культуры
на свет,
как будто свинья
поросят.
Весь этот шёпот
сквозь слои кожуры
и множество кожиц,
всё это человеческое
волнение
мы вынуждены называть
радостью и радоваться
ликованием и ликовать
желанием, наслаждением, блаженством, счастьем
и, как стриж,
что спит на лету,
находить прибежище нашему
бездомному разуму в сне.
••••
Уже на улице
с деньгами, смятыми
в руке,
и мир – белая прачечная,
где нас кипятят, и отжимают,
и сушат, и гладят,
и причёсанные мокрой расчёской
и оставленные
воз-вращаемся
назад
в детские мечты
о цепях и тюрьмах
и в освобождения
вздох,
и в чувства
сверкающие орбиты
выходит
огнеглотатель
и поглотитель сигарет
на свет,
и мы платим
и расстаёмся с ними
смеясь.
•••
Усердие,
требующееся для того,
чтобы тиражировать мир.
Это ежедневное воз-вращение
в маскарадной чехарде
всего того, что очевидно,
непорочное и сексуальное
одновременно.
Чудовищу снится
милый сон,
будто он ходит
средь людских возбуждающих
ласк.
Этот поцелуй
под сочными
сводами,
где семена
похожи на
пейзаж мозга.
И если бы мы не знали ничего лучше,
мы пошли бы на прогулку
в самих себе
и встретили там друг друга.
Маленький разумный сон,
когда я вечер за вечером
в своей кровати
считаю кровати,
сколько
и где
я спала
в своей жизни,
и все эти места,
пока я спала,
я видела сон
о сне,
который ночь за ночью
приближается
к тому же месту,
даже в меловой палате
больницы
видела этот сон,
и утром
только остатки электрического шёпота,
когда внесли букет.
•••••
Въезд
сети дорог
во мраке,
когда путь домой
длиннее
и звёзды
вещают
на длинах волн
сине-белых
дорожных знаков.
Изредка
карманы света
конечных остановок.
Человек
с корзиной,
которая пуста.
Девушка
в защитном шлеме
и ветровке,
и на щеке
слегка подсохшая соль
с осушённых ветром
глаз.
И вот по дороге,
пока мы шествуем
вместе с землёй,
которая явно движется
по-своему
вразвалочку
вместе с солнцем,
которое давным-давно
исчезло,
тут-то всё
само собой
скользит внутрь
в твоей руке,
в моей,
и линии с
карты
вечно-настоящего
расширяются
и расширяются
и расширяются,
как возвращение домой
в тело.
И когда мы едем
через реку,
ты говоришь,
что мы едем через реку.
Пока огромное
одиночество
открывает шлюзы.
••
Проще
уж некуда
в апреле
нужно только
взять и сделать
поехать в лес
как в тот раз
так просто
как будто не было
ничего проще в мире
в апреле
поехать туда
как в тот раз
держа друг друга
за руки
тут просто не о чем
и говорить
на ветру среди анемонов
как будто мы никогда
не расставались
друг с другом
проще
уж некуда
в апреле
потому что они вянут
так быстро
и в кислороде
лесного воздуха
сосна – огонь
раз безудержен текст.
•
Играючи легко
как в мозге
иного рода
здесь
в зное
детской площадки
здесь
где любой
в обеденный перерыв
открывает
закрытый город
здесь
где самые горячие сражения
бурные надежды
подражают радости
и её задыхающемуся
дыханию.
Кто знает
не радость ли это
знает в самой себе
что она зовётся
как-то иначе
здесь
где всё
дышит идиллией.
Вот так
пока сижу
здесь, на скамейке
завёрнутая в мира
свободное дыхание,
и звуки блаженно
переливаются через край
в другого рода
тишине,
так жарко,
и в полусне
так пыльно,
что река высыхает,
перехожу её посуху,
и в пустыне
останавливаюсь
удивляюсь горе фруктов
и принюхиваюсь.
Её сторожит
собака
на колёсах
под перебитыми
задними лапами.
А там
между поджатыми
передними
лежит плод граната
и светится
а то бы я о нём
столь же тихо
и забыла.
