Подняв лицо, открытое лучу,
То во вселенной выжженной моей
Утраченное солнце я ищу.
По-своему печален я и рад,
И с теми, чьи пресыщены глаза,
Моя улыбка часто невпопад,
Некстати непонятная слеза.
Я трогаю руками этот мир —
Холодной гранью, линией живой
Так нестерпимо памятен и мил,
Он весь как будто вновь изваян мной.
Растет, теснится, и вокруг меня
Иные ритмы, ясные уму,
И словно эту бесконечность дня
Я отдал вам, себе оставив тьму.
И знать хочу у праведной черты,
Где равновесье держит бытие,
Что я средь вас — лишь памятник беды,
А не предвестник сумрачный ее.
«Вокзал с огнями — неминуем…»
Вокзал с огнями — неминуем,
Прощальный час — над головой,
Дай трижды накрест поцелуем
Схватить последний шепот твой.
И, запрокинутая резко,
Увидишь падающий мост
И на фарфоровых подвесках
Летящий провод среди звезд.
А чтоб минута стала легче,
Когда тебе уже невмочь,
Я, наклонясь, приму на плечи
Всю перекошенную ночь.
«И что-то задумали почки…»
И что-то задумали почки,
Хоть небо — тепла не проси,
И красные вязнут сапожки
В тяжелой и черной грязи.
И лучшее сгинуло, может,
Но как мне остаться в былом,
Когда эти птицы тревожат,
Летя реактивным углом,
Когда у отвесного края
Стволы проступили бело,
И с неба, как будто считая,
Лучом по стволам провело,
И капли стеклянные нижет,
Чтоб градом осыпать потом,
И, юное, в щеки мне дышит
Холодным смеющимся ртом.
«Вознесенье железного духа…»
Вознесенье железного духа
В двух моторах, вздымающих нас.
Крепко всажена в кресло старуха,
Словно ей в небеса — не на час.
И мелькнуло такое значенье,
Как себя страховала крестом,
Будто разом просила прощенья
У всего, что пошло под винтом.
А под крыльями — пыльное буйство.
Травы сами пригнуться спешат.
И внезапно — просторно и пусто.
Только кровь напирает в ушах.
Напрягает старуха вниманье,
Как праматерь, глядит из окна.
Затерялись в дыму и тумане
Те, кого народила она.
И хотела ль того, не хотела —
Их дела перед ней на виду.
И подвержено все без раздела
Одобренью ее и суду.
«Эскалатор уносит из ночи…»
Эскалатор уносит из ночи
В бесконечность подземного дня.
Может, так нам с тобою короче,
Может, здесь нам видней от огня…
Загрохочет, сверкая и воя,
Поезд в узком гранитном стволе,
И тогда, отраженные, двое
Встанем в черно-зеркальном стекле.
Чуть касаясь друг друга плечами,
Средь людей мы свои — не свои,
И слышней и понятней в молчанье
Нарастающий звон колеи.
Загорайся, внезапная полночь!
В душном шорохе шин и подошв
Ты своих лабиринтов не помнишь
И надолго двоих разведешь.
Так легко — по подземному кругу,
Да иные круги впереди.
Фонарем освещенную руку
Подняла на прощанье: «Иди…»
Не кляни разлучающей ночи,
Но расслышь вековечное в ней:
Только так на земле нам короче,
Только так нам на свете видней.
«Лес расступится — и дрогнет…»
Лес расступится — и дрогнет,
Поезд — тенью на откосах,
Длинно вытянутый грохот
На сверкающих колесах.
Раскатившаяся тяжесть,
Мерный стук на стыках стали,
Но, от грохота качаясь,
Птицы песен не прервали.
Прокатилось, утихая,
И над пропастью оврага
Только вкрадчивость глухая
Человеческого шага.
Корни выползли ужами,
Каждый вытянут и жилист,
И звериными ушами
Листья все насторожились.
В заколдованную небыль
Птица канула немая,
И ногой примятый стебель
Страх тихонько поднимает.
