Из поэмы «Гяур»
Чалма из камня. За кустом
Колонна, скрытая плющом,
Где в честь умершего османа
Стихи начертаны Корана, —
Не видно больше ничего
На месте гибели его.
В сырой земле лежит глубоко
Вернейший из сынов Пророка,
Каких досель из года в год
К себе святая Мекка ждет.
Он, твердо помня запрещенье,
К вину всегда питал презренье,
Лишь «Алла-Гу», призыв святой,
Он слышал – чистою душой
Тотчас стремился он к Пророку,
Оборотясь лицом к востоку.
От рук гяура здесь он пал.
В родной долине умирая,
Врагу он мщеньем не воздал…
Но там, на небе, девы рая
Его нетерпеливо ждут,
И стройных гурий взоры льют
Лучи небесного сиянья.
Свое горячее лобзанье
Они несут ему скорей.
Такой кончины нет честней.
В борьбе с неверным смерть – отрада,
Ее ждет лучшая награда.
.
Изменник с черною душой!
Тебя Монкир своей косой
Изрежет. Коль освободиться
Успеешь ты от этих мук,
То вечно должен ты вокруг
Престола Эблиса кружиться,
И будет грудь гореть огнем…
Нет, о страдании твоем
Пересказать не хватит силы.
Но перед этим из могилы
Ты снова должен выйти в мир
И, как чудовищный вампир,
Под кровлю приходить родную —
И будешь пить ты кровь живую
Своих же собственных детей.
Во мгле томительных ночей,
Судьбу и небо проклиная,
Под кровом мрачной тишины
Вопьешься в грудь детей, жены,
Мгновенья жизни сокращая.
Но перед тем, как умирать,
В тебе отца они признать
Успеют. Горькие проклятья
Твои смертельные объятья
В сердцах их скорбных породят,
Пока совсем не облетят
Цветы твоей семьи несчастной.
Когда же юной и прекрасной
Любимой дочери придет
Погибнуть за тебя черед —
Она одна тебя обнимет,
И назовет отцом, и снимет
Она кору с души твоей,
И загорится пламень в ней.
Но все же нет конца мученью:
Увидишь ты, как тень за тенью
Румянец нежный на щеках
У юной жертвы исчезает
И гаснет блеск у ней в глазах,
И взгляд печальный застывает…
И ты отделишь от волос
Одну из золотистых кос,
И унесешь в воспоминанье
Невыразимого страданья:
Ведь в знак любви всегда с собой
Носил ты локон золотой.
Когда с кровавыми устами,
Скрежеща острыми зубами,
В могилу с воем ты придешь,
Ты духов ада оттолкнешь
Своею страшною печатью
Неотвратимого проклятья.
Д. КитсЛамия
Часть I
В те дни, когда крылатых фей отряды
Еще не возмутили мир Эллады,
Не распугали нимф в глуши зеленой;
Когда державный скипетр Оберона,
Чье одеянье бриллиант скреплял,
Из рощ дриад и фавнов не изгнал, —
В те дни, любовью новой увлеченный,
Гермес покинул трон свой золоченый,
Скользнул с Олимпа в голубой простор
И, обманув Зевеса грозный взор,
Спасительными тучами сокрытый,
Унесся к берегам священным Крита.
Пред нимфой, обитавшей там в лесах,
Все козлоногие склонялись в прах;
У ног ее, вдали от волн, тритоны
Жемчужины роняли истомленно.
По тайным тропам, близ ее ручья,
Где плещется прохладная струя,
Столь щедрые являлись приношенья,
Что равных нет в ларце воображенья.
«О, что за мир любви подвластен ей!» —
Гермес воскликнул; тотчас до ушей
От пят крылатых жар проник небесный;
Лилейных раковин извив чудесный
Зарделся розой в завитках златых,
Спадавших прядями до плеч его нагих.
К лесам и долам островного края,
Цветы дыханьем страсти овевая,
Он устремился – у истоков рек
Найти возлюбленной невидимый ночлег.
