И жил, «шалтай-болтай», как в поле сорняки.
Впритирку к облакам, живу, не зная толка:
Дождем ли расшибусь, истаю ль в синеве…
И долго ль буду жить иль буду жить недолго –
Об этом не грустит, не помнит соловей.
А слава… Но нигде – ни в чащах, ни в дубравах,
Ни в рощах, ни в полях, ни в зарослях болот
Я, право, не встречал такой пичуги – слава.
… Должно быть, этот вид пернатых не поет.
* * *
Что же делать, коль мне не досталось от Господа-Бога
Ни кола, ни двора, коли стар я и сед, как труха,
И по торной земле как блаженный бреду босоного,
И сморкаю в ладошку кровавую душу стиха?
Что же делать, коль мне тяжела и котомка без хлеба
И не грешная мне примерещилась женская плоть,
А мерещится мне с чертовщиной потешною небо:
Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет – Господь.
Что же делать, коль я загляделся в овраги и в омут
И, как старого пса, приласкал притомившийся день,
Ну а к вам подхожу словно к погребу пороховому:
До чего же разит и враждой и бедой от людей!..
… Пусть устал я в пути, как убитая верстами лошадь,
Пусть похож я уже на свернувшийся жухлый плевок,
Пусть истерли меня равнодушные ваши подошвы, –
Не жалейте меня: мне когда-то пригрезился Бог.
Не жалейте меня: я и сам никого не жалею,
Этим праведным мыслям меня обучила трава,
И когда я в овраге на голой земле околею,
Что же, – с Господом-Богом не страшно и околевать!..
Я на голой земле умираю, и стар и безгрешен,
И травинку жую не спеша, как пшеничный пирог…
… А как вспомню Его – до чего же Он все же потешен:
Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет мне – Бог.
* * *
Пока река не вспенится сурово,
Не обернется ямою земля, –
С удилищем беспечным рыболова
Сиди, над бездной леску шевеля…
Как хорошо в прохладе деревенской
Курить свой одинокий табачок…
Но вздернет и тебя Рыбак Вселенский
На острый окровавленный крючок.
* * *
– Ослик Христов, терпеливый до трепета,
Что ты прядешь беспокойно ушами?
Где та лужайка и синее небо то,
Что по Писанью тебе обещали?..
– Я побреду каменистыми тропами,
В кровь изотру на уступах колени,
Только бы, люди, Христа вы не трогали,
Всадника горестного пожалели…
Кроток мой всадник – и я увезу его
В синие горы, в мираж без возврата,
Чтобы его не настигло безумие,
Ваша его не настигла расплата.
– Ослик Христов, ты ступаешь задумчиво,
Дума твоя – как слеза на реснице,
Что же тебя на дороге измучило,
Сон ли тебе окровавленный снится?..
– Люди, молю: не губите Спасителя,
На душу грех не берите вселенский,
Лучше меня, образину, распните вы,
Ревом потешу я вас деревенским.
Лучше меня вы оплюйте, замучайте,
Лучше казните публично осла вы,
Я посмеюсь над своей невезучестью
Пастью оскаленной, пастью кровавой…
– Господи, вот я, ослино-выносливый,
И терпеливый, и вечно-усталый, –
Сколько я лет твоим маленьким осликом
Перемогаюсь, ступая по скалам?..
Выслушай, Господи, просьбу ослиную:
Езди на мне до скончания века
И не побрезгуй покорной скотиною
В образе праведного человека.
Сердце мое безгранично доверчиво,
Вот отчего мне порою так слепо
Хочется корма нездешнего вечности,
Хочется хлеба и хочется неба.
* * *
По праву старика, а стало быть, по праву
Беспамятной грозы, идущей на покой,
Я замахнусь на вас, бредущую ораву,
Я замахнусь на вас тяжелою клюкой.
Бредете вы за мной ордою мелконогой,
А я уже давно шагнул за тот предел,
Где, лапти развязав, сидят и дремлют боги,
И каждый тучный бог при грозной бороде.
