Габариты
У всех землёй рожденных тел
Есть им неведомый предел.
Невидимо рука природы
Равняет полевые всходы,
И ограниченно простер
Платан свой лиственный шатер.
Кто видел, чтобы грань кристалла
Незримый рост перерастала?
Где есть живые существа,
Там есть и нормы естества,
Из вечных пра-узаконений
Исключены урод и гений,
Да разве старость под уклон
Исконный исказит закон.
Свидание
Я приморское прервал скитанье,
От ливийских улетел кочевий:
Вечный Рим назначил мне свиданье
Поздней ночью у фонтана Треви.
Внука жарким обнял он объятьем —
И мгновенье на груди у деда
И забвеньем стало, и зачатьем
От слиянья радости и бреда.
В дерзновенье световых потоков
Замирали, гордо-сиротливы,
Мраморные бороды пророков
И коней неукрощенных гривы.
Звуки Рима, как во сне, бездонны,
Полнили, спокон веков знакомо,
Улочку с улыбкою Мадонны
На углу облупленного дома.
И еще мне помнится — иль снится, —
Как, ища случайного причала,
Шелковая чертова черница
Бросила мне ласковое «чао!»
Рим
Умный пастырь, со своей отарой
Перебредший всей земли края,
Как же ты залюбовался, старый,
Ломаным фронтоном бытия?
Не твоей ли волею из тлена
Всех грехов, похороненных тут,
Заметалась каменная пена
Портиков, порталов и волют?
И не ты ль, апостол полуголый,
Мраморов иссекши тонны тонн,
Взволновал над городом подолы
Мучениц блаженных и Мадонн?
Ты устал, о Рим. В печальном звоне
Несмолкаемых колоколов
Ты несешь тоску своих агоний
В пышное безбожье облаков.
Старуха
Привыкла жить темно и просто —
Какие у старух дела? —
Доволоклась до девяноста
И вот — безумьем зацвела.
Сегодня муж идет в солдаты…
Вот сын покойник… Пьяный в лоск
Сел на кровать… Утраты, даты
Плачевно смешивает мозг.
То будто госпиталь… Ни боли,
Ни крови, — лишь в глазах темно…
— Ступай, сынок… — Да сын я, что ли?
Опять всё спутала… Смешно.
Ступай же, правнук, пошатайся, —
Поспал, пожрал — и был таков.
Придешь домой — не потешайся
Над бредом бедных стариков.
Оливковое дерево
Старая ты, старая олива!
Меж сестер, серебряных олив,
Поневоле стала сиротлива,
Их на триста лет опередив.
Приподняв твои печали вдовьи
На пустынный ветра произвол,
Расщепился в две ноги слоновьи
Пепельный, в сухих морщинах ствол.
Но еще, забывшись, ливней просят
И цветут как бы исподтишка,
И в усердье крайнем плодоносят
Три твоих еще живых сучка.
И не видно, как за ливнем следом,
И таясь, и млея, и спеша,
Закипает юношеским бредом
Древняя древесная душа.
Лилия
Доцветаю. Мои лепестки
Подогнулись, завернуты круто.
Габаритам своим вопреки
Белоснежная пухнет волюта.
В эту ночь сквозь лилейную плоть
Проступили прожилки распада,
И, не в силах его побороть,
Скоро стану посмешищем сада.
Пусть и стебель осклизлый высок,
Не смирились и листья с потерей,
Но тягуч склеротический сок
В разветвленьях зеленых артерий.
Пусть еще и цвету и пряма,
Но из чашечки, тлену послушной,
Лью вокруг, изумляясь сама,
Аромат незнакомый и душный.
Ты не бойся, что стала дрябла
Лепестковая старая тара, —
Прилетай, золотая пчела,
Взять последнюю каплю нектара.
Барокко
Сквозь развернутый свод в небосвод
Взмыть воздушною ангельской трассой
И амвоном, и звоном зовет
Чернь всемирную Рим седовласый.
В купол неба забросил шелка
К голоногим проветренным стаям,
Чтобы облачный храм Рыбака
Стал восторгом земным обитаем.
Рим, сжимая конвульсией крест
И хрипя в роковой конъюнктуре,
Истерических божьих невест
Изваял в беломраморной буре.
Свой лелея апостольский штаб,
Приказал он завалам цехинов
Над экстазами бронзовых пап
Каменеть бахромой балдахинов.
А смиренная тень красоты,
Промелькнув по церковному входу,
Между тем окунула персты,
В береженую мрамором воду.
И, сжимая ладонь малыша,
Средь изломов пурпурного плена
Просияла простая душа,
Мимолетно припав на колена.