Но нет ее нигде! Под тенью бука
Остановился он, охвачен мукой,
Ревнуя деву и к лесным богам,
И к яворам, и к вековым дубам.
Донесся до него из темной чащи
Печальный голос, жалостью томящей
Отзывчивое сердце поразив:
«О если б, саркофаг витой разбив,
Вновь во плоти, прекрасной и свободной,
Могла восстать я к радости природной
И к распре огненной уст и сердец!
О горе мне!» Растерянный вконец,
Гермес бесшумно бросился, стопами
Едва касаясь стебельков с цветами:
Свиваясь в кольца яркие, змея
Пред ним трепещет, муки не тая.
Казалось: узел Гордиев пятнистый
Переливался радугой огнистой,
Пестрел как зебра, как павлин сверкал —
Лазурью, чернью, пурпуром играл.
Сто лун серебряных на теле гибком
То растворялись вдруг в мерцанье зыбком,
То вспыхивали искрами, сплетясь
В причудливо изменчивую вязь.
Была она сильфидою злосчастной,
Возлюбленною демона прекрасной
Иль демоном самим? Над головой
Змеиною сиял созвездий рой
Убором Ариадны, но в печали
Ряд перлов дивных женские уста скрывали.
Глаза? Что оставалось делать им? —
Лишь плакать, плакать, горестно немым:
Так Персефона плачет по полям родным.
Отверзся зев змеи – но речи, словно
Сквозь мед, звучали сладостью любовной,
В то время, как Гермес парил над ней,
Как сокол над добычею своей.
«Гермес прекрасный, юный, легкокрылый!
Ты мне привиделся во тьме унылой:
На троне олимпийском, средь богов,
В веселии торжественных пиров,
Задумчиво сидел ты, не внимая
Напевам Муз, когда струна златая
Дрожала нежно: горестью томим,
Пред Аполлоном был ты нем и недвижим.
Во сне моем спешил ты на свиданье:
Подобен утру, в алом одеянье
Стрелою Феба тучи пронизав,
На критский берег ты летел стремглав.
Ты встретил деву, вестник благородный?»
Гермес – над Летой светоч путеводный —
Змею тотчас же пылко вопросил:
«Посланница благая вышних сил!
Венец, извитый с дивным совершенством!
Владей, каким возжаждется, блаженством,
Скажи мне только, где она таит
Свое дыханье!» – «Клятва пусть скрепит
Посул, произнесенный Майи сыном!»
«Я кадуцеем поклянусь змеиным, —
Вскричал Гермес, – тиарою твоей!»
Легко его слова летели меж ветвей.
Чудесная змея проговорила:
«О нежный бог, твоя любовь бродила,
Вольна как ветр, по долам и лесам,
Невидима завистливым очам.
Незримо странствуя по тропам мшистым,
Она в потоке плещется сребристом;
С дерев, склоненных у прозрачных вод,
Невидимой рукой срывает плод.
Волшебный дар мой – красоте защита:
Моими чарами она укрыта
От похоти Силена, от лихих
Забав сатиров в зарослях глухих.
Истерзанная страхами богиня
Скиталась бесприютно, но отныне,
Магической росой умащена,
От домогательств жадных спасена.
Среди дубрав – повсюду, где угодно —
Ей дышится отрадно и свободно.
Исполни свой обет, Гермес, – и ты
Узришь ее желанные черты!»
Бог, страстью очарован, уверенья
Возобновил – и жаркие моленья
Ласкали слух змеи, как горние хваленья.
Она главу Цирцеи подняла,
Зардевшись пламенем, произнесла:
«Я женщиной была – позволь мне снова
Вкусить восторги бытия земного.
Я юношу коринфского люблю:
О, дай мне женщиной предстать пред ним, молю!
Дыханием я твой овею лик —
И нимфу ты увидишь в тот же миг».
Гермес приблизился, сложив крыла;
Змея его дыханьем обожгла —
И нимфа им предстала, словно день, светла.
То явь была – иль сон правдивей яви?
