(Brev i april, 1979)
По каким-то ландшафтам мы путешествовали, в каких-то жили, – и чаще всего это были совершенно разные ландшафты.
Есть перенос сознания из этих ландшафтов и их превращение
в осязаемое пространство, в той мере, в какой разные отдельные ландшафты срастаются.
Есть наша работа с образами (и) словами, чтобы вернуть все вещи в ландшафт, из которого они происходят. В тот, что всегда один и тот же.
•••••
Наше возвращение каким-нибудь ранним утром,
чуть мы успеваем проснуться.
Воздух бледный и немного прохладный,
и он проходит лёгкой рябью по коже,
словно плёнка влаги.
Мы говорим о ткани паука,
как получается паутина,
и о дожде, вымывшем водную гладь,
мимоходом, пока мы спали,
пока держали путь
по земле.
И вот мы у дома
и купаемся в пыли садовой дорожки,
как те же воробьи.
••••
Этот водопад
образов
вправду дом?[37]
Вправду ли нам
выпало жить
в этом падении
сквозь множество
божеств?
Жить и накрывать на стол,
разделять трапезу?
•
Распаковываю пожитки,
какие-то украшения,
несколько игрушек
бумагу,
необходимые вещи,
помещённые внутрь
в этот мир
на какое-то время.
И пока ты рисуешь
и наносишь на карту
целые континенты
между кроватью
и столом,
лабиринт вращается
на своём крюке,
и нить,
которая никогда из него не выводит,
на мгновение оказывается
снаружи.
••
Затем свет внезапно
обрушивается в комнату
и делает нас невидимыми.
Солнце круглое,
раз яблоко – зелёное,
и они поднимаются и падают.
•••
Уже на улице
с деньгами, зажатыми
в руке,
и мир – белая пекарня,
где мы просыпаемся слишком рано
и видим сны слишком поздно
и где потоки из грубых
и нетронутых мыслей
ближе всего подступают к истине,
задолго до того, как помыслятся.
•••
Переполошенные голуби повсюду
и страх за стихотворение,
которое испуганно
вспархивает в воздух
от легчайшего
движения.
Бросаю хлебные крошки,
чтобы слова вели себя
тише.
Скоро
остаётся только звук стучащих
клювов
в погоне за мельчайшей
крошкой
смысла,
бессвязный
и безжалостный.
Вскоре только
легитимное
принуждение к миру.
••
Затем свет внезапно
врывается внутрь
и кричит
во рту сам по себе,
когда мы рождаемся.
Однако более бессмысленно
и красиво,
чем к послеобразу
печали,
прислушиваются глаза
к свету,
что бел и текуч,
как молоко.
И пока мы пьём,
мы слышим жажду,
которая утоляется.
•••••
Выхожу на террасу,
когда сумерки открывают свои шлюзы
и всё скользит в согласии
с самим собой.
И то, о чём ты спрашивал,
о ткани паука,
и о дожде, что мыл водную гладь,
и, кажется,
но точно не знаю,
можно ли помнить росу.
Росу, которая летом
так мягко вспушила паутину,
как может только чудо;
учила тому, что́ есть труд,
что он есть то, что он есть,
как слово dug,
роса же бо в зеркале —
божий образ, gud.
••••
Всё оставлено,
что я продумала,
и предано
миру
опять.
Этот дом
скорлупа,
хрупкий поцелуй
без удивления.
Отзвучал,
как шёпот,
сквозь множество
листьев,
где-то в другом месте,
на дереве,
на которое смотрит кто-то другой
издали,
может быть, из автобуса
на остановке.
•
А так-то всё зима и лето
и снова зима,
проведённая в компании
с чем-то таким простым,
как совершенно
внемирный
плод граната,
который ничего
не говорит.
И пока ты спишь
и картографируешь
целые континенты
вдоль берегов
сна-реки,
я достаю гранат из
фиолетовой бумаги
и разрезаю его
на две половинки.
Он похож на
иной вид мозга,
не такой, как у нас.
Кто знает,
знает ли гранат
сам в себе,
что он называется
как-то иначе.
Кто знает
может, я сама
называюсь
как-то иначе,
чем сама самой.
