А мы с тобой плывём на лодке меж берегов по узкой речке.
А я кричу тебе: "Володька!", а у тебя глаза как свечки.
А кареглазые блондины и синеглазые брюнетки
Сегодня счастью заплатили одной единственной монеткой.
И мы с тобой уплатим дани. Мы ей уплатим все налоги.
Сегодня близки стали дали и оборвались все дороги.
И нам вот не уплыть отсюда! Здесь даже ветра не бывает.
А я, на берег выйдя, буду смотреть, как лодка уплывает!
Потом смешаемся с толпою — и сразу станем синеглазы.
Сюда приплыли мы с тобою, чтоб здесь не встретиться ни разу…
Голубоглазые брюнеты и кареглазые блондинки
Заполнят улицы планеты, а мы с тобой — посерединке.
А мы с тобой посерединке! Но как же здесь мы оказались?
Что мы друг друга половинки — нам на минуту показалось…
1974
Да я сама такой же тонкости в кости…
Да я сама такой же тонкости в кости
Возьми и скомкай, и сломай меня в горсти.
Но я не хлипкая, взгляни в мои глаза,
Скорее гибкая стальная полоса.
Не слушай, миленький, все это болтовня
Уж как обнимешь, так отпразднуешь меня.
Не бойся алого дразнящего огня,
А бойся маленькой заплаканной меня.
О женской дружбе (Неальбомное)
Давно забыть тебя пора,
А сердцу хочется иначе!
Подружка юности, сестра,
Я о тебе поныне плачу.
Тогда сошла на землю мгла,
Был одинок мой зов напрасный
К тебе, которая смогла
Забыть меня в мой день ненастный.
Как отсеченная рука
Болит и ноет в месте жеста,
В душе моей саднит пока
Твоё пустующее место.
Была как яблоко смугла,
Была как облако прекрасна —
Всё ты, которая смогла
Забыть меня в мой день ненастный.
Немало дней прошло с тех пор,
Когда душа любила душу.
Ты нарушала уговор —
Ну что ж, и я его нарушу.
Я знаю все твои дела,
Твой путь — прямой и безопасный.
Ты — та, которая смогла
Забыть меня в мой день ненастный.
Ни слова больше о тебе.
А позабыть смогу едва ли.
Ты по моей прошла судьбе,
Но, слава Богу, лишь вначале!
Когда бы юность не зажгла
В груди моей тот свет бесстрастный —
То ты бы снова предала
В мой черный день,
В мой день ненастный.
1981
Дети мои спят у края, у берега…
Дети мои спят у края, у берега,
Где йод и смола, и музыка, и прачечная.
Ну пусть, пусть будет, как это у Бергмана
Жизнь то мерцает, то начисто прячется.
И это, и это — преддверие праздника,
Там ель проступает, а может, мерещится.
И папа — он праведник, праведник, праведник.
И мама — она грешница, грешница, грешница.
Дети мои очнутся, очухаются
И в утробу запросятся, и займутся там играми,
И жизнь там увидят черную, чудную —
Это зимнее небо с ярчайшими искрами.
И снова, и снова повеет им праздником,
Звезда за звездою между веток навешивается.
И папа — он праведник, праведник, праведник.
И мама — она не такая уж грешница.
Дни, что прожиты, с трудом назову золотыми…
Дни, что прожиты, с трудом назову золотыми,
Были отданы семье и работе.
Вот и не о чем говорить с молодыми,
Ну разве изредка — о любви и свободе.
Молодой, он — что ж? — неграмотен и неистов.
Жизнь полна картин и идет покуда без сбоев:
Он свободней всех пушкинских лицеистов,
Всех цыган, разбойников и ковбоев.
Молодой — он женщину бьет с размаху,
Ту же самую, впрочем, что с вечера им добыта,
И не кланяется ни страху, ни отчему праху,
И не знает, где сердце, пока оно не разбито.
А я? Что я могу этим жарким утром,
Этих самых дней золотых уже на исходе?
Вспоминать об одной любови, печальной и утлой,
Тосковать о едва ли реальной свободе…
Добрая большая улыбка…
Добрая большая улыбка
Ты одна такая на свете,
Смилуйся, государыня рыбка
Мы твои безыскусные дети.
Мы тебе поверили крепко
Ты одна, родная, на свете,
Смилуйся, государыня репка
Мы твои безысходные дети.
Вот она, огромная репа,
Или колоссальная рыба
Шумно дышит, смотрит свирепо,
Все равно спасибо, спасибо.