«Зеленый трепет всполошенных ивок…»
Зеленый трепет всполошенных ивок,
И в небе — разветвление огня,
И молодого голоса отрывок,
Потерянно окликнувший меня.
И я среди пылинок неприбитых
Почувствовал и жгуче увидал
И твой смятенно вытесненный выдох,
И губ кричащих жалобный овал.
Да, этот крик — отчаянье и ласка,
И страшно мне, что ты зовешь любя,
А в памяти твой облик — словно маска,
Как бы с умершей снятая с тебя.
«Небеса опускались мрачней…»
Ночь. Аэропорт.
Небеса опускались мрачней,
Я искал три сигнальных огня.
Ты скажи, сколько дней и ночей
Ожиданью учила меня?
И свершилось: мы знаем свой час,
Знаем, что нам отныне дано,
И не скрыть от взыскующих глаз,
Что доступнее счастья оно.
И когда три сигнальных огня
Вспыхнут в небе — былому в ответ,
Все из дали зовешь ты меня —
Та, которой в тебе уже нет.
«Уже огромный подан самолет…»
Уже огромный подан самолет,
Уже округло вырезанной дверцей
Воздушный поглощается народ
И неизбежная, как рифма «сердце», —
Встает тревога и глядит, глядит
Стеклом иллюминатора глухого
В мои глаза — и тот, кто там закрыт,
Уже как будто не вернется снова.
Но выдали — еще минута есть —
Оттуда, как из мира из иного,
Рука — последний непонятный жест,
А губы — обеззвученное слово.
Тебя на хищно выгнутом крыле
Сейчас поднимет этой легкой силой,—
Так что ж понять я должен на земле,
Глядящий одиноко и бескрыло?
Что нам — лететь? Что душам суждена
Пространства неизмеренная бездна,
Что превращает в точку нас она,
Которая мелькнула и исчезла?
Пусть — так. Но там, где будешь ты сейчас,
Я жду тебя, — в надмирном постоянстве
Лечу, — и что соединяет нас,
Уже не затеряется в пространстве.
«И все как будто кончено…»
И все как будто кончено — прощай.
А ты — клубись, непролитая туча,
Но мой ни в чем не виноватый край
Осенней думою не угнетай,
Непамятливых памятью не мучай,
А помнящим хоть час забвенья дай.
И только сердцу вечно быть виновным
Во всем, что так мучительно давно в нем
И все же чисто, словно в первый час:
Вошла — и руки белые сложила,
И тонко веки темные смежила,
И безысходно в сердце улеглась.
Теперь иди, куда захочешь в мире…
А для меня он ни тесней, ни шире, —
Земля кругом и мерзлая жива,
И вижу я под неподвижной тучей,
Как зеленеет смело и колюче
Нежданная предзимняя трава.
«Тянулись к тучам…»
Тянулись к тучам, ждали с высоты
Пустым полям обещанного снега,
В котором есть подобье доброты
И тихой радости. Но вдруг с разбега
Ударило по веткам молодым,
Как по рукам, протянутым в бессилье,
Как будто неположенного им
Они у неба темного просили.
И утром я к деревьям поспешил:
Стволов дугообразные изгибы,
Расщепы несогнувшихся вершин,
Просвеченные ледяные глыбы,
Висячей тяжестью гнетущие мой лес,
Увидел я… И все предстало здесь
Побоищем огромным и печальным,
И полоса поникнувших берез,
С которой сам я в этом мире рос,
Мне шествием казалась погребальным.
Когда ж весною белоствольный строй
Листвою брызнул весело и щедро,
Дыханье запыхавшегося ветра
Прошло двойным звучаньем надо мной.
Живое лепетало о живом,
Надломленное стоном отвечало,
Лишь сердце о своем пережитом
Искало слов и трепетно молчало.
«Я тебя молю не о покое…»
Я тебя молю не о покое.
Ты иным зовешь меня сюда:
Надо мной бессмертье голубое —
Купола твои, Шах-и-Заинда.
Я пришел не скорбным и не нищим,
Но в священной каменной пыли
Мы смятенным духом вечно ищем,
Словно здесь родное погребли.