•
Тихо, но ничего не найти
в драгоценной тишине.
Только эхо мороза,
словно потрескивание.
Перезимовавшая муха ждёт,
но никто не зажигает свет.
Начинания
в мире конечных продуктов,
озарения
в мире изгнаний,
радости
в мире древних как мир
тюрем,
радость случайности
во власти ловкой необходимости,
границы для всего
и удушье
в безвременно почившем
бунте.
Лишь изредка сыщется
внемирный субъект,
зажигающий свет
в пещере,
и муха, испускающая дух,
растопырив
крылышки,
ни с того ни с сего,
только потрескивание,
только эхо мороза,
когда трупик
сметают прочь.
И всё же
всё то,
за чем мы следим глазами,
вещи
остаются правыми,
свобода есть,
но все
её сигналы
быстрее
света
и пробиваются
от того порядка,
который тут в сущности правит,
который мы
столь упрямо
считаем
хаосом,
прежде чем обретаем
речь.
Такой
является всякая
революция,
как только она
вспыхивает,
маскарадное
откровение,
радость снаружи,
которой никогда
не растиражировать,
мир
внутри,
в сердцевине слов,
потому что наше удивление
становится столь сильным,
что называется страхом.
Кто знает,
не знает ли смертный час
внутри себя самого,
что он называется
как-то иначе.
••
Печаль
что говорит
в гроздьях
сокрытого
света.
Так просто
свет
обретает глаз чтобы увидеть
что он светлый
в этом шуршащем
мраке.
Так просто
что свет быстрый
раз этот глаз
отверстие.
Так просто
когда этот замкнутый круговорот
распахивает двери,
проще уж некуда,
как в отдалении —
мимоз
сверкающие
погребальные своды,
мир
так убит
и похоронен
на этом месте
в свете,
свет
что неподвижен
так просто
в апреле,
в апреле боли,
когда мимоза
смотрит на меня
как моя мать
когда я родилась.
И пока я рисую
и помещаю на карте
целые континенты
между родом людским
и горем,
революция вращается
на своём крюке
и чувство
что никогда не показывается,
на мгновение оказывается
снаружи
самого себя
и освещено
в умершем,
безутешном,
зримом,
и у молчания
повсюду есть двери.
•••
Безутешно
различима
как усердие
и дела,
женщины
долгая
память,
ласка
и поцелуи —
тоже язык
но другого рода,
собственный язык
знаков.
Вот так
каждую ночь, когда мы спим,
как хлеб,
который к истине
ближе всего,
вот так
каждый день, пока мы сияем,
как грубые и нетронутые
простыни,
тиражируется мир
в мире
тиражирования,
вещей
отважная
благодать.
Хлеб который съедается
и будучи съеден
становится заботой.
Сон которым спят
и будучи выспан становится нежным
поскольку звено разрывается.
Примерно
как изменение
погоды,
счастливая
глупая риторика,
а всякая
революция
происходит в тишине.
••••
Торжественное
ясное
бурное
неистовство
и крошки от него
подлежащие
такому же исчезновению
в смерти
как моё удивление
в языке.
Это опустошение
которое должно пожирать
опустошённый
мир
в самом себе снова,
пока как еда
стоит нетронутой
вроде как в специальной
лечебнице,
для галочки.
Вот так я мечтала
о смертном сне
который ночь за ночью
приближается к месту
всегда
одному и тому же,
скорлупа
хрупкого поцелуя,
трескается,
и граница
расширяется
до той, что всегда
была,
водопад
образов,
и вправду,
дом
благодаря многим,
что живут и про-являют
и разделяют его,
он совершенно на виду
у удивлённого мира.
•••••
Языком, который
не что иное,
как небо,
а не молот,
судорожно зажатый
в кулаках,
только стихотворение,
которое свободно
разворачивает
будущее
как парашют
из шёлка и тишины,
веер
переключаемого освещения,
страстное
посылаемое звёздами
упорное
равнодушие
обвитое
вокруг души,
пока мы идём
по-своему
вразвалочку
вокруг солнца.
И вот мы у дома.
•••••