Может, ты — безгласная рыба,
Может, ты — безглазая глыба,
Мы — твои последние дети
И за все — спасибо, спасибо.
Итоги
Дожила до постыдной сивости
С идиотской мечтой о красивости,
И при виде блондинки на длинных ногах:
Всею печенью чувствую: ах!
Из меня ж не получится лапочка,
Не сгорай, моя свечечка-лампочка,
Где обнимутся двое, там третий молчи,
Тех двоих не учи.
Никакого такого опыта,
Кроме разве ночного шёпота,
Я подкрашусь снаружи, я подстроюсь внутри,
И никто мне не даст тридцать три.
Чужие стихи
Долгий поиск, тяжкий труд.
Чёрный поезд, белый пруд,
Ель, метель, игра мороза,
Стих и проза, Божий суд —
Вот и всё, зачем жила.
Вот и всё, чего ждала!
Но увидела, прочла —
Это мало, это мало.
Хорошо! — сказала я.
Детвора, мужья и браки?
Стенка, грубая скамья,
Плошка со свечой во мраке?
Всё, что было, есть и нет?
Без чего меня б не стало?
Но сказал один поэт —
Это мало, это мало.
Хорошо! — сказала я.
Осень жжёт, зима качает.
В отдалении друзья
Мне свиданья назначают.
Может, это ближний свет?
Может, лунная дорога?
Но сказал один поэт,
Что и этого немного…
Кто ты, карлик? Тень беды?
Непроснувшаяся строчка?
Как награда за труды —
Непросохшая сорочка.
Ненавязчивый совет?
Свет, упавший в мой домишко?
Вы поэт, и я поэт.
Закрываю вашу книжку.
1980
Дом в Клину
Дом Чайковского в Клину —
Старая открытка.
Подержи меня в плену,
Старая калитка!
Помнишь, помнишь, как с утра
Пробегала бричка?
И по имени Сестра
Протекала речка?
Дух кувшинки от болот,
Дух пчелы — от мёда.
Кто потом тебя поймет,
Русская природа?
Кто ещё, спустившись в сад
На заре дремотной,
Повернёт скорей назад,
К рукописи нотной?
Кто споткнётся без причин,
Но найдёт причину,
Увидав, как птичий клин
Сверху машет Клину?
Где подсвечник отразит
Лаковая крышка —
Там усталость погрозит, —
Пальцам передышка.
Кто потом заплачет всласть
Над листом бумаги,
Где ещё имеют власть
Точки и зигзаги?
Это птичье колдовство —
Вскрикнет и сорвётся.
Эта клинопись его —
Музыкой зовётся.
1981
К Аксенову
Дорогой Василий Палыч!
Напишу-к я вам письмо.
А отправить не отправлю,
Оно отправится само.
Добродушно-злым, усатым,
Но с нездешнестью уже
Помню Вас в восьмидесятом,
В предотъездном кураже.
А вообще — какого черта! —
Я залог и амулет,
Что вблизи Аэропорта
Ваш не вытоптали след.
Объясняться все мы слабы,
Как себя ни назови,
Но послушайте хотя бы
Мои строчки о любви.
Дорогой Василий Палыч, —
Бормочу я невпопад, —
Ой, как я бы к вам припала
Этак двадцать лет назад…
А сейчас, Василий Палыч,
Вот написала вам письмо,
А отправить не отправлю —
Пусть отправится само.
Тиль
Друг мой, душевнобольной,
Говорил мне о чаще лесной.
Говорил о выси небесной,
Говорил о мысли чудесной
И о радости неземной.
Он говорил мне: "Тиль!
Мне не нравится весь ваш стиль.
На каком огне вы сгорите?
То ли вы со мной говорите,
То ли вы за тысячу миль".
Друг мой, душевнобольной,
Говорил мне о славе иной.
Говорил мне о ясной дали,
Говорил о светлой печали,
Обо мне говорил со мной.
Друг говорил со мной:
"Вы не венчаны, Тиль, с женой.
Мы один раз живём на свете, —
Ну, зачем, чтобы ваши дети
Были славны славой дурной?"
Друг мой, душевнобольной,
Обо мне говорил со мной.
Говорил об отце и сыне.
Говорил о судьбе и силе.
О моем родстве с сатаной.
Говорил за моей спиной…
Но слова его — тишиной
Для моих ушей раздавались,
Ибо два крыла раздувались
Белым парусом за спиной…
1980