Трудился, изучал язык живых страстей,
Чтоб нам изображать природу и людей
И возбуждать в сердцах возвышенные чувства;
Ты жег свой фимиам на алтаре искусства
И путь свой проходил, при кликах торжества,
Земли родимой в честь и в славу божества.
Ф. Н. Глинке
Здравствуй, деятель и зритель
Многих чудных жизни сцен,
Музы доблестной служитель,
Наш поэт и представитель
Славных дедовских времен!
Знал ты время, ведал лета,
Как людьми еще был дан
В мире угол для поэта
И певец пред оком света
Чтил в себе свой честный сан.
В лоне мира – песнью мирной
Он страдальцев утешал,
На пиры – нес клик свой пирный,
В бранях – благовестью лирной
Доблесть храбрых возвышал.
Нес в величье он спокойном
Тяжесть дольнего креста, –
Пел ли радость гимном стройным –
Он глумленьем непристойным
Не кривил свои уста;
И не мнил он обеспечить
Беззаконный произвол –
В русском слове чужеречить,
Рвать язык родной, увечить
Богом данный нам глагол.
И над этой речью кровной,
Внятной призванным душам,
Не был вверен суд верховный
Дерзкой стае суесловной –
Дел словесных торгашам.
Грустных новостей в пучине
Мы, поэт, погружены,
Но от прежних лет доныне
Честно верен ты святыне
Благородной старины.
И за то своим покровом
Сохранил в тебе господь
Эту силу – звучным словом,
Вечно юным, вечно новым,
Оживлять нам дух и плоть.
Помню: я еще мальчишкой
Рылся в книжках, и меж них
За подкраденною книжкой
Поэтическою вспышкой
Зажигал меня твой стих;
Слух и сердце он лелеял, –
И от слова твоего,
От семен тех, что ты сеял,
Аромат библейский веял –
Отзыв неба самого.
Ты Карелии природу
В метких ямбах очертил,
Ты Двенадцатому году
В радость русскому народу
Незабвенным эхом был.
И теперь, на нас лишь канул
Бранный дождь, твоя пора
Не ушла: ты вмиг воспрянул
И по-русски первый грянул
Православное «ура».
Средь болезненного века
Жив и здрав ты, – честь! хвала!
Песнь живого человека
И до серба, и до грека
Христианская дошла.
Крест – нам сила, крест – наш разум.
К нам, друзья! – Из-за креста
Мы весь мир окинем глазом
И «на трех ударим разом
Со Христом и за Христа!»
Выпущенная птичка
Еще зеленеющей ветки
Не видно, – а птичка летит.
«Откуда ты, птичка?» – «Из клетки», –
Порхая, она говорит.
«Пустили, как видно, на волю.
Ты рада? – с вопросом я к ней. –
Чай, скучную, грустную долю
Терпела ты в клетке своей!»
«Нимало, – щебечет мне птичка, –
Там было отрадно, тепло;
Меня спеленала привычка,
И весело время текло.
Летучих подруг было много
В той клетке, мы вместе росли.
Хоть нас и держали там строго,
Да строго зато берегли.
Учились мы петь там согласно
И крылышком ловко махать,
И можем теперь безопасно
По целому свету порхать».
«Ох, птичка, боюсь – с непогодой
Тебе нелегко совладать,
Иль снова простишься с свободой, –
Ловец тебя может поймать».
«От бурь под приветною кровлей
Спасусь я, – летунья в ответ, –
А буду застигнута ловлей,
Так в этом беды еще нет.
Ловец меня, верно, не сгубит,
Поймав меня в сети свои, –
Ведь ловит, так, стало, он любит,
А я создана для любви».
Любовь музыканта
Посвящено А. Г. Рубинштейну
Царь я, – все звуки – мне слуги покорные,
Войско державы моей.
Будь мне царицей! Глаза твои черные
Царских алмазов светлей.
Полный мечтами и думами гордыми,
В бурном порыве любви
Я всколыхну громовыми аккордами
Жаркие перси твои.
Весь я проникнут восторгом и муками, –
Созданный весь из огня,
Я упою тебя чудными звуками, –
В них ты прочувствуй меня!
В страстном огне, перерывы дыхания
Выразит струн моих звон,
Шепот «люблю», и печатью лобзания
Знойно подавленный стон.
Я облекусь в торжество триумфальное, –
И, как волну к берегам,
Разом всё царство мое музыкальное
Брошу к твоим я ногам.
