Синяя казнь.
ЖЕНЩИНА ПОДЛЕЖИТ УВИВАНИЮ -
Трижды прав господин Синяя Борода.
Только иногда,
Лежа в постели,
Я думаю;
Зачем эти прогулки по замку?
Зачем эти связки ключей?
Смерть и так хороша.
ЗАМЕЧАТЕЛЬНА СМЕРТЬ МОЛОДЫХ ЖЕНЩИН!
1988 г.
# # #
Я шел, улыбаясь в усы...
Давайте носить кирпичи...
Давайте улавливать знак...
За мной увязался маньяк.
Я был патриотом стыда,
Любителем язвенных лун.
Но ты мне сказала: «Тогда
Ты будешь один, мой лгун.»
И я оставался один.
За мною следили псы.
И, прячась за мясом спин,
Я шел, улыбаясь в усы.
# # #
Внутри животное гораздо страшней, чем снаружи.
Поэтому женщина предпочитает шубу.
Лисица выпрыгивает оттуда
В смерть.
# # #
Внутри животное гораздо страшней, чем снаружи.
Поэтому женщина предпочитает шубу.
А смерть лисы держит за плечи мужа.
А Лиса Смерти его целует в губы.
# # #
Нутрь зверя страшней его оболочки.
ГИГИЕНИЧНОЕ НАЧАЛО ОКОНЧАТЕЛЬНОГО УБИЙСТВА.
В дырочку уха звукового верблюда проходит выстрел.
А из другого уха выходит точка.
1993 г.
Самоубийство
Тело несут.
Разомкнуто утро.
Тело несут.
Тело не соль.
Тело не суть,
Тем паче на третьи сутки.
Гостей выпроваживай, свечи туши,
Ищи откровения мертвой души.
Разрой под подушкой бесценный тайник.
В нем зеркало. И перед ним ты поник.
Там, где сам себя ты увидеть спешил,
Стоит твой двойник.
Ты крикнешь: «Не верю!» Ты крикнешь: «Не я!
На шее моей не сомкнулась петля.
Пиджак же и галстук похожи. И мой
Ребенок кричит. Только месяц другой.»
Январево. Город был бешено бел.
А ты лишь спокойный как кукла висел.
Был виден сквозь окна огромный сугроб
И черный по белому маленький гроб.
Ты крикнешь: «Не верю!» Ты крикнешь: «Не я!
На шее моей не сомкнулась петля.
Все то же, все так же, но месяц другой.
Кто это с петлей?»
Вот дом и ему одного мертвеца
Достаточно. Что же, беги до конца.
Беги же, беги же осматривать дом.
Ты будешь жить в нем.
Ты все оживишь в нем. Он - каменный гость,
Грустил в своем доме, вбивал в стену гвоздь.
Он крепость веревки проверил, связав
Мадонну Сикстинскую, шею и шарф.
Не вышло. Но чтобы исполнить каприз
Окно раскрывает и прыгает вниз.
Он прыгнул нелепо - не трюк и не сальто.
Он книг не писал, он писал на асфальте.
Рваное тело
Незрело, неспело.
Первое дело - последнее дело.
Манит их дева, ранит их демон.
Сумрачно. Бомбой свалилось на грудь
Площади. Словно бы дернулось вглубь
И застыло. Оркестр был чуден... и глух
К мольбе запрокинутых резаных рук.
Январево. Город был бешено бел.
"Ты к этому дому привыкнуть успел", -
рыдала семья. Но мужчина с петлей
Лежал, улыбаясь улыбкой чужой.
1986 г.
Картина из черных дыр
Картина из черных дыр.
Мятое тесто краски.
Мальчик из страшной сказки.
Роды и Мойдодыр.
Тучи чужого дыханья.
Облизанная луна.
Преисподни сознанья.
Слепости полусна.
Разбитый на части праздник.
Крошки несъеденных звезд.
На грани бесцветных и красных
Построен мой новый пост.
Кожурища и ножик.
Клювики. Крылья. Пасти.
Из тысячи одиночеств
Одно на уровне счастья.
Палач
Награждается орденом дыр умерщвленный продукт
Человека,
Расчлененный усердно,
Похожий
На хлебные крошки
Нищетою блокадной,
Особым адком эстетичным.
Постигая стрельбу, улыбаюсь.
Удовлетворяюсь
Трудом,
Мародерствуя на досуге.
