Мы были отблеском и тенью,
Багровой пылью полутел,
Когда к небесному растенью
По тучных волн переплетенью
Безвидный всадник полетел.
Греми, река. Мигай, зарница.
Неси, сова, лицо свое.
Свисти, подводная цевница,
Стучи, стучи, пороховница
О запотевшее цевье!
Мы были эхом и молчаньем
Над костяного блеском льда,
Когда под знаменем мочальным
В огне молочном и печальном
Сирена выла никуда.
Слезись, заря. Дымись, Селена.
Река, седые клочья дыбь!
Не в силах вырваться из плена,
В седые клочья рвись, сирена, —
Екатерина, плачь, как выпь!
Виноградные песеньки
Песенька
…hier wächst der Wein…
На ходу вино растет,
Уцепясь за посошок,
По нему везде растерт
Золотильный порошок,
Но везде ли он везде
И всегда ли он везде —
То при той видать звезде,
Что видать при той звезде:
Чуть взойдут они на склон
неба, Как заведено,
Так серебряным стеклом
И нальется то вино;
Чуть сойдут они за скат
неба, Перейдет, дрожа,
Постоянный ток цикад
В переменный ток дождя,
Потому что не всегда,
Не всегда и не везде
Та звезда не та звезда
И вода не в той воде.
Песенька (II)
Виноградною тенью тмим
Поутру-поутру
Кориандр, анис и тмин
На-ветру-на-ветру,
Лезвьем свищущим обрит
Под ребром, под ребром
И синеющим облит
Серебром.
Мы выходим на заре, на заре
В наклоненный, как в дыму, вертоград,
И в зеленом и лиловом дому
Пленный брат – в сентябре – синебрад.
И на этом-то златом серебре
Столько тлеющих полос и полос,
Что в тумане на горящей горе
Что-то – вроде – во тьму сорвалось.
Песенька (III, осенняя)
Шел одноногий виноград
Склоненными рядками,
Но многорукий винокрад
Украл его руками.
Что же осталось? – Ничего.
Так тихо отчего-то:
Не слышно свиста ничьего,
Ни посвиста чьего-то,
На безызвестные кусты
В рядках обезветвлённых
Известки падают куски
С небес обызвествленных.
Песня, песенька (IV, или Вторая осенняя) и хор (скрытый)
в солнечном тумане
в ослепительной мгле
маленький соколик
стоит на крыле
раззолóченное варево
над горою дымный лед:
разволоченное зарево —
раскуроченное влет —
посередке пересолено
по краям – пережжено
распускает парасоль оно
и спускается оно
маленький соколик
на крыле висит
вот сейчас вот повернется
и совсем улетит
засвистали и зачпокали
ласточки врезаясь в чад:
ворон на вóроне сокол на соколе
плачут стучат и кричат
птичий колокол почат —
где это? близко? далёко ли?
и кто – во рту кривой свисток
неся – несется на восток?
* * *
…золотая, залатала…
Если бы не из ржавеющей стали
сделаны были бы эти кусты,
так до зимы бы они и блистали
из искривлённой своей пустоты,
так бы они до зимы и блестели,
перемещая косые края,
и неподвижные птицы б летели
на растроённые их острия,
так и сопели из них до зимы бы
черных цикад золотые свистки,
так и ползли бы подземные рыбы
тихо под ними, круглы и жестки,
так и плыла бы из пыльного света
тихо над ними луна-госпожа,
если бы только не ржавчина эта,
эта в три цвета горящая ржа.
* * *
В ночных колесиках огня
Зияет колбочка зрачка,
Сияет полбочкá волчка —
И все это едет на меня.
Но скрип земной и хрип ночной,
И шаг дождя в глухом саду,
Его дыхание на ходу —
Это все мимо, стороной.
Платаны в ящеричной коже
Платаны в ящеричной коже,
Но посветящееся и поглаже,
С таким кручением в крупной дрожи
Культей всперённых, воздетых в раже,
С такой курчавой детвой в поклаже,
С такой натугой в нагнýтом кряже,
Что кажется: мы взлетаем тоже —
Что, кажется, мы взлетаем тоже,
Как будто бы тоже и нам туда же —
Туда, где спят на наклонном ложе
Большие птицы в пуху и саже,
И ложе горит изнутри, похоже,
А в верхних подушках снаружи даже…
Так что же, что же, и нам того же?
– И вам того же, и вам туда же…
Постой, не стоит – себе дороже.
Осень в Ленинграде (80-е гг.)
и – как ветер ее сентябрьский ни полоскай —
реке напрягающейся, но все еще плоской
чаечка светлая под Петропавловской
темной отольется полоской
и – как их октябрьский дождик ни полощи —
на крыше мечети в ее голубом завороченном желобе
горлышком потускнеют от спеси и немощи
полумертвые голуби
и – будут деревья сверкающей пыли полны
что полки уходящие в небо натопали
одни только будто из жести синеющей выпилены
будут тополи
и – трещать будет весело и в ноябре еще им
крылушком кратко стригущим
воробей на бреющем
над «Стерегущим»
Ночные женщины в очках
ночные женщины в очках
как у медузы на очах
шагают в света облачках
как темный каждого очаг —
в пылу их волосы нежны
губы их сложены в щипок
и вложены – будто в ножны —
их ноги в черноту сапог
ру́ки их – черноты алей —
из блеска тянутся за мной
из треугольников аллей
они выходят в круг земной
и гаснут
Толстый Фет
Толстый Фет идет вдоль сада;
ночь сквозь прутья палисада
с трех концов подожжена;
и выходит, полосата,
женщина за Шеншина,
оттого что он печален.
И пока она без сна
светит скулкой, как блесна,
в круглой комнате без дна, —
в антрацит ночных купален
насыпается луна.
Осень в полях (80-е гг.)
а там – в горах перегородчатых
в темнобородчатых борах
сырые птицы в кожах сводчатых
как пистолеты в кобурах —
вот – подвигáют дула синие
и черным щелкают курком
и прямо по прицельной линии
летят в долины – кувырком —
а там – на тушах замороженных
сады вздыхают как ничьи
и в поворотах загороженных
блестят убитые ручьи —
и каждый вечер в час назначенный
под небом в грыжах грозовых
заката щелочью окаченный
на стан вплывает грузовик —
Стихи с Юга
волна наклонённых растений
в наклонное море ушла
и что же светлей и растленней
чем узкие эти тела?
и что же темнее и тленней
и ниже – длинней и темней
чем отблески – нá море – тéней
и блески – на небе – тенéй?
По эту сторону Тулы
Сквозь неясные поляны
и поплывшие поля
Лев Толстой, худой и пьяный,
над тупыми колоколами —
под крылами – под полами —
пролетает тополя.
Тютчев тучный, ты не прядай
серным пледом на ветру —
гром грохочет сивобрадый:
граф пролетом над тусклым прýдом
осыпает тухлым трутом
сиволапую ветлу.
Звени, звени, маяк-гора
Звени, звени, маяк-гора —
гора обратная, дыра близнечная
под шатким пологом голым-гола
шатра небесного – бесследно-млечная;
над валким порохом, поднятым с тла
костра безместного, – мгла бесконечная.
С твоих ли звуков страшной прелести
гудит на черном желтизна?
Засну ли я, и в моря спелом шелесте