В Пантеоне
В храме, открытом для звезд, в освещенной пещерке, у пола
Есть погребенье одно. Остановись, помолчи.
Сбоку из бронзы венок перед скромным стоит саркофагом.
Камень неровен и желт. Надпись гласит: Рафаэль.
ОЗАРЕННЫЙ
«Мне ль не любить аквариум земной…»
Мне ль не любить аквариум земной,
Где сам живу? Разлит до стратосферы
Лазурный газ. Под нами пламень серы,
Над нами космос черно-ледяной.
Мерещился нам в горних мир иной,
Но Люцифер не потерпел химеры, —
Он предложил без телескопа веры
Довольствоваться явью водяной.
Как водоросль, в эфире безмятежном
Купает верба гибкую лозу,
И сквозь эфир мы видим стрекозу,
Дрожащую на тростнике прибрежном.
Как рыбы, дышим в этом слое нежном,
Хоть смерть вверху и та же смерть внизу.
«Мой сладкогласный ангел, мне тревожно…»
Мой сладкогласный ангел, мне тревожно.
Младую душу ты взялся нести
По космосу — там духи не в чести,
Материя, ты знаешь сам, безбожна.
Мы небеса воображали ложно, —
В них пыль и сор, их некому мести.
И вообще на неземном пути
С фарватера не сбиться вряд ли можно.
Младой душе глаза запорошит,
А у тебя в гортани запершит,
И ангельские крылья станут рванью.
Спеши назад! — но к милым небесам
Возврата нет, — и хочешь ли ты сам
Вновь рабствовать тому же мирозданью?
«Сядь, Люцифер, — дымит моя лампада…»
Сядь, Люцифер, — дымит моя лампада,
Лишь ты вошел и ослепил мой склеп.
Логичен ты, и спор с тобой нелеп,
Да и не так уж высока преграда.
Обоим нам упорствовать не надо:
Господствуют над миром труд и хлеб.
Для всех, кто не безумен и не слеп,
Сомнительна Никейская триада.
Материи все ж оказал ты честь,
В организованной высоко есть,
Ты говоришь, «особенное свойство».
О нет! Не назову его огнем
Божественным, — но чувствую при нем
Захватывающее беспокойство.
«Мир ясен стал, а был куда туманен…»
Мир ясен стал, а был куда туманен.
Ты, Люцифер, ускорил мыслей бег.
Спешит забыть прозревший человек,
Что дух его бывал сомненьем ранен.
Доволен будь: и я не одурманен,
Ни перед чем не опускаю век.
Меня усовершенствовал мой век, —
Странней всего, что я себе не странен.
Не жалуюсь, что ты меня лишил
Беспечных снов, лампадку потушил,
Кое-какие отнял наслажденья.
О чем жалеть? О нет, пока дышу,
Я, Люцифер, лишь об одном прошу:
Мне возвратить свободу заблужденья.
«Не пламенным архангела мечом…»
Не пламенным архангела мечом
Я рассечен, — как мошка от лучины,
Сгорел бы я в огне Первопричины
И сожалеть не стал бы ни о чем.
— Тебя иной мы казни обречем, —
Промолвил Тот, представ мне без личины,
А сам сиял, до дна морской пучины
Пронзая глубь стальным своим лучом.
И вот, как змей, разрезанный лопатой,
Тщусь понапрасну в бедствии таком
Себя срастить. С двойной своей утратой
Я головой в грядущее влеком,
Ползу вперед, но тащит хвост отъятый
Назад в нору, где жил я целиком.
«Сказала жизнь: — Молчать не смеешь, пой!..»
Сказала жизнь: — Молчать не смеешь, пой! —
А я лежал в своем отребье старом,
Сраженный навзничь молнийным ударом,
Средь лопухов, — немой, глухой, слепой.
Прошли стада с холма на водопой
Вдоль спелой ржи, еще дышавшей жаром,
И в предвечерье под лесистым яром
Чета бродила тайною тропой.
И ожил я. Вновь петь я обязался,
Но должен был все начинать с аза,
Хоть видели отчетливо глаза
И голос мой на звуки отзывался.
Великий свет влила в меня гроза,
А я себе обугленным казался.
НА ПУТЯХ
«Размышлять, писать стихотворенья…»
Размышлять, писать стихотворенья —
Не за тем ли я на юг лечу,
Что везде приметы Средиземья
С радостью внимательной ищу.
Хорошо, что там — пускай не близко —
Супротивный ляжет Трапезунд,
Хорошо, что воды Танаиса
Мимо глаз к Афинам проползут.
Если б жил и я во время оно,
Доплывал бы и до этих мест,
Стал бы основателем колоний,
Сеятелем мыслей и монет.