Рашель(Написано после появлений ее в ролях Федры и Гермионы)
От берегов тревожных Сены,
Предвозвещенная молвой,
Верховной жрицей Мельпомены
Она явилась над Невой.
Старик Расин взрывает недра
Своей могилы и глядит, –
Его истерзанная Федра
В венце бессмертия стоит,
Гнетома грузом украшений,
Преступной страстью сожжена,
И средь неистовых движений
Античной прелести полна.
То, мнится, мрамор в изваянье
Пигмалионовски живой
Томится в страстном истязанье
Пред изумленною толпой.
Из жарких уст волной певучей
Течет речей волшебный склад,
То, металлически гремучий,
Он, раздробленный в прах летучий,
Кипит и бьет, как водопад,
То, просекаясь знойным криком,
Клокочет он в избытке сил,
То замирает в гуле диком
И веет таинством могил.
Вот дивный образ Гермионы!
Как отголоски бурь в глуши,
Широкозвучны эти стоны
Пронзенной ревностью души,
Один лишь раз, и то ошибкой,
Надежда вспыхнула на миг,
И гордой греческой улыбкой
Прекрасный озарился лик, –
И вновь ударом тяжкой вести
Елены дщерь поражена –
Вся пламенеет жаждой мести, –
Троянка ей предпочтена.
Как вид подрытого утеса.
Что в бездну моря смотрит косо,
Чело громадное склоня,
Спокойно страшен звук вопроса:
«Орест! Ты любишь ли меня?»
Под скорбным сердцем сжаты слезы:
«Отмсти! Восстань за свой кумир!
Лети! Рази! Разрушь весь мир!»
Взор блещет молнией угрозы –
Дрожи, дрожи, несчастный Пирр!
В глухих раскатах голос гнева
Мрет, адской гибелью гудя;
Ужасна царственная дева,
Как Эвменида… Уходя,
Она, в последнем вихре муки,
Исполнясь мощи роковой,
Змеисто взброшенные руки
Взвила над гневной головой –
И мчится – с полотна текущей
Картиной – статуей бегущей –
Богиней кары громовой.
И при захваченных дыханьях
Театра, полного огнем,
При громовых рукоплесканьях
Всего, что жизнью дышит в нем,
Зашевелился мир могильный,
Отверзлась гробовая сень…
Рашель! Твоей игрой всесильной
Мне зрится вызванная тень:
Наш трагик, раннею кончиной
От нас оторванный, восстал
И, устремив свой взор орлиный
На твой триумф, вострепетал.
Он близ тебя заметил место,
Где б ты могла узреть его
В лице Тезея, иль Ореста,
Иль Ипполита твоего.
Благодарю вас за цветы
Посвящено М. Ф. Штакеншнейдер
Устранив высокопарность
Поэтической мечты,
Проще самой простоты
Приношу вам благодарность
За роскошные цветы,
В виде ноши ароматной,
Усладительной вполне,
С вашей дачи благодатной
Прилетевшие ко мне.
Здесь, средь красок дивной смеси,
Ярко блещет горицвет,
Под названьем «барской спеси»
Нам известный с давних лет.
Вот вербена – цвет волшебный, –
Он у древних славен был,
Чудодейственно целебный,
На пирах он их живил,
Кипятил их дух весельем,
Дряхлых старцев молодил,
И подчас любовным зельем
В кровь он римскую входил.
Чудный цвет! В нем дышит древность,
Жгуч как пламя, ал как кровь,
Пламенеет он, как ревность,
И сверкает, как любовь.
Полны прелести и ласки
Не анютины ли глазки
Здесь я вижу? – Хороши.
Сколько неги и души!
Вот голубенькая крошка –
Незабудка! Как я рад!
Незабвенье – сердца клад.
Вот душистого горошка
Веет райский аромат!
Между флоксов, роз и лилий
Здесь и ты, полей цветок, –
Здравствуй, добрый мой Василий,
Милый Вася – василек!
Сколько венчиков махровых!
Сколько звездочек цветных!
И созвездие меж них
Георгин пышноголовых,
Переброшенных давно
В европейское окно
Между множеством гигантских
Взятых за морем чудес,
Из-под светлых мексиканских
Негой дышащих небес.
Я любуюсь, упиваюсь
И признательным стихом
За цветы вам поклоняюсь –
И хотел бы, чтоб цветком
Хоть единым распустился
Этот стих и вам явился
Хоть радушным васильком;
Но – перерван робким вздохом –
Он боится, чуть живой,