Сумасшедшая лошадь
с глазами, едва не лопнувшими,
от каких удирает, шальная,
врагов и погонь?
Что сломалось в ней,
долготерпеньем отмеченной?
Не с того же она…
что недешев на рынке овёс?!
Плачет, плачет слезьми,
стонет стоном почти человеческим
очумелая морда
средь черного вихря волос.
Не смотрите на горе!
Уважьте однажды несчастную.
То-то лошадь была –
и горда и красива собой.
Вскинься, вспыхни ещё
Напоследок глазами пропавшими!
Сумасшедшая лошадь, сегодня покончат с тобой.
…Да увидишь луга,
золотые края мать-и-мачехи,
и сиреневый стебель,
и сизый вечерний туман,
и как скачут и носятся
коники: девочки, мальчики,
и трава, обнимая, шуршит и шуршит по ногам.
Да услышишь, как твой
жеребёнок-ребёнок восторженно
ржёт и ржёт невозможного счастья мотив.
Подойди же к нему!
Ты не сбита ещё. Не стреножена.
Ты среди голенастых, горластых
дружков и подружек своих.
Детский концерт в инвалидном доме
В катанцах драных, саржевых формах,
в галстуках с жеваными концами,
какие мы куцые были, наверно.
Но пусть и это останется с нами.
…Нам было лучше… И мы давали
детский концерт в инвалидном доме.
Что ты читала? И как принимали? –
всё отлетело куда-то. Кроме
запаха бедствия, что, как обух,
нас шибанул по носишкам трепетным…
и как лежали калеки бок о бок…
и мы с пионерским над ними лепетом.
После концерта тебя стошнило,
пропал аппетит даже к жмыху ворованному.
И долго-долго ты силы копила
и нежные чувства к миру терновому.
И ты поняла, с чем Судьба обвенчала
и что́ приказала зачать на соломе.
…Тебе было лучше. И ты читала,
читала опять в инвалидном доме.
Ожидание снега
Белой крупкой,
мелкой, хрупкой,
падает снежок
на холодные овраги,
на болотные коряги,
в поле на стожок.
Небо выгнулось под тучей.
Снегопад идёт могучий,
Ванечка-дружок.
Наметёт за ночку с неба
по колено, может, снега,
может, на вершок.
Жить невесело без снега,
как позавтракать без хлеба.
Музыка не та.
Рад-радёшенек, хохочет.
Прокатиться с горки хочет
Ваня-простота.
Если души переселяются
Когда я умру,
пусть я буду собакой,
большой и лохматой
собакой-гулякой.
Мне это нетрудно.
Подумаешь, дело! –
хвост нацепила
да шкуру надела…
А жить по-собачьи
всегда я умела:
молчать выразительно,
скулить ночами,
внушать человеческое очами,
не класть где попало
поганых горошин,
протягивать лапу
людям хорошим.
Утица летела
Утица летела
через море-море,
утица летела,
от зимы бегла.
Утица летела…
Через горе-горе
крестная дорога утицы легла.
Где её подружки? Голо-одиноко.
Не для одиноких этот жуткий путь.
Негде в этом мире бури и мороки,
некак в этом море сесть и отдохнуть.
За тугой волною
спрячется от ветра,
несколько мгновений
дух переведёт –
и, другой волною
до смерти огрета,
ледяного сала
досыта хлебнёт…
То волна взлетела…
То она взметнётся
над кровавым морем,
ужаса полна.
Всё-таки летела!..
Сердце оборвётся,
только вспомнит это.
Смилуйся, Волна!
Восточно-Сибирское море
«Вы, женщины с мужскими лицами…»
Вы, женщины с мужскими лицами,
висящие на красных досках
наряженными активистками
с грудешкой плоской,
в кузнечном, прядильном и ткацком
с прилежностью, почти батрацкой,
с упрямством ломовых коней
ведете счет ночей и дней.
И что сейчас на белом свете:
что где стряслось,
чьи гибнут дети,
какой народ свалил царька,
чей муж валялся у ларька –
всё вам расскажут на собранье,
на заседанье, совещанье…
И будете негодовать,
мужские брови супить строго,
мужские взгляды, как острогу,
на провинившихся метать.
А вечером из магазина
придут подружки Нина, Зина…
И – ну их, девоньки, мужей!
Пей и закусывай резиной
колбасной красной веселей.
