Бьют дождинки по щекам
впалым.
Для вселенной двадцать лет —
мало.
Даже не был я знаком
с парнем,
обещавшим:
"Я вернусь, мама!.."
А степная трава
пахнет горечью.
Молодые ветра
зелены.
Просыпаемся мы.
И грохочет над полночью
то ли гроза,
то ли эхо
прошедшей войны.
Обещает быть весна
долгой.
Ждёт отборного зерна
пашня.
И живу я на земле
доброй
за себя
и за того парня.
Я от тяжести такой
горблюсь.
Но иначе жить нельзя,
если
всё зовёт меня
его голос,
всё звучит во мне
его песня.
А степная трава
пахнет горечью.
Молодые ветра
зелены.
Просыпаемся мы.
И грохочет над полночью
то ли гроза,
то ли эхо
прошедшей войны.
?
" В поисках счастья, работы, гражданства "
В поисках счастья, работы, гражданства
странный обычай
в России возник:
детям
у нас надоело рождаться, —
верят, что мы проживём
и без них.
?
" Тихо летят паутинные нити. "
Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле.
Что-то я делал не так;
извините:
жил я впервые на этой земле.
Я её только теперь ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь…
И по-другому прожить обещаю.
Если вернусь…
Но ведь я не вернусь.
?
" Как детство, "
Как детство,
ночь обнажена.
Земля становится просторнее…
Моя щека обожжена
пронзительным:
"Скажи мне что-нибудь!.."
"Скажи мне что-нибудь!
Скажи!
Скорей!
Пусть будут звёзды —
до неба.
Заполони.
Опустоши.
И всё-таки
скажи мне что-нибудь!..
Плати за то, что целовал,
словами —
вечными, как прошлое…
Зачем
учился ты словам?
Скажи мне что-нибудь хорошее…
За то, что ты не опроверг
всё мужество моё нарочное.
За бабий век.
Недлинный век. —
Скажи мне что-нибудь хорошее…"
Святая и неосторожная,
чего ты просишь?
Правды?
Лжи?..
Но шепчет женщина:
"Скажи!
Скажи мне
что-нибудь хорошее…"
[1971–1973]
" Трём-четырём аккордам научусь. "
Трём-четырём аккордам научусь.
И в некий знаменательный момент —
для выражения сердечных чувств —
куплю себе
щипковый инструмент…
Подарит мне басовая струна
неясную надежду на успех.
Чтоб я к ней прикасался,
а она,
она чтоб —
отвечала нараспев…
Я буду к самому себе жесток
в разгаре ночи
и в разгуле дня.
Пока не станет
струнный холодок
звенящею частицею меня…
Нависну над гитарой, как беда.
Подумаю,
что жизнь уразумел…
Но, может,
всё же выскажу тогда
то,
что сказать словами
не сумел.
[1971–1973]
Скорость
Всё дело в скорости!
Есть высший
прок
в тугой покорности
пустых дорог.
Зари окалина
легла в траву.
Недомогания,
ау!
Ау!..
Опять взрывается
в волне
весло.
Опять сливаются
добро и зло!
Да,
так уж водится:
разверзлась даль.
И только возгласы:
"Наддай!
Наддай!.."
Сомкнулся в линию
поток
секунд.
И слёзы длинные
к вискам текут.
И ветер —
посвистом.
И боль в боку…
А кто-то
попросту,
по холодку,
по краю-бережку
идёт едва,
мурлычет песенку,
забыв слова.
Нагнувшись,
медленно
из речки пьёт…
И, —
тем не менее, —
не отстаёт.
[1970–1972]
" Смеркается. "
Смеркается.
Пахнет песком перегретым…
Но я не об этом!
Совсем не об этом…
Я знаю, как трудно рождается
слово.
Когда оно истинно.
И безусловно.
Прозрачно.
Пока что ни в чём не повинно…
А ты,
надрываясь, грызёшь пуповину
и мечешься:
— Люди!
Вы слово
искали!
Берите!
Пока его не затаскали.
Скорее!
Пусть кто-нибудь станет
пророком…
Нависла жара над высоким порогом.
Кукушка старается:
чет или нечет.
У самого уха стрекочет кузнечик.
Шуршит муравейник.
Ворона фальшивит.
И стебель цветка под пчелою
пружинит.
Готовятся к полднику жители ясель.
Зелёною тучею кажется ясень.
Он что-то бормочет надменно
и глухо.
Он так величав,
что становится глупо
рядиться в пророка,
считаться поэтом…
Но я не об этом.
Совсем
не об этом.
[1970–1972]
Ностальгия
Ностальгия бывает
по дому.
По Уралу,
по Братску,
по Дону.
По пустыням и скалам белёсым,
невозможно прозрачным берёзам.
По степям, где метели тугие…
У меня
по тебе
ностальгия.
Ностальгия
по каждому вздоху.
Ностальгия
по тихому стону.
По твоим просыпаньям тяжёлым.
По глазам и плечам обнажённым.
По мгновеньям, когда ты со мною.
По ночному бессонному зною.
По слезам
и словам невесомым.
По улыбке
и даже по ссорам!
По губам,
суховатым с морозца…
Я,
решив с ностальгией бороться,
уезжаю!
Штурмую платформы…
Но зачем-то
ору в телефоны!
Выхожу из себя от восторга,
дозвонившись до Владивостока!
Ошалев от колёсного писка,
сочиняю длиннющие письма.
Умоляю тебя:
"Помоги мне!
Задыхаюсь
от ностальгии!.."
Ты молчишь.
Ты спасать меня
медлишь…
Если вылечусь —
тут же
заметишь.
[1967–1970]
" Я богат. "
Савве Бродскому
Я богат.
Повезло мне и родом
и племенем.
У меня есть
Арбат.
И немножко свободного времени…
Я
подамся
от бумажных
запутанных ворохов
в государство
переулков,
проспектов
и двориков.
Всё, что я растерял,
отыщу в мельтешении радужном.
Где витой канделябр
и бетонные глыбины —
рядышком.
Где гитары
щекочут невест,
где тепло от варений малиновых.
Где колясок
на каждый подъезд
десять —
детских
и две —
инвалидных.
Там, где будничны
тополя
перед спящими школами.
Там, где булькают,
как вскипевшие чайники,
голуби.
Выхожу не хвалить,
не командовать
уличной вьюгою.
Просто так
улыбаться
и плыть
по Арбату
седеющим юнгою.
[1967–1970]
Колыбельная
Спят девочки
Галина и Елена.
Два светлячка.
Две льдинки.
Две невесты.
Тень занавески
выгнулась нелепо.
И кажется, что дышит
занавеска.
Девчонки спят…
А мы с тобою
взглянем
на то,
к чему приглядываться
стоит!
Вот небоскрёб,
как градусник, стеклянен.
И лифт внутри его —
как ртутный столбик.
Он лезет вверх.
Потом
летит обратно.
Он мечется.
Он сам с собою спорит.
(Наверно, у больного —
лихорадка.
Наверное, больной
себя не помнит!)
И улицы
дымятся, как порезы!
Бетон дорог
дождинками исколот.
Совсем не зря
холодные компрессы
неслышных облаков
легли на город…
Земля уснула,