Верно, я с народом Кифареда
Ел и пил в покое и в пути,
Если и теперь я полон света
И как гость у варвара в степи.
«Внушаем памятью туманной…»
Внушаем памятью туманной,
На кручах ветреной скалы
Воздвиг я город безымянный,
Один из Сурожей былых.
Подоблачный, над лепкой серой
Лачуг, гостиниц и дворцов,
Сооружен мечом и верой
Соборный храм Святых Отцов.
За площадью и поворотом,
Где скотный двор и свал зерна,
Молельня ариевых готов
Морской грозой озарена;
И видно с мокрого гранита —
Не раз мне грезилось о том —
За щелью узкою апсиды
Грек разглагольствует с крестом.
На подступах — в утес угрюмый
Бойниц и башен пояса
Вросли, замкнув утробы тюрем,
Воды и воинств голоса.
«К чужой приспособляясь речи…»
К чужой приспособляясь речи,
С незнавшим времени лицом
Сажусь за стол — вино и вечер
Делить с монахом иль купцом.
И к той, кого немая память
Ведет, — отколь, не знаю сам, —
Спешу я звездными дворами,
Кидая камни в лапы псам.
И, просиявшая у двери,
Не в силах мне в глаза взглянуть,
Вдруг произносит имя Сергий,
Мне схватывающее грудь.
«О мои пароходные ночи!..»
О мои пароходные ночи!
Запрокинутым взором следить,
Как вращается свод многозвездчатый
Вкруг бизани, пронзившей зенит.
В Сочи были не ночи, а тропики.
Горбоносый князек из татар
Раскрывал кипарисовый гробик,
Доставал перламутровый тар,
Чтоб, сребрясь щегольскими погонами,
Свесив полы до полсапога,
Закавказской тоской, с обертонами,
К снеговым прозвенеть берегам.
Под ночную и с демонской гордостью
Дребезжащую песню руки
Вдоль по борту багряные бороды
Погружались в свои башлыки.
И, белея, соседка заслушивалась,
Под затылок заткнув чемодан, —
Не уснуть, если в юность обрушиваются
Струны, ночь и печоринский стан.
Через ноги шагали по палубе,
Кто-то чиркал соседке в лицо…
Мимо черных Колхид проплывала
Дрожь машины под звездным венцом.
Вечер в Атени
Покоятся лучи, уже косые,
На золотой и розовой гряде.
И возле дома девушки босые
Уже стоят в струящейся воде.
Два буйвола с арбой неторопливой
Влачатся вверх. Уже зажег костры
Кончающийся день, с утра счастливый.
И не шелохнет тополь у горы.
Скале подобный замок феодала
Нас пригласил подняться в тишину
И повествует нам про пир Гудала,
С подругами Тамару и зурну.
На стынущей земле, от прочих розно,
Среди двора жует брудастый вол,
А на веранде трапезой колхозной
Уже рассвечен сумеречный стол.
Мне жаль сидящих ко двору спиною, —
За арками у неба цвет вина
С той золотисто-лунной глубиною,
Что в хрустале, нам поданном, видна.
Старая Бухара
Князь Ночи не замкнет ворот
И князь Воды не спустит вод
В гортань спаленную Шах-Руда.
Лишь князь Мучений, князям князь,
В ночи выходит из-под спуда
И, меж развалин притаясь,
Терзает старика печалью,
Детей коростой, трусов тьмой,
Скитальцев жаждой, ссыльных далью,
Дворы мертвецкой тишиной.
Здесь у души одно движенье:
Изобличи, изобличи! —
Или бежишь в воображенье,
Где не всесильны палачи.
«Пыль прилегла. Рассеялся чад…»
Пыль прилегла.
Рассеялся чад.
В била бьют.
Петухи кричат.
Над мадрасами
Чалма за чалмой
Черные гнезда.
Над глиняной тьмой —
Звезды,
Звезды,
Звезды.
Дом молитвы
Брели по слизистым завалам
Каких-то небылых дорог
Туда, где меркнущим опалом
Арыки стыли поперек.
О Дом Молитвы! Как печален!
Над пустырем закинув лоб,
Всем телом голубых развалин
Предсмертный чувствуешь озноб.
Ты в землю врос. В своем распаде
Ждешь, о спасенье не крича,
И косный ужас в каждой впадине,
В обломе каждом кирпича.
Восходим. С кровли беззащитной
Уж еле виден сквозь пары
Разлитый призрак глинобитной
Закатно-алой Бухары.
Ночь близится, и на возврате
Один лишь встречный в полумгле —
Старик в изодранном халате
Вопит, качаясь на осле.
Меж тем луна, блеснув в болоте,
Арыки переходит вброд
И запахом истлевшей плоти
Нас провожает до ворот.