Я мыслю,
и, значит, я часть
лабиринта.
Слова утешения
и надежда на выход.
Есть ведь только река
и два её высоких берега.
На одном
рассказ, идиллия
и бурная надежда
на разъяснение
и развязку.
На другом
лишь одно-единственное разъяснение,
которое расширяется
и расширяется
и расширяется
внутрь
самого себя[38].
•
Здесь тихо так в этой тишине.
Чем-то похоже на звук в лампочке,
когда перегорает нить,
хотя свет вовсе не зажигали.
Просто тишина и недавний дождь,
который мой слух не может вспомнить точно,
дистиллированный, датированный
и внемирный.
••••
Только остатки электрического шёпота
в доме,
тогда как комната совершенно сама в себе
молчит и ждёт
моего письма.
Милое утраченное удивление,
я должна создать своё собственное удивление
или буду подлежать
такому же исчезновению
в языке,
как позже в смерти.
Не понимая
и не сравнивая.
•••
Снова на улице,
и над воротами – голова
с открытым ртом,
проглатывающая каждое
произносимое слово.
И в то время как эта глазеющая
каменная фигура
рассматривает нас
с той же
страстной апатией,
с какой только и можно
тиражировать мир,
мы проходим
с величайшей
аккуратностью
между голубиным помётом
и живыми трупами бомжей,
сопящими,
как будто
мы уважили
эту свободу
в кучке лохмотьев
тем, что рвём
последнюю
связку с внутренним миром
и вынуждены
пере-вести
всякую вещь обратно
к самой себе.
Вот так стоит она во дворе
каждую ночь, пока мы спим,
пальма.
••
Пальма сильная,
раз ветер – зелёный.
Эту ярость мы когда-то
назвали священной.
У этого языка когда-то
было своё направление.
Это будущее когда-то
опрокинулось
на нас же.
А теперь равнодушие,
с каким я сама обернулась
вокруг солнца
сорок четыре раза.
Равнодушие
теперь, когда от движения по орбите
распахиваются двери.
Равнодушие
в этом невыносимом
изображении реальности.
Научи меня тиражировать
будущее сейчас,
пока мы рождаемся.
Пусть мой ум взлетит
в своё гнездо,
сокрытое
в шелестящей кроне.
Пусть яйца, высиженные им, сверкают
после-светом,
подобным молочному солнцу.
Пусть ветер будет зелёным
и печаль утоляется.
•••••
Но я так и не поняла,
может быть,
тут не один километр
до ближайшего паука.
Мы выходим и задолго
до восхода солнца
уже за городом.
И вот пока идём,
пока шествуем
вместе с землёй,
идущей по-своему
вразвалочку,
как зверь
сквозь туман,
нити рассудка
плетут
кокон мира
вокруг нас[39].
•••••
Мы высажены
в это огромное пространство,
где луковицы пыжатся
под землёй
и ждут.
В полдень,
когда останавливается дождь в горах,
на скале там стоит
птица.
В ночное время,
когда сердце становится пустым,
там стоит женщина
на дороге.
Лицо у неё
морщинистое и круглое,
и выглядит она так,
будто вспоминает
себя
в прошлом,
пока она тихо
соображает,
когда
и почему
в последний раз
видела человека.
Затем кивает
и уходит.
••
Я вижу анемоны.
Я не представляю себе,
что анемоны видят меня,
и всё же,
пока они вдыхают
кислород в лесной воздух
и в этом крошащемся
после-образе,
как после сжигания
магнезии,
есть что-то, что говорит мне,
что тем осязаемей и я.
•
Скажи мне,
что да, вещи
говорят
на своём собственном
ясном
языке.
••••
Каменный лев с глазами
такими же слепыми, как луковицы
под землёй,
несущий
фундамент дома,
и ещё ниже
крадущаяся глубь подвала,
где стареющие грудные младенцы
пищат, как оторванные от матери
монахи и монахини,
и каменные ожерелья.
обрывки листьев
от яростного
страстного холода,
свисающие лохмотьями
из замшелого рта
подземелья,
немого и непокорного,
что словно специальная
лечебница
выдувает все мировые