поет, звенит вся жизнь из сна!
An die Freier[2]
пока мы были на войне
край новомесячья в окне
тугой как слово о полку
перетолкнул по потолку
косые полосы вовне
а косы полые в шелку
до толокна перетолок
и заволок до поволок
пока мы плыли в облаках
сгоревшим порохом дыша
они на утлых каблуках
по острию карандаша
бежали млея и шурша
в распотрошенных клобуках
и сколько было их во мгле
никто не знает на земле
когда я милый твой приду
и облаком оболоку
по пóдволоку подволокý
косые волоса в шелку
кривые голоса в саду
тогда поднимется ура
как поднебесная гора
а вы пока быкуйте фраера.
никто не знает на земле
и облаком оболоку
по пóдволоку подволокý
косые волоса в шелку
кривые голоса в саду
тогда поднимется ура
как поднебесная гора
а вы пока быкуйте фраера.
Стихи с Юго-Запада
1
Дымы распались на горах
распотрошенным гинекеем,
и пеший грак, как некий Гракх,
кричал на мéртвом языке им.
И слушал, копья наклоня,
наклонный лес над влажным склоном,
и два огня – как два коня —
летели в воздухе зеленом.
2
За боярышник под дождем,
сам себя на себя облокачивающий,
на другой горе подожжен
колкий газ, облака поднакачивающий.
А за выжженный дочерна
грозный куст – до последнего терния! —
на иных горах дочтена
книга ветреная, вечерняя.
От нее ж летит на ветру глухом
строчка выветренная, слепая,
самый дальний, последний и светлый холм
мглой дочернею засыпая.
3
Когда сказал зеркальный пух,
протершийся сквозь неба купол,
что свет зерцаемый попух,
что свет зерцающий потух
и в вишнях искрами захрупал,
что пал боярышник, что пал
с горы туман – как между стекол
разъятых капель накопал —,
что пар погас и газ попал
в жерло небес и там зачпокал,
что крылья длинные свернул
короткий ястреб – и свернулся,
и тенью выгнутой сверкнул,
как будто сверху бездну ткнул
и к верху, в бездну, вертанулся… —
сейчас же знали мы: ага,
ночные зеркала прорвало —
вторая армия врага,
поднявши тучи на рога,
уже стоит у перевала.
4
солнца сушеная жёлчь, неба прожженная синь;
лавровишенье – бело-пронзительный блеск;
дуболиственье – мелкозýбчатый плебс
в золотых париках, как Расин;
богумильские сосны в рыжей полуистлевшей золе;
лигурийского войска соломенный строй,
пóд гору лёгший окровавлéнной махрой;
розоперстье прованское, сладкое, как керосин, —
все отливается в сизомолочном стекле
поперечного воздуха; и если долго глядеть на скалу,
то из окон в скале
выйдут ласточки-люди и поползут по стеклу —
направо и в рост,
а лодочки-птицы, голýбки, сестра за сестрой,
крыльями быстро скрипя, полетят под горой
на ущерб и налево – во мглу виноградных борозд;
и провожатый жужжащий замолкнет.
Стихи с Севера
полусумраком полны
полусомкнутые купы
снизу – вдоль заострены
сверху – поперечно тупы
снизу – хлещут второпях
длинноплечие мотала
сверху – блещут в тополях
искры белого металла
снизу косная вода
в прорезиненных прорезах
сверху – полыханье льда
и негромкий гром железок
едем-едем в полумгле
по сверкающей дороге
снизу – небо на земле
сверху – море на пороге.
Петербург
Спустился сон еще до тьмы
на сад, закрывшийся руками
своих смутнобелеющих камней.
Мы засыпали стариками,
а просыпаемся детьми
и даже лучше, кажется, – умней.
Над садом шелк небесный туг
и солнечно круглеет боком
над твердым шевеленьем вод —
последний щелк, последний стук,
и вот, как в выдохе глубоком,
корабль, шар и сад и небо поплывет —
тогда очнемся и начнем,
гудя свежеподдутой пневмой,
о человечестве ночном
и о России полудневной.
Зима 2008
изгибаясь как пила
река в небо заплылá
и где она заплы́ла
пыльной пеленой
вылеплен из пыла
алый шарик ледяной
и где ракета взмыла —
ускользая вслед
вырезан из мыла
оплывающий свет
как бездымный порох
как бездомный прах
пар парит вращающийся
на двойных ветрах
и никуда не деться
от бездыханных вьюг
даже если с дамочками
улететь на юг —
на мазутных пляжах
не пересветить
мрáмористость ляжек
известковость тить
даже и на поезде
даже из ума
потому что тьма везде
и везде зима
вставшая на два угла
зима в море заплылá
Два стихотворения о Павловске
1. В Павловском парке – выходя
как в оплетенные бутыли
в деревья розлили луну
а чуть оглянешься – не ты ли
скользишь перекошенный по дну?
