странней цветка в грязи,
а я не знала, бедная,
чем это нам грозит.
Наветами опутанный,
сидел ты за столом, —
опутанный, окутанный
чужим далеким злом.
Чему ты верил, глупенький,
поспешный суд верша?
Душа моя обуглена,
ободрана душа.
Ободрана, оболгана
сверчок едва живой! —
оболгана, обогнана
лживою молвой.
Еще смотрю просительно,
еще не все — дотла, —
но соль была просыпана,
просыпана была!
Осталась снежной горкою.
Навеки? До весны?
Слезы мои горькие,
мои пустые сны!
Золою боль присыпана.
Зола, как соль, бела…
Но —
соль
была просыпана,
просыпана была…
1972
В какой-то миг неуловимый…
В какой-то миг неуловимый,
неумолимый на года,
я поняла, что нелюбимой
уже не буду никогда.
Что были плети, были сети
не красных дат календаря,
но доброта не зря на свете
и сострадание не зря.
И жизнь — не выставка, не сцена,
не бесполезность щедрых трат,
и если что и впрямь бесценно —
сердца, которые болят.
1978
Писатели, спасатели…
Писатели,
спасатели, —
вот тем и хороши, —
сказители,
сказатели,
касатели души.
Как пламя согревальное
в яранге ледяной,
горит душа реальная
за каждою стеной.
Гриппозная,
нервозная,
стервозная,
а все ж —
врачом через морозную
тайгу —
ты к ней идешь.
Болит душа невидимо.
Попробуй, боль поправ,
поправить необидимо,
как правит костоправ.
Как трудно с ним, трагическим,
неловким, словно лом,
тончайшим, хирургическим,
капризным ремеслом.
Чертовская работочка:
тут вопли, там хула…
Но первый крик ребеночка —
святая похвала.
На то мы руки пачкаем,
скорбим при ночнике,
чтоб шевельнул он пальчиком
на розовой ноге.
Под что-то, да, всегда под что-то…
Под что-то, да, всегда под что-то,
под чье-то будущее «да»
вершится жаркая работа,
мучительная, как беда.
Тот хмель уйдет, уйдет похмелье,
и будет пусто и светло.
Но если что-то мы посмели,
то, значит, что-то нас вело,
и, значит, что-то было в миге,
глухом и тесном, как тюрьма,
раз существуют в мире книги,
деревья, дети и дома.
Погода измениться может…
Погода измениться может,
пока же небу мой привет
за то, что и дождем не мочит,
и снегопада тоже нет,
за то, что не смиренный норов
покуда быть собою рад
и — ни заслуженных наград,
ни незаслуженных укоров…
Спасибо вам, елки зеленые…
Спасибо вам, елки зеленые,
зеленые елки мои,
веселые, озаренные,
в иголочках горькой хвои.
Зеленые в зиму и в лето,
зеленые через года.
Я буду всегда молода!
Я с вами поверила в это.
Спасибо вам, елки зеленые,
за то, что вы — все зеленей.
За то, что счастливым масленочком
росла подле ваших корней.
И ты, моя первая елочка,
моя новогодняя елочка,—
в орешках и в дождике колком,—
киваешь большим этим елкам.
Спасибо вам, елки зеленые,
за вашу высокую вязь,
за то, что свои, не заемные,
и песни, и сказки у вас.
За вашу отзывчивость чуткую,
за то, что локтями я чувствую
стволов и надежность, и вес.
За то, что вы, милые, — лес!
Спасибо вам, елки зеленые,
за то, что ваш колер — не грим.
За то, что — эх, елки зеленые!—
по-русски в беде говорим.
Мы здесь не пичуги залетные,
мы этой земли семена.
И жизнь будет — елки зеленые!
такою, какая нужна.
Поляна, речка, лес сосновый…
Поляна, речка, лес сосновый
и очертания села.
Я по земле ступаю новой.
Я никогда здесь не была.
Иду дорогой — очень скверной,
где не однажды, зло бранясь,
шофер машину вел, наверно,
угрюмо проклиная грязь.
Россия-мать! По-свойски строги,
размытым трактом семеня,
мы все клянем твои дороги,
кого-то третьего виня.
Но, выйдя к деревеньке ближней,
проселочную грязь гребя,
вдруг понимаем: третий — лишний!
И все берем мы на себя…
Опять какая-то поездка…
Опять какая-то поездка…
На сколько верст? А может, лет?
Мне, как военная повестка,
в кармане руку жжет билет.
Уеду от своей избушки,
отрину, руки разомкну.
И это будет — как из пушки,
да, как из пушки на Луну.
Уеду от мальчишки с челочкой,
как будто он уже не в счет,
к узбекам, финнам, или орочам,
или куда-нибудь еще.
Уеду от тебя, подлесок,
средь подмосковной тишины,
и от тебя, смешной подвесок
наивно розовой луны.
От наших душ необоюдных,
нерасчлененных, как руда,
от этих добрых и занудных
пенсионеров у пруда.
А в том краю, ненужном вроде,
надавит небо на плечо,
и будет трудно, как на фронте,
и счастливо, и горячо…
И сын поверит: так и нужно.
Он сам узнает этот зов
железных рельсов, трасс воздушных,
дремучих душ, больших лесов…
САМОЛЕТЫ
Сколько их над планетой? Бессчетно.
И над тропиками, и над полюсом…
Но ни бога нет и ни черта,
и поэтому чуточку боязно.
Я сажусь в самолет,
я приятелям
так машу, чтобы видеть могли.
И эпоха моя термоядерная
отнимает меня у земли.
Отрывается тяжесть от тела.
Трепещу. Вспоминаю Антея.
Где вы, травки, козявки-милашки?
По спине пробегают мурашки!
Мы летаем,
Мы руки сплетаем.
С отвращеньем бифштекс уплетаем,
когда стрелка — тысчонок за пять…
Мы летаем. Таблетки глотаем…
Мы летаем.
Мы все отметаем.
На опасных высотах плутаем…
И когда не летаем —
летаем.
Потому что нельзя не летать.
Да, нельзя!
И пускай я, как девочка,
разреветься готова от страха,
я сама — самолет, самоделочка,
самокрылочка, певчая птаха.
Так хожу вот — по кромке, по краю.
Только верю еще в чудеса.
Только держат пока небеса.
Еще в эту игру поиграю!
Потому что моторы рокочут
и пространство прорезано трассами.
Потому что мне крылья щекочет
солнце, в небе особенно красное.
И наматываются обороты
на спидометры длиннорукие…
Самолеты мои, самолеты!
Очень крепкие.
Очень хрупкие.
Предчувствую полет…
Предчувствую полет
и жизнь свою в высотах,
как, может быть, пилот,
которому под сорок,
который — не босяк,
что носится с кокардой,
который в небесах,
как говорится, — кадры.
Предчувствую полет —
в предчувствии все дело.
Оно во мне поет,
пока не полетела.
Не веря чудесам,
но веря в веру, в чудо,
швыряю чемодан —
наземная покуда.
Рули, пилот, рули!
Наушники воркуют.
Везде —
вблизи,
вдали —
живут, поют, рискуют…