Не посмейте удрать от торжественной гильотины!
Смерть - ваш гражданский долг.
Как мифический Чапаев,
Как Санта Клаус,
Недоступный и параллельный всему,
Правильный бродит палач.
1997
# # #
В течение двух лет он ежедневно подходил к тюремной
решетке и кричал наружу: «Отойди от моей машины!»
Отойди от моей машины.
Идиот, он кричит из окна уже год.
Вот придет к тебе доктор, вот доктор тебя и убьет.
Умали этот треп. Вынимаем амитриптилины.
Отойди от моей машины.
Здесь сидит человек за бандитство, убийство, разбойство.
Здесь сидит человек за свое неизбежное свойство.
И когда вы пойдете стрелять ему в спину:
«Отойди от моей машины».
Если есть та тревога, которой далеки суеты,
Отстраненная трезвость безумья, скажи мне,
Подтверди, если есть, то вот именно эта:
«Отойди от моей машины».
А над ним хохотали угрюмые тетки, кричали: «Скажи свое
имя».
Идиотик, орущий какому-то богу глухому
Техремонтного рая. Окраина. Штат Оклахома.
Эпицентр. Москва. Бирюлево. Лос-Анджелес. Космос.
100 ночей и 100 дней ему задавали вопросы
Циничные и опытные мужчины.
Было следствие всем. Он один был причиной,
Неистолковываемый, как осень.
Он вопил безухому на допросе:
«Отойди от моей машины».
Если есть та тревога, которой далеки суеты,
Отстраненная трезвость безумья, скажи мне,
Подтверди, если есть, то вот именно эта:
«Отойди от моей машины».
1995 г.
Повесть о настоящем человеке
(из книги "Роман с Фенамином")
У меня в кармане мало ли что.
У меня пистолеты какие-то в мозге.
Но продавщица сказала “господи”,
одевая старое как потные сны пальто.
И только успела шепнуть “уходи” кассирше.
А я уже начинал стрелять.
А с улицы ублюдки на смерть косились
чтобы знать.
А потом жуки в государственной форме,
чье насилье смешно, как удавка на шее трупа,
в кабинетах читали мне Сорокина “Норму”,.
И я подписывался после каждого слова как сука.
Какая-то мать приносила мне лук и гнилое тесто.
От ее любовишки мне было липко и пахло.
У меня был сифилис, душа и невеста —
в прелой тряпке голая и в щетине палка.
Этой щеткой моей жены мыли пол стаи хищных женщин,
и она волочилась по тюремному коридору,
матерясь как блядь и просила в конце, чтоб меньше
ей оставалось жить, чем тот срок, который
мне оставалось сидеть как куре на яйцах смерти,
в камере на 114 человек мозга и кала,
верней в человечине на 30 квадратных метров.
А с невестой сделали то, что она сказала.
Когда моя яростная морщинистой страстью единственная любовь
мертвая тащилась в другие ады сквозь морг,
тогда я увидел как ухмыльнулся бог
и понял кого он ест в абсолютной похоти. До сих пор
просыпаясь дома после пятнадцати лет тюрьмы,
я пью мочу и ем сорокинский кал,
чтобы пройдя сквозь все промежутки тьмы
я пришел к тому, кто меня искал.
Я вижу на небе зубы, пасть и язык.
Я знаю кто меня прожует нутра топором.
И какая-то мама с кусками сала и колбасы
со мной за решеткой разговаривает хищным ртом.
У меня в карманах мало ли что потом.
Я выйду когда-нибудь и куплю себе хитрый нож.
И дети, которым скучно и как-то еще
будут плакать и писать на меня, которому ну и что ж.
А красивая девушка с глазами зеленой дрели
уже никогда не просверлит мой дикий мозг.
И когда она, выпрыгивая из постели
пожелает может быть каких-нибудь роз,
я глаза и кожу в нули и щели
превращу, и она растечется крови душем.
А потом я уйду в добровольный тоннель расстрела
оттого, что мир как был, так и остался скучен.
Обыденное (как мать зажарила сына)
"Я рос хилой, пунцовой, опасной креветкой..."
стих "Китайский ресторан"
Я родился в городе, похожем на целофановую медузу.
Смотрел на оранжевую коробку,
Вбитую в стену. Из нее раздаваясь, музыка
Вклеивалась в масляное нутро бутерброда.
Я рос хилой, пунцовой, опасной креветкой.
Пугался