черных стай, лиц, ртов, раззявленных в
облака
кора, листва, шелест, можно сомкнуть глаза,
губы, скоро зима, осень,
и никто не узнает, что я здесь была, словно вот-вот
лишь
обрыв, шторм прямо в грудь
шторм прямо по темени, лента газона, красиво
деревья рассажены, сильна ли буря неважно,
и молода ли, я, вопрошаю, что же толкает меня
из мира в мир
1
однажды во сне: планет больше нет. нам простили
вину. отпустили. бурая дымка
в глазах. мы говорим мир. а думаем земля. горизонт.
гравитация.
горный хребет. ливень. ледник. море в привычном
изгибе. мы чувствуем величину когда
закрыты глаза. одна эта пуля. врезалась в кости. в
ночи
в походах по магазинам. лае собак. любви. и вода
потечёт. по горам. по щекам.
по древесным стволам. неотделимым от миллиардов
лет. от клеток. и крика.
2
стройка у потока видна из долины ночью.
погрузчики. свежеразбитые камни
масштабы огромны. траншея. сизый отблеск бетона
выходим из машины. у катастрофы нет особого
голоса. она как вчера и
завтра. словно разверзлась земля. и ты отпустил
меня.
Хеге Сири[2]© Перевод. Александр Панов
окно кухни
глядит на дорогу и фьорд
в окне отражается мамина мама
йойк тянет мамина мама
тихо поет она йойк
и кивает
мамина мама поет дорогу и фьорд
под горой, в Буорреса́рку,
у окна на дорогу и фьорд
мы сидим — мамина мама и я
ощущаем — колышется пол
шепчет в доме пучина к эа́дни,
вижу я ту, у которой мое лицо
гаи́бми, я ношу твое имя
окно кухни
глядит на дорогу и фьорд
в окне отражается мамина мама
знал он всё
что забылось
толковал барабанную дробь,
что вбирала всё меж звуком и тишью
когда верх был внизу, низ — вверху
и вода текла в две стороны
и на мыслимое и немыслимое
небеса были разделены
земля средь созвездий плыла
вокруг солнца в кайме темноты
пел он, что слышал
пел и помнил то, что забылось
I
мать подбросила
мертвую птицу с криком:
«Лети! Лети!»
и глядела,
на море без стай,
на лежащие лодки
мать заплутала
среди трав, среди клевера
не различала прилив и отлив
день и ночь
жизнь выживать
II
год за годом домой возвращаются птицы
с прошлой осени зерна лежат на земле
они станут им пищей
на столе между мамой и мной
лаиби, что мы преломляем
а вина в доме нет
и расскажет она про полет птичьих стай
крики стай, что, тоскуя, ждала
только кожа да кости остались
она закрывает глаза
и говорит: день и ночь не различают
живых и мертвых
ветер ма́ттабиегга
змеится в траве
вокруг моих ног биегга, биегга
я напеваю
а ветер смеется
смеюсь вместе с ним
а ветер резвится
резвится, взмыл над долиной
над травами в дом ай! ай!
прямо в окно
ветер словно
меня подымает
над горами
и в море бросает
снова и снова,
а я —
я пою
а я
йойк всё тяну
смолкнет йойк
и добрым словом станет маттабиегга
и я пою по дороге домой
мимо фьорда
снежинки пою, что летят
и в зарослях тают
на сосновом ковре
под хвоей
где пахнет лесными мхами
лед и воду пою
и волны, что после
отлива прихлынут
и схлынут назад
где речка сливается с фьордом
и волны бегут от земли,
гладко шлифуя камни
Рюне Кристиансен©Перевод Антон Нестеров
Ночью шел дождь.
Октябрь, хотя точно не помню.
Улицы, фабричный корпус. Сердце
молчит, обернуто грудной клеткой.
Встречаю ее
в библиотеке, в трамвае,
где только не:
выпить по бокалу, заняться любовью,
заснуть.
А больше ничего и не нужно.
Куда вели они, эти деревья, что тронулись в путь,
эта равнина —
белизной отливая, порой — красным, куда вели они,
эти лошади в пламени, эта легенда
о скорби граната.
Назад, к ничтожеству толп,
потоп в стиральной машине.
«Für eine Zeit ohne Angst»[3], рыцарь,
или хоть раз — туфли сними и босиком.
Дом лосося пребывает там, где и был.
Озеро, что было морем,
и вновь стало озером,
омывает медовый берег.
Дом лосося — подобен цыганской кибитке:
светится изнутри. Небо в тачке.
То, что мы называли богами, стало
прялкой, топором, трубкой-носогрейкой.
Бабочек сдуло ветром
в летней ночи — это ночь равноденствия,
луна одиноко катит возок свой,
полный безумных пчел.
Дом лосося пребывает там, где и был.
Птичий клин плугом
взрезает небесную пашню,
скоро высеют в борозды — звезды.
Милая белочка, ты меня слышишь, ты понимаешь
о чем я, когда говорю с тобой, видишь я подни —
маю тебя, мы вдвоем переходим площадь чтобы
похоронить тебя в ямке, где земля темна и мягка,
слышишь жужжание насекомых, порыв ветра;
а вечность? Что это — вечность? Может, просто
тень самолета вверху, редкий дождь. Понимаешь:
я думаю о тебе, думаю, что тебя не отыщешь, не
отыщешь в ком-то другом; ты неповторима, как
все мы неповторимы. Я, например, думаю, я отец,
думаю, я сын.
На фотографии я, (всю зиму) пролежав между страницами
La Plurality des mondes[5] Льюиса, был тобой в версии 2.5 и
с собакой шел по лужайке изрытой, как луна — кратерами:
с тех пор впервые взяв машину, чтобы поехать в чужой город,
я поймал себя на мысли: эти снежинки, это серое небо
принадлежат одному и тому же сну, похожему детству,
похожему образу жизни и, может статься, даже похожей
старости… если время соизволит и дальше превращать нас в
развалины. На мгновение отблеск на ветровом стекле
напомнил мне то, что мы называли откровением (вагон,
блестящий плод), так что я подумал: можно было бы
проспать всю вечность, вдвоем, в теплом свете заката.
Ингер Элизабет Хансен©Перевод Антон Нестеров
Не убивай альбатроса
дай ему умереть на ветру
альбатрос над океаном не ищет ветра, пусть он умрет,
паря
Застрели альбатроса — на тебе он повиснет грузом
повиснет на шее и будет тянуть — вниз, вниз
это знают старые мореходы, они знают — это
приносит несчастья
застрели альбатроса — упадет на палубу и будет
тянуть — ниже, ниже
альбатрос должен умирать на ветру
словно ветер рыщет, направленье меняя, есть лишь
погоня за ветром