Бессмертен сон богов – и в долгой славе
Текут их дни, блаженны и ясны.
Гермес одно мгновенье с вышины
Взирал на нимфу, красотой сраженный;
Ступил неслышно на покров зеленый —
К змее, без чувств застывшей, обернулся,
Жезлом извитым головы коснулся.
Потом, исполнен нежности немой,
Приблизился он к нимфе молодой.
Ущербную луну напоминая,
Пред ним она потупилась, рыдая;
Склонилась, как свернувшийся бутон
В тот час, когда темнеет небосклон;
Но бог ее ладони сжал любовно:
Раскрылись робкие ресницы, словно
Цветы, когда, приветствуя восход,
Они жужжащим пчелам дарят мед.
Исчезли боги в чаще вековечной:
Блаженство лишь для смертных быстротечно.
Змея меж тем меняться начала:
Кровь быстрыми толчками потекла
По жилам; пена, с жарких губ срываясь,
Прожгла траву; от муки задыхаясь,
Она взирала немо – и в глазах
Сухих, забывших о благих слезах,
Метались искрами страдание и страх.
Изогнутое тело запылало
Окраской огненной, зловеще-алой;
Орнамент прихотливый скрылся вдруг —
Так лава затопляет пестрый луг;
Исчез узор серебряно-латунный;
Померкли звезды и затмились луны;
Погас наряд диковинно-цветной
И пепельной застлался пеленой;
Совлекся медленно покров лучистый:
Сапфиры, изумруды, аметисты
Растаяли, тускнея, и одна
Осталась боль – уродлива, бледна.
Мерцала диадема еле зримо —
И вот, во тьме дубрав неразличима,
Слилась с туманом; слабый ветерок
Развеял возглас: нежен и далек,
«О Ликий, Ликий!» – над пустой равниной
Пронесся он и смолк за дальнею вершиной.
Куда исчезла Ламия? Она,
Вновь во плоти прекрасной рождена,
На полпути к Коринфу, где полого
Ведет с кенхрейских берегов дорога
К холмам крутым, свергающим ручьи —
Святые пиэрийские ключи —
У кряжа горного (грядой отвесной
Он тянется, туманной и безлесной)
Вплоть до Клеонии, на самый юг.
Там опустилась Ламия на луг —
И, слыша в роще быстрое порханье,
Среди нарциссов затаив дыханье,
Склонилась над прудом – узнать скорей,
Пришло ли избавленье от скорбей.
О Ликий, счастлив ты: с ней не сравнится
Никто из дев, что, опустив ресницы
И платье расправляя, меж цветов
Садятся слушать песни пастухов.
Невинные уста – но сердце знало
Любви науку с самого начала.
Едва явилась – острый ум отторг
От горя неразлучный с ним восторг,
Установил их вздорные пределы,
Взаимопревращения умело
В обманчивом хаосе отыскал,
Частицы разнородные связал, —
Как если б Купидона обученье
Она прошла, но в девственном томленье
Покоясь в праздности, не знала вожделенья.
В свой час узнаете, зачем она
В задумчивости здесь стоит одна,
Но надобно поведать вам сначала,
О чем она плененная мечтала,
Куда рвалась из пут змеиных прочь,
Где в грезах пребывала день и ночь:
То ей Элизий представал туманный;
То как спускается к богине океана
Сонм нереид по волнам утром рано;
То Вакх, что под смолистою сосной
Неспешно осушает кубок свой;
Сады Плутона, сонная прохлада —
И вдалеке встает Гефеста колоннада.
То в города неслась ее мечта —
И там, где шум пиров и суета,
Среди видений бытия земного,
Коринфянина Ликия младого
Увидела. Упряжкою своей,
Как юный Зевс, он правил. Перед ней
Затмился свет – и сердце страсть пронзила…
В Коринф вернуться должен Ликий милый
Дорогой этой в сумеречный час,
Чуть мотыльки начнут неслышный пляс.
С востока ветер дул, и у причала
Галеру медленно волна качала,
О камни тихо шаркал медный нос.
