И доколе терпенью волчицы не край,
мне – на воле – не надо достатка.
Только лес не ломай!
Только не понуждай
демонстрировать мертвую хватку.
Я – волчица из этих лесов родовых:
из еловых, пихтовых, кондовых!
Я – волчица. Но я не страшнее твоих…
из урочищ бетонных, бедовых.
Я – волчица. Но все ж среди белого дня
не бросаюсь на горсточку мяса.
И за это за всё
выбивали меня –
«представителя хищного класса».
…Ледяные –
родные (!) картины миров
из полей, замороченных вьюгой,
из ночей, заключенных на месяц-засов,
воспою я с волчицей подругой.
Наша дикая песня не всюду мила.
Не любая душа отзовется.
Наша дикая песня сквозь небо прошла.
Ей сквозь души пройти остается.
Я – волчица.
На зарев нацелен мой взгляд,
от морозной бессонницы красный.
Так глазищи миров неугасно горят!
Так они и согласно и ясно горят! –
что и мы не умрем. Это ясно.
Старуха Блюм. Повествование из прошлых лет
Чем вспомню город я Калязин,
сырой и темный, и вообще?..
Где, в тамошней увязнув грязи
не по заслугам и вотще,
я пропадала дней немало,
пока небесные гужи
не ухватила и не встала…
а там попробуй удержи!
Калязин – град благословенный
не мной одной благословлён;
им Леонович вдохновенный
был той же волею пленён…
(И певчей шеи лебединость,
и чистоту дала не ты ль
ему, реки надменной льдинность,
свистящая сквозь монастырь?!)
Карениной предсмертный ужас
исторгнут тоже в эту тьму.
Еще найду, коль поднатужусь,
имен приметных, да к чему?
…Сюда заносят не мотивы –
судьбы змеиные извивы,
которая, любя народ,
исправно кровушку пиёт.
Чем вспомню?!.. По числу проклятий
сравнится с ним лишь город Скнятин –
да, и такой на свете был,
и тоже заспан и уныл.
…И нечем более. Лишь то:
(как в прошлом веке магнето)
была еще старуха Блюм
среди своих горбатых дум.
Я наблюдала из конторы,
пером лукавила в которой,
ее нередко – с полбуханкой,
с молочной пол-литровой банкой.
Когда бы не надежный посох,
ее воткнуло б в землю носом.
(Того никто не разогнул,
кого наш нежный век согнул.)
Пока вопросом оставалось:
что двигало ее вперёд?
где по ночам она скрывалась?
И с кем, и чем, и как живёт?
Ничья фигура в годы оны
над скучно льющейся водой
не заслоняла небосклоны
моей головушке младой,
как эта!.. что едва дымилась,
но все же дыбилась! молилась
за бедный век, за бедный кров,
как ни смывало с берегов.
Но это после. А покуда
не съела соли я три пуда,
другого редко было жалко.
Что взять?! – трепло и «зажигалка».
Мы все – творенья новой эры:
все – Павлики, все – пионеры.
Нам только стоило начать (!)
разоблачать.
Подозревали мы старуху
не в старческом маразме (как же!),
подозревали мы старуху
в диверсиях и шпионаже.
Тобой, калязинская шудра,
пугали деток из сеней.
И если б ты однажды утром
не вышла… (Так и было с ней.)
Земля ей пухом! Ох, Калязин…
хоть мал, а тоже активист:
там всяк червяк стоял на страже,
а лучезарен! – что горнист.
Отторгнутая целым светом,
неприкасаема… А кто
решится, впрочем, тронуть это
в руинах, страшное пальто
(пальто?! – не дырка ль от жилетки?)
и клетчатый вкруг шеи плат
до пят… до первой пятилетки…
до крови рек… до баррикад…
Но нет! была душа живая
на тех промерзлых берегах!
Она неслась, с восторгом лая,
к старухе на восьми ногах
и, наземь чуть не повергая,
лежала мордой па плече,
и что там дальше?.. Я другая
теперь и плачу горячей,
припомнив бедную картину
свиданья одиноких карм,
собачьих судеб, что в лавину
великих угодили кар.
Через минуту расхлестнутся,
и каждая к себе в закут,
куда-то с глаз долой забьются,
где их и черти не найдут.
Я говорила уж: магнитом –
таким! – она одна была.
В существовании несытом,
в нехватке правды и тепла
перебивались, кто как может,
мы все. Но кровью молодой
подсказывалось: то, что гложет,
что беспокоит, – там и свой.
О! потаскалась я немало,
нимало не жалея ног,
за непохожими. Бывало,
весьма чувствительный щелчок
я получала от героя
очередного своего.