Пей, Зинка, в прошлом недотрога,
сосулька хрупкая, – греши!..
Эх, слава Богу, денег много…
Вот самосольчик для души.
Не мы ль с тобой, как черти, рано
встаем, чтоб топать в робе-рвани
и, возвращаясь, падать в мыле?!
Ударницы труда не мы ли!..
С мужскими лицами бабенки
простые грубые гребенки
поглубже в голову воткнут
(нет, не к истории причастность
вдруг ощутив, а лишь несчастность).
…И песни хмуро-заводные
столетней давности поют.
Завод
Мимо жёлтого завода
пролетает электричка.
Толпы жёлтого народа
поглощает тот завод.
Это только с непривычки
цвет завода удручает
и ужасным чем-то пахнет
с непривычки. И пройдёт.
В серых зарослях тумана,
в мутной сыворотке пара
возле Кузьминки убогой
присосался тот завод.
Нет, дается жизнь не даром.
К сожалению, не даром.
Слава Богу, всё проходит.
Все проходит. И пройдет.
Скоро! скоро электричку
в дебрь иную сдует ветер.
И проедем. И промчимся.
И забудется легко,
как туда входили люди,
как играли в сказку дети
возле жуткого завода,
где-то очень далеко.
Бабкин половик
Только бедная, тёмная воля.
Только ты, изломавшее поле, –
в арестантских плешинах жнивьё.
Что же сердце
цепляется-стонет?
Неужели так дорого стоит
незавидная доля её?
Эх ты, бабка, тишком выпивоха.
Обошла суматоха-эпоха,
да убыток, видать, не велик.
Отошли дорогие подруги.
Отплели. Не плетут руки-крюки
своевольный огонь-половик.
Приезжали однова студенты,
да и снова – всё те же студенты.
Нрав их громок. А образ их дик.
Ровно черти, прости её боже.
И заладили черти всё то же:
не отдаст ли она половик?
Городской колбасой угощали.
После – денег карман обещали.
А с деньгами куда как житьё!
Что же сердце цепляется-стонет?
Неужели так дорого стоит
рукодельное это шитьё?
Скажет: «С Богом!» Накинет крючочек.
Сядет к печке. Сомнёт фартучочек…
И до утра вот так просидит.
Ночь-трясина, как боль, бесконечна.
А луна, как всегда, подвенечна.
И судьба за спиною сипит.
…Только тёмная, бедная воля.
Только ты, изломавшее поле,
в лишаях да плешинах жнивьё…
Что же сердце
цепляется-стонет?
Неужели так дорого стоит
незавидное наше житьё?
Старое платье
Я улетаю! Я улетаю!
Где мои крылья?
Долой его, прочь
скользкое и нелюбимое платье.
Я улетаю. Прекрасна ночь!
…А прилетела,
а прилетела –
тёзка Мария молчит из угла –
старое платье
надеть не сумела,
старое платье
надеть не смогла.
Вот ведь что плохо.
Вот ведь в чём дело –
старое платье надеть не смогла.
Крестный ход
Ни следа загадочной деревни.
Ни звезды от бывших небосводов.
…
Все побито длительным морозом,
грозным мором выморено круто.
Ни клейма, чей знак глубок и розов.
Ни клейма, ни лошади, ни крупа.
Только в день спасения Христова,
вдоль дороги прыгая, как утки,
чтоб не утопить в грязи обутки,
выстонав молитвы два-три слова,
обойдут деревню две-три тетки –
освятят родимую деревню:
скот, дворы, углы, кусты, болота…
все живое… Много ли всего-то!
Встанешь этот крестный ход послушать –
худо станет. Не смотрела б лучше.
Небесина холода полна.
Чем же эти люди виноваты,
что не разгрести беды лопатой?!
Чья же это все-таки вина?
Волчица
Я – волчица.
На зарев нацелен мой взгляд.
Как на западе он распаляется к ночи!
Только зря его огнива ярью горят:
мне не бросить норы этой волчьей.
Ради темной норы да волчат-сволочат,
говорят, никогда не покину,
ради мерзлой коры в голода, говорят…
Это правда.
Да лишь вполовину.
Не хочу у небес я просить ни о чем.
Хватит мне и того, что имею.
Лишь бы лес не исчез под тяжелым плечом,
вырубающим все – за идею.