В эгинском храме юноша вознес
Моленья Зевсу – там, где за порталом
Курится жертвенник под тяжким покрывалом.
Его обетам громовержец внял;
Путь одинокий юноша избрал,
Отстав от спутников, чьи речи стали
Ему несносны; по холмам вначале
Шагал бездумно Ликий – но когда
Затеплилась вечерняя звезда,
В мечтаньях ввысь унесся он, где тени
Вкушают мир Платоновых селений.
Приблизился он к Ламии – и вот,
Рассеян, мимо, кажется, пройдет:
Сандалии шуршат по тропке мшистой.
Незрима Ламия в долине мглистой;
Следит за ним: прошел, укрыт плащом,
Окутан тайной. Нежным голоском
Вослед ему она заговорила:
«Оборотись, прекрасное светило!
Ужель одну оставишь ты меня?
Взгляни же, сострадание храня».
Он поглядел – о нет, не изумленно,
А как взглянуть бы мог Орфей влюбленно
На Эвридику: мнилось, этих слов
Давным-давно впивал он сладкий зов.
Он красоту ее самозабвенно
До дна испил, но в чаше сокровенной
Не убывало; в страхе, что сейчас
Она исчезнет, скроется из глаз,
Он волю дал восторженному слову
(И стало ясно ей – он не порвет оковы):
«Тебя оставить? Нет, богиня, нет!
Забыть ли глаз твоих небесный свет?
Из жалости не покидай: едва ли
Смогу я жить, отвергнутый, в печали.
Коль ты наяда – каждый ручеек
Тебе послушен будет, хоть далек;
Коль ты дриада – утренней порою
Напьются сами заросли росою;
А если ты одною из Плеяд
Сошла на землю, гармоничный лад
Поддержат сестры, в вышине сверкая.
В твоем привете музыка такая
Мне слышится, что тотчас без нее
Навек мое прервется бытие.
Молю, не покидай!» – «В земной юдоли
Мне стопы тернии пронзят до боли.
В твоей ли власти заменить мне дом,
Тоску умерить сладкую о нем?
Как мне бродить с тобою по долинам —
Безрадостным, холодным и пустынным,
Как мне забыть бессмертия удел?
Ученостью ты, Ликий, овладел
И должен знать, что духи сфер блаженных
Не в силах жить, дышать в оковах бренных.
О бедный юноша, ты не вкушал
Нектара, светом горним не дышал!
Есть у тебя дворцы, где анфилада
Покоев дарит утешенье взгляду
И прихотям моим бесчисленным отраду?
Нет-нет, прощай!» Простерла руки ввысь,
Еще мгновенье – с ней бы унеслись
Любви необоримой упованья,
Но он поник без чувств от горького терзанья.
Жестокая, все так же холодна
(Хотя бы тень раскаянья видна
Была в глазах, сверкнувших пылом страсти),
Устами, вновь рожденными для счастья,
В его уста жизнь новую влила —
Ту, что искусно сетью оплела.
Из одного забвения в иное
Он пробужден – и слышит неземное
Звучанье голоса, в блаженстве и покое
Дарующего ласковый привет;
И звезды слушали, лия дрожащий свет.
Потом, в волнении сжимая руки —
Как те, кто после длительной разлуки
Наговориться, встретившись, спешат —
Она, чтоб вытравить сомнений яд,
Дрожащим шепотом его молила
Сомненья отогнать, затем что в жилах
У ней струится трепетная кровь,
А сердце безграничная любовь,
Точь-в-точь как у него, переполняет.
Дивилась, что в лицо ее не знает:
Коринфянам ее богатый дом,
Довольства полный, хорошо знаком.
Ей золото блага земли дарило,
И одиночество не тяготило,
Но вот случайно увидала: он
У храма Афродиты, меж колонн,
Среди корзин, гирлянд и свежесжатых
Цветов и трав (курились ароматы:
Был празднества Адониса канун)
Задумчиво стоял, красив и юн…
С тех пор в тоске о нем сменилось много лун.