Сидят, как мужики, а может, как цыгане,
Закинув в синеву задумчивые лбы,
Путей своих земных не ведая заране,
Угрюмо матерясь посланцами судьбы.
На небе облака, как кряжистые срубы,
Заходит в березняк неслышный ветер мглы,
А боги и во сне, как кони, белозубы,
И так гудит их кровь, что клонятся стволы.
* * *
Жизнь – все измяла, исковеркала,
Перевернула вверх ногами,
И я гляжу в себя как в зеркало
С потрескавшейся амальгамой.
Маленькая кошка
Мы все любили маленькую кошку,
которая жила в мире чудес:
то, что для нас было миром,
было для нее подушкой и ковриком,
а на подушке и коврике
никто не станет играть со смертью.
Солнечный лучик
интересовал ее не меньше, чем астронома,
но, вопреки всем научным теориям,
она не уступала ему приоритета:
– Сначала луч, потом кошка.
Нет, сначала кошка, потом луч.
Вот почему она била по лучу
капризной лапкой,
чего, конечно, не станет делать ни астроном,
ни я, ни вы.
Если бы маленькая кошка
знала хоть сотую долю того, что знаем мы
(я и вы),
она превратилась бы в страшного тигра,
стерегущего свой помет.
Но она убирала помет с невинной сосредоточенностью,
между тем как глаза ее следили за летящей паутинкой –
и отыскивали у ней хвост.
Не знаю, чем казались ей люди.
Может, деревьями,
может, морем;
хотя она и не видела моря.
Когда я садился есть, шевеля губами,
она видела что-то, чего не видел я:
большие сосцы воздуха.
Поэтому она присоединялась к трапезе.
После еды она умывалась; ритуал обновления.
В пустоте неожиданной смерти
она ощутила все, что ощущаем мы:
неудобство слишком большого тела,
жесткий колючий воздух,
вес и размер предметов.
И их враждебность.
В глазах ее, мучительно слепнущих от света,
громоздились огромные небоскребы –
и она жалобно мяукала:
погасите свет.
Ибо темнота возвращала ей неведенье.
Умирая,
она на мгновение постигла связь
между мраком и светом, теплом и холодом,
жизнью и смертью.
Маленькая мертвая кошка.
Смерть снова отступила от нас (от меня и от вас),
но, отступая, унесла маленькое безжизненное тельце.
– И я обвиняю во всем этажи.
…О этажи –
тяжелые,
серые,
каменные этажи,
раздавившие
кошку…
1964
Дурдом
…Тогда мне рваный выдали халат
И записали имя Айзенштадта.
Я сразу стал похож на арестанта.
А впрочем я и был им – арестант.
Окно в решетке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум…
Свирепость отчужденная врачей,
Свирепость санитарок яроглазых.
Расталкивая шваброй и ведром
Понурых, словно обреченных казни,
Они на нас обрушивали гром
Своей исконной бабьей неприязни.
Обед с нехваткой места за столом…
Но удавалось сбоку примоститься,
А кто и стоя – этаким столбом –
Ладони обжигал горячей миской.
И каждый был и лишний и ничей…
Мы были сыты – с голоду не пухли:
С капустой обмороженною щи
Казались блюдом королевской кухни.
«Налопались?.. Теперь айда во двор…»
Я пёр, как все, зачем-то шагом скорым…
– О, Боже, как ужасен твой простор,
Темничным огороженный забором!..
* * *
Когда я вслушиваюсь в вечность,
Я понимаю, что я плут
И, как сверчок в углу запечном,
В своем бесчинствую углу.
Но что мне музыка вселенной,
Ее смятение и жуть?..
Я в глухоте самозабвенной
Одну лишь ноту вывожу…
* * *
Айзенштадт – это город австрийский,
И мне думать об этом занятно:
Может быть, продают в нем сосиски,
Может, слушают музыку Гайдна.
Может быть, в этом городе следом