к Петербургу –
что-то вроде отсохшего пальца.
Покажи ему – и обнажится
в ущемленно-ущербной гримаске
двор больных голубей, бледной краски,
да в известке – плечо очевидца.
Под грузила Петровского флота
подставляю угрюмое темя,
и за каплею капля – долбленье,
что история – только работа.
Я зачем тебя, сукина сына,
допустил доползти до постели?
чтобы видел: во гнили и цвели
издыхание карты красиво.
Мне и юности жалко смертельной,
и несносно желанье возврата
под андреевский выстрел фрегата,
в недостроенный лес корабельный.
Мне и стыд – но смотрю на подделку
под баранье волненье барокко,
восхищаясь: проглянет жестоко
старой краски пятно сквозь побелку.
Проглянуло – и словно бы ожил
мертвый город, подвешенный в марле, –
влажный сыр, высыхая в овчарне,
для рождественской трапезы Божьей.
Разве нам не оправданье
черт любимых заостренье,
если остроту старенья
раньше нас узнали зданья?
Сквозь аморфные жилища
с вязкими узлами быта
разве радость не раскрыта
притчей Господа о нищем?
Посмотри на себя, отвращаясь,
перед бритвенным зеркальцем стоя –
до пореза и шрама на шее
истончается линия – жалость.
Истончается взлет стреловидный,
упирается в яму под горлом…
Говоришь ли в углу своем черном,
что безбедно живу, безобидно,
или горькому зернышку предан,
(подоконник, растенье-обида),
отвернуться не в силах от вида
синих губ под искусственным светом.
Что нашепчут? Какого Гангута
многолетнюю славу-гангрену?
Прижимаюсь к надежному тлену,
к брызгам трупного яда – салюта!
Ты спишь ли? Затекает локоть,
и слышать каплю жестяную –
что карту рвущуюся трогать,
сведя ладони со стеною…
Касаясь мысленно бугристой
поверхности изображенья,
я избираю пораженье
как выход или выдох чистый.
Да правда ли не сплю со спящей?
Мне кажется, одно притворство –
дыханья сдавленная горстка
дождя и тяжелей и слаще.
Разве переменой стиля
не оправданы измены?
Замутненный взор Камены
каменной исполнен пыли.
Труден между сном и явью
сгиб руки. Ее затылок
тяжелеет. Я не в силах
высвободиться из заглавья.
Постояльца пусти в черный угол!
Кроме камеры-койки-обскуры,
есть иллюзия архитектуры,
перспектива ночей в коридорах.
Мне – цитация, копия, маска,
Аз воздам обнажением мяса
и за ржавчиной красной каркаса –
всей земли наготой ариманской!
«Мне камня жальче в случае войны…»
Мне камня жальче в случае войны.
Что нас жалеть, когда виновны сами! –
Настолько чище созданное нами,
настолько выше те, кто здесь мертвы.
Предназначенье вещи и судьба
таинственны, как будто нам в аренду
сдана природа, но придет пора –
и каждого потребует к ответу
хозяин форм, какие второпях
мы придали слепому матерьялу…
Предназначенье вещи – тот же страх,
что с головой швырнет нас в одеяло,
заставит скорчиться и слышать тонкий свист –
по мере приближения все резче.
Застыть от ужаса – вот назначенье вещи,
Окаменеть навеки – мертвый чист.
«Строят бомбоубежища…»
Строят бомбоубежища.
Посередине дворов
бетонные домики в рост человека
выросли вместе со мной.
Страх успокоится, сердце утешится,
станет надежный кров.
Ляжет, как луг, угловая аптека –
зазеленеет весной.
Шалфей и тысячелистники –
ворох лечебных трав,
пахнущих городом, пахнущих домом подземным,
принесет завтрашний день.
И отворятся бетонные лестницы
в залитых асфальтом дворах…
Мы спускаемся вниз по ступенькам спасения,
медленно сходим под сень
гигантских цветов асфоделий,
тюльпанов сажи и тьмы…
Бункер, метро или щель –
прекрасен, прекрасен уготованный дом!
«И убожество стиля, и убежище в каждом дворе…»
И убожество стиля, и убежище в каждом дворе
возбуждает во мне состраданье и страх катастрофы
неизбежной. Бежать за границу, в сады или строфы,
отсидеться в норе –
но любая возможность омерзительна, кроме одной:
сохранить полыханье последнего света на стенке
да кирпичною пылью насытить разверстые зенки –
красотой неземной!