И Ликий от смертельного забвенья
Очнулся, снова полон изумленья;
Внимая сладостным ее речам,
Он женщину, себе не веря сам,
Зрел пред собою – и мечтой влюбленной
Летел к восторгам, страстью окрыленный.
Вольно безумцам в рифмах воспевать
Фей иль богинь пленительную стать:
Озер ли, водопадов ли жилица
Своими прелестями не сравнится
С тем существом прекрасным, что ведет
От Пирры иль Адама древний род.
Так Ламия разумно рассудила:
Страх вреден для восторженного пыла;
С себя убор богини совлекла —
И женщиной, застенчиво мила,
Вновь сердце Ликия завоевала
Тем, что, сразив, спасенье обещала.
Красноречиво Ликий отвечал
И со словами вздохи обручал.
На город указав, спросил в тревоге,
Страшится ли она ночной дороги.
Но путь неблизкий, пройденный вдвоем,
Ее нетерпеливым волшебством
До нескольких шагов укоротился:
Влюбленный Ликий вовсе не дивился
Тому, как оказались у ворот,
Как незаметно миновали вход.
Как в забытьи бессвязный лепет сонный,
Как смутный рокот бури отдаленной,
В дворцах и храмах, освящавших блуд,
По переулкам, где толпился люд,
Во всем Коринфе гул стоял невнятный.
Сандалии прохожих в час закатный
О камень шаркали; меж галерей
Мелькали вспышки праздничных огней,
Отбрасывая пляшущие тени
На стены, на широкие ступени:
Тревожно тьма металась по углам,
Гнездилась средь колонн у входа в шумный храм.
Закрыв лицо, он руку сжал любимой,
Когда прошел величественно мимо
С горящим взором старец, облачен
В философа поношенный хитон.
В широкий плащ закутавшись плотнее,
Поспешно прочь стремится Ликий с нею;
Дрожь Ламию охватывает вдруг:
«Любимая, откуда твой испуг?
Твоя ладонь росой покрылась влажной».
«Нет больше сил… Кто этот старец важный?
Не вспомнить мне никак его черты.
О Ликий, почему укрылся ты
От взгляда острого в тоске безмерной?»
«То Аполлоний – мой наставник верный.
Он муж ученый, но в мой сладкий сон,
Как злобных бредней дух, сейчас ворвался он».
Меж тем крыльцо пред Ликием предстало
С колоннами у пышного портала;
Сияние светильника текло
На темный мрамор – гладкий как стекло —
И в нем звездой мерцало отраженной;
Переплетались вязью утонченной
Прожилки в камне дивной чистоты:
Воистину богиня красоты
Могла ступать по ровным плитам пола.
С волшебною мелодией Эола
Дверь отворилась в царственный покой,
Сокрывший их от суеты мирской.
Уединенье слуги разделяли —
Немые персы; их подчас видали
В базарном гвалте, но никто не мог
Проведать, где хозяев их порог.
Но, истины во славу, стих летящий
Расскажет о печали предстоящей,
Хоть многие желали бы сердца
Покинуть любящих в неведенье конца.
Часть II
Любовь и черствый хлеб средь нищих стен —
Прости, Амур! – есть пепел, прах и тлен.
Подчас любовь – и в золото одета —
Мучительней поста анахорета.
Сказания из призрачной страны
Непосвященным чужды и темны.
Поведай Ликий о себе хоть слово —
Нахмурилась бы нравственность сурово,
Но столь недолгим был восторга час,
Что не послышался шипящей злобы глас.
Сам Купидон от ревности мгновенной
К блаженству пары этой совершенной
Над створом двери, что в покой вела,
Парил, раскрыв шумящие крыла,
И полночи вокруг рассеивалась мгла.
Но вот пришла беда: перед закатом —
За пологом, прозрачно розоватым, —
(Подвешенный на нити золотой,
Колеблем ветром, он вплывал в покой
Меж мраморных колоннок, открывая
Голубизну эфира), созерцая
Друг друга сквозь ресницы в полусне,
На ложе, как на троне, в тишине
Любовники покоились счастливо.