и свет сквозь ветки заголенный
и ветер в дереве пустом
и вечер белый и зеленый
и скрип и шорох и стук и стон
2. Павловск – во сне
за полоненною луной
в слезах – бежать – в одной сорочке
в заполоненное луной
тьмы облако без оболочки
остановиться не дойдя
до круга света и распада
и в черных пóлосах дождя
среди – застыть – глухого сада
и засыпая до весны
свежо и горько пахнуть тленом
в зеленых волосах луны
плечом смутнея и коленом
Двадцать лет спустя
Я забыл эту зиму, слюдяную грозу,
от нее даже дыму не осталось в глазу,
даже в горле – намокшего меха.
Двадцать лет я не помнил ни сон, ни слезу,
ни растущую в сердце ледяную лозу,
ни под сердцем жужжащее эхо.
Двадцать лет я не помнил и столько же зим
этот сладкий, прозрачный и плачущий дым,
этот запах прощанья и страха.
Двадцать лет мы – почти что незримо – кружим
и над садом седым, и над рядом чужим
в плотном небе слоистого праха.
Что ж, пчела дорогая, теперь ты – сама,
оттого что кончается эта зима,
оттого что исполнились сроки.
Неслучайно опять зазвенело ледком
незнакомое небо, чей холод знаком —
скоро в сердце подтает иззубренный ком,
скоро снова откроется путь над летком —
и свободы шажок неширокий.
Стихи с эпиграфами
Дождь, тринадцатистишие
В ужасных тех стенáх, где Иоанн,
В младенчестве лишенный багряницы…
где лишéнный багряницы
сквозь пустые провода
парк чернеет в никуда
взяв перо у голубицы
с разгромлённого гнезда
быстрым почерком убийцы
пишет пóд ветер вода
пишет пишет не допишет
от земли и до небес
жухлым паром не додышит
пухлым жаром не допышет
провода не доколышет
и не с тенью и не без
Последняя весна, одиннадцатистишие
…Как бедный нищий мимо саду…
Вдоль той ограды копьеносной
над тенью костно-полостной
своею – плоской и полóсной —
по мостовой мясной и косной
как бы полоской папиросной
лететь последнею весной…
Но вам, где вам знать ту ограду,
тот свет, хладнеющий в горсти?
И ту, последнюю отраду —
богатым нищим мимо саду
на солнце жидкое брести.
Холод, пятнадцатистишие
В снегах отечества лелеять знобких муз…
сыпкий ссы́пался графит
в реку с высохшей доски
зыбкий луч сумрак графит
полосует на куски
зря мы сердце леденим леденим
хоть изрезан ледерин ледерин
свод небесный неделим
лучше выйти покурить в юный дым
к нелюдимым звездáм молодым
попросить у сонных мурз
сердцу вылечить озноб
пожелать у знобких муз
в спелом небе белый сноп белый сноп
что ж мы сердце леденим
свет над бездной неделим
Луна, четырнадцатистишие
На шаровидной колеснице
Хрустальной, скользкой, роковой…
Гляди-ка, у луны соосной
Подбито нижнее крыло —
По набережной светоносной,
В траве нескошенной стоостной,
Оно волóчится тяжело.
И все волóчится и волóчится,
И волочи́тся по мостовой,
Пока не всклочится и не всклокочется,
Не скособочится вниз головой,
Пока до остова не раскурочится
Стоостой тенью мостовой,
До острого пока не сточится,
Над остановленной Невой —
Хрустальной, скользкой, роковой.
Песня о Пеке Дементьеве[3]
Жуковский, время все поглотит —
Тебя, меня и славы дым…
Слава слáвна, мгла заглавна,
Вспухл над нею алый шар —
Пребудет наше время плавно,
Пока в реке плывет пожар
У сада Летнего, где вскипяченная
Та Лета русская, Фонтанка черная,
Литейным расплавом втекает в Неву,
Но – с лавы дым не тонет наплаву!
Но – слабый дым плывет уже три века,
И кто на нем плывет, как в облаках? —
Великий Петр и Петр малый, Пека.
И кто еще, с коробочкой в руках?
Пусть эта песня и надсадна,
Ее споют, хоть не своя,
Два Петра, два Александра,
Два Иосифа и я.