Пустое!.. Горя своего мне мало –
подавай чужое.
Но просто любопытством это
назвать и нынче не могу:
ты мотыльком вилась у света,
не видимого никому.
Как тучу ощущает кожей
слепец – вот так же, кожей, ты
искала след – на бездорожье,
наполненность – средь пустоты
и лучика в подледных глубях…
И всем хотела ты помочь,
когда и гениев, и глупых
одним сачком накрыла ночь.
Ты вычислила ту старуху
из всех калязинских калек
по облаку вокруг, по руху,
по черной накипи вкруг век;
ты услыхала в ней инакость
сквозь рев всеобщей нищеты,
а в дружбе с брошенной собакой
не свой ли рок узнала ты?
Ответы будут только завтра.
Но страшный тот сквозь сердце ток
был первый знак тебе… затравка…
ну да, футурума намёк.
…Обсвищет Время, обхохочет
кого, когда и как захочет
зажмет в кольцо, змее под стать:
тогда ни мыслить, ни дышать.
В его хребтине напряженье
предчувствуем задолго мы
по шороху небес… броженью
в душе… свеченью чешуи…
Но этих роковых материй
и нынче б не касаться нам:
что – мало нам еще мистерий
на этой почве? мало драм
от слез в подушку до психушек?
Чур! чур меня!.. Но как схитрить:
не снизойти до побрякушек
и в желтый дом не угодить?
Ну да! подумаешь украдкой
об этом тоже, как ни жаль
на опасенья и оглядки
раздергивать священный жар.
Но полно! хватит мне об этом.
Вернуться срок к старухе Блюм.
Фамилия, однако, где-то
уж попадалася на ум…
Чем так допечь могла фамилья
тебя, младенческая власть,
что стригли-стригли, шили-шили…
В щели калязинской спаслась!
А дальше – по законам Кафки:
всё набекрень, наоборот,
где тля устроится по-царски,
там человек, как тля, живет.
А милосердия запасы…
похищены? истощены?
– Ждать милосердия напрасно
над красным кратером страны.
Ищи его, к себе взывая.
Но что тогда народ? – не знаю.
Уже не знаю. И боюсь
тебя, чье имя было – Русь.
…Я видела ее камору –
чулан… дыру… Там тьмы цвели.
Как в эру мамонтов (в Гоморру?)
ступени круто привели.
В беду гнилую, в ночь глухую
мы рухнули, обнявшись, с ней.
Не слышал вечность аллилуйю
тот дом без окон, без дверей.
Там Библия не помогла бы.
Там лампы был бы свет смешон.
Там светом века угол каждый
потусторонним освещен.
Там человек (!) гниет, раздавлен
тупой махиною беды,
ославлен Родиной, оставлен
на милость хлеба и воды.
Уйди! покинь его скорее!
Нет – стой! Запомни этот трюм.
Пусть изгноится, изболеет
сознанье по старухе Блюм.
Здесь мало, совесть молодая:
Ратуйте! – улице кричать.
Здесь мало, словно дар Валдая,
душевны звоны расточать.
Нет! в десять жизней не осилить
и на спину того не взнять,
что намолоть смогла Россия,
и намолоть и наломать.
Что – обуянной злом – примочки!
Что – игры в матери и дочки!
…Мужайся, дух!
Скитайся, ум,
старухой Блюм. Старухой Блюм.
Стихи из последних публикаций
«Вся эта жизнь – как город паутинный…»
Вся эта жизнь – как город паутинный…
вот-вот прорвется крыша бытия.
Под пеленою, пыльной и полынной,
себя – всей жизнью – схоронила я.
Затрону перстью – пелена взметнется;
откроется из мглы полузнакомый вид,
где я жива, где сердце ярко бьется
и плоть, как факел огненный, летит.
Не трогай мрежи! Одного дыханья
достаточно, чтоб пелену смахнуть…
Твой космос рухнул в глубину сознанья.
И значит – здесь – кончается твой путь.
Начало апреля
В небе много тяжелой сини –
голубиной, размытой, стальной.
Там встречается время-разиня
с подследившей его весной.
Как девица, хотящая замуж,
отличила она, наконец,
подходящего… нужного… так уж
подмочил ей подол молодец.
Стынут лужи весны-скороспелки
по ночам; а пробился день –
разыгрались, распрыгались белки
света вышнего врассыпень.
Китавраска
Кончается вечер прощальный
с крестьянским трудом пополам, –
не то чтобы мы обнищали,
и трудно без пахоты нам…