Но тут донесся вдруг нетерпеливо,
Веселый щебет ласточек смутив,
Сторожевой трубы пронзительный призыв.
Очнулся Ликий: звук не повторился,
Но мыслей рой тревожный оживился.
Впервые он пурпуровый чертог,
Где обитал пленительный порок,
Душой обеспокоенной покинул,
Стремясь в тот шумный мир, что сам отринул.
У Ламии приметливой тотчас
Невольно слезы полились из глаз.
Она державой радостей владела,
Но Ликия блаженство оскудело:
Уйдя в раздумье, отдалился он…
Над страстью чудился ей погребальный звон.
«О чем ты плачешь, дивное творенье?»
«О чем твое, скажи мне, размышленье?
Оставил ты меня – и тяжело
Легла забота на твое чело.
В твоей груди мне места нет отныне».
Воскликнул он: «В твоих зрачках, богиня,
Себя я созерцаю как в раю;
Мечтаю страстно, чтоб любовь свою
Воспламенить рубиновым гореньем.
Каким твое мне сердце ухищреньем
В ловушку заманить и взять в полон —
Таить, как аромат таит бутон?
До дна испить блаженство поцелуя?
Узнать ты хочешь, что в душе храню я?
От любопытных восхищенных глаз
Никто не в силах редкий скрыть алмаз,
Пред замершей толпой не возгордиться!
Хочу я изумленьем насладиться
Взволнованных коринфян. Пусть скорей,
Встречаемы приветствием друзей
И недругов досадою открытой,
На улице, гирляндами увитой,
Мы в колесницу брачную взойдем
Перед Гимена шумным торжеством».
Но Ламия упала на колени:
Не сдерживая жалобных молений,
Ломала руки, горем сражена.
Переменить намеренье она
Возлюбленного пылко заклинала.
Задет он был и удивлен немало,
Но кроткую строптивицу склонить
К согласию желал – и, может быть,
Невольно властью упивался новой
Терзать и речью бичевать суровой.
Разгневанный ее упорством, он
Стал так прекрасен, точно Аполлон
В тот миг, когда, Пифона поражая,
Вонзилась в пасть змеи стрела златая.
Змеи? О нет! Змея ли перед ним?
Безропотно со жребием своим
Она смирилась, юноше покорна,
Во власть любви отдавшись непритворно.
Он прошептал в полночной тишине:
«Открой же имя сладостное мне!
Не спрашивал о нем я, почитая
Тебя богиней. Гостья неземная,
Как среди смертных ты наречена?
Заздравный кубок алого вина
Поднимут ли друзья твои высоко,
Родные соберутся ль издалека?»
«Нет у меня на свете никого,
Кто б мог придти на это торжество.
Безвестна я в Коринфе многолюдном.
Отец и мать навеки беспробудным
Почили сном. Их пыльный склеп забыт,
Над урнами лампада не горит:
Одна осталась я в роду злосчастном.
Из-за тебя в порыве сладострастном
Презрела я завещанный обряд.
Зови гостей, но если нежный взгляд
Имеет власть, как прежде, над тобою —
Пусть Аполлоний с праздничной толпою
Не переступит свадебный порог».
Смутился Ликий, но никак не мог
Добиться объясненья слов столь странных, —
И вдруг умолк в объятьях сна нежданных.
Обычай был: пред брачным торжеством
Невеста покидала отчий дом
В час предзакатный, под фатою скрыта.
Вслед колеснице радостная свита
Бросала с песнопеньями цветы…
Но, Ламия, как одинока ты!
Без Ликия (отправился он вскоре
На пир сзывать родню), в безмерном горе,
Отчаявшись безумца убедить
Любовь от глаз завистливых таить,
Она решилась с ревностною страстью
Придать великолепие несчастью.
Откуда к ней явилось столько слуг
И кто они – не знал никто вокруг.
Под шум незримых крыл зажегся ярким
Сияньем зал. Неслась к высоким аркам
Томительная музыка – она,
Казалось, держит в воздухе одна,
Стеная от мучительной тревоги,
Воздвигнутые волшебством чертоги.
Панель из кедра отражала строй
Высоких пальм: они над головой
Вершинами сплелись, и в пышных кронах
Зажглись светильники среди ветвей зеленых.
Роскошный пир под лиственным шатром
Благоуханья источал. Весь дом
Она прошла – тиха, бледна, бесстрастна,
В наряде дивном царственно-прекрасна.
Невидимым прислужникам своим
Велит изображением резным
Ветвей из мрамора и яшмы темной
Украсить каждый уголок укромный.
Довольная убранством, в свой покой
Она взошла, наедине с тоской
Укрылась в тишине уединенья —
И там со страхом стала ждать вторженья
Гостей зловещих, буйным кутежом
Готовых возмутить затворнический дом.
Вот час настал для толков суесловных.
Злосчастный Ликий! Тайну нег любовных,
Счастливого безмолвия удел —
Зачем, глупец тщеславный, ты презрел?
Явилось стадо: шумною гурьбою
Теснясь у входа, с завистью тупою
Глазели гости на роскошный дом,
Вознесшийся мгновенным волшебством.
На улице, с младенчества известной
Всем обитателям застройкой тесной,
Возник дворец диковинно-чудесный.
Недоуменно внутрь они спешат;
Но средь вошедших некто острый взгляд
В убранство дивное вперил сурово,
Ступил на мрамор, не сказав ни слова,
Угрюм и строг – то Аполлоний был.
Холодную усмешку он таил,
Как будто мгла запутанного дела
Пред мыслью зоркой таяла, яснела.
У входа Ликий встретился ему…
«Являться не пристало никому
На пир счастливый гостем нежеланным,
И все-таки присутствием незваным
Смущу веселье юношей и дев —
И ты простишь мне!» Ликий, покраснев,
Склонил чело: философа брюзгливость
Рассеяла горячая учтивость.
Вступают вместе в пиршественный зал.
Благоуханий полон, он сиял
Торжественно зажженными огнями.
В панелях ярко отражалось пламя
Светильников; затейливо вились
Курений струйки, устремляясь ввысь
С треножников священных, что, подъяты
Над мягкими коврами, ароматы
Распространяли: ровно пятьдесят
Курильниц с миррой выстроилось в ряд.
Вдоль стен зеркальных к потолку взлетая,
Дымки сплетались и двоились, тая.
Овальные столы вознесены
На львиных лапах и окружены
Удобным ложем; радостно мерцало
Вино, внесенное из тьмы подвала;
Блестели чаши, грузно-тяжелы.
От яств ломились пышные столы,
Щедрей даров Церериного рога —
И каждый освящен изображеньем бога.
Рабы, гостей в прихожей обступив,
Им волосы маслами умастив,
Отерли члены губкой благовонной —
И, облачившись в белые хитоны,
Все двинулись для пиршества возлечь
На шелк, ведя придирчивую речь
Вполголоса, никак не понимая,
Откуда вдруг взялась обитель неземная.
Чуть слышно музыка плыла вокруг,
И разносился мелодичный звук
Напевной речи эллинской, сначала
Негромкой, но как только развязала
Язык струя блаженная, гостям
Ударив в голову, поднялся гам;
Сильнее загремели инструменты —
И вот диковинные позументы
Завес тяжелых, весь просторный зал,
Что роскошью невиданной сиял,
И Ламия в прекрасном облаченье
Уже не повергают в изумленье.
Спасительное, райское вино!
Блаженством оделяешь ты одно.
В зенит вознесся Вакх, воспламеняя
Огнем глаза и щеки. Дверь резная
Раскрылась – и невольники внесли
От Флоры пышный дар – наряд земли:
Цветов охапки из лесной долины
Переполняли яркие корзины,
Сплетенные из прутьев золотых —
Пирующим венки для прихотей любых.
Какой венок для Ламии? Какой —
Для Ликия? Каким мудрец седой
Увенчан будет? Папоротник с ивой
Пусть отеняют взор ее тоскливый;
Пусть лозы Вакха юноша возьмет —
Он в них забвенье страхов обретет;
Над лысым лбом философа колючий
Чертополох пускай с крапивой жгучей
Чинят раздоры. От прикосновенья
Холодной философии – виденья
Волшебные не распадутся ль в прах?
Дивились радуге на небесах
Когда-то все, а ныне – что нам в ней,
Разложенной на тысячу частей?
Подрезал разум ангела крыла,
Над тайнами линейка верх взяла,
Не стало гномов в копи заповедной —
И тенью Ламия растаяла бесследной.
Вот, сидя с ней в возглавии стола,
Счастливый Ликий от ее чела
Глаз не отводит, но, оцепененье
Любви стряхнув, он через стол в смущеньи
Украдкой посмотрел: там хмурый лик
К ним обратил морщинистый старик.
Хотел он кубок, полный до краев,
Поднять за мудреца, но столь суров
Был взгляд учителя неблагосклонный,
На юную невесту устремленный,
Что, трепеща, поникла та без сил.
В тревоге Ликий за руку схватил
Свою невесту. Холодом могилы
Ему на миг оледенило жилы,
Потом жестокий жар вонзился в грудь…
«О Ламия, ответь же что-нибудь!
Испугана ты – чем? Тебе знаком он?»
Забыв про все, не слыша гвалт и гомон,
В глаза он впился, смотрит: как чужая,
Глядит она, глядит не узнавая,
По-прежнему недвижна и бледна —
Как будто колдовством поражена.
Вскричал он: «Ламия!» В ответ – молчанье.
Заслышав крик неистовый, собранье
Притихло; смолк величественный лад.
Еще звучала лютня невпопад,
Но мирт в венках увял – и постепенно
Безмолвье воцарилось. Запах тлена
По зале пробежал – и все вокруг
Смертельную тоску почувствовали вдруг.
Он снова: «Ламия!» в порыве диком —
Отозвалось лишь эхо слабым вскриком.
«Сгинь, мерзкий сон!» – он возопил в слезах.
Вгляделся вновь: не бьется на висках
Лазурной нитью жилка; краски нежной
На коже щек не видно белоснежной;
Запали глубоко глаза в глазницы;
Застыли, как у мертвой, острые ресницы.
«Прочь, ты – жестокосердый! Прочь, палач!
Скрой лживые глаза, скорее спрячь!
Иль кара справедливая богов,
Невидимо вступающих под кров,
Пронзит тебя внезапной слепотой,
Оставит в корчах совести больной, —
За то, что ты, бесчестный и презренный,
Гордыней нечестивой, дерзновенной
Могущество благое попирал,
Обманом изощренным оскорблял.
Коринфяне! Взгляните на злодея:
Под веками, безумьем адским рдея,
Взор демона горит… И нет укрытья
Любви моей… Коринфяне, взгляните!»
«Глупец!» – с презрением софист изрек
Охрипшим голосом – и, словно рок
Свершился неизбежный, с жалким стоном
Пал Ликий перед призраком склоненным.
«Глупец! – вновь Аполлоний произнес,
Глаз не спуская с Ламии. – От гроз
И бедствий жизни я тебя спасал
Затем ли, чтоб змеи ты жертвой стал?»
При слове том у Ламии несчастной
Дух захватило: беспощадно-властный
Разил ее, как пикой, острый взор.
Рукою слабой смертный приговор
Молила не произносить – напрасно!
Софист суровый с ясностью ужасной
«Змея!» воскликнул громко… В этот миг
Послышался сердца пронзивший крик —
И Ламия исчезла… Упоенье
Ушло от Ликия, и в то ж мгновенье
Угасла жизнь… Друзьями окружен,
Простерт на ложе без движенья он:
И обернули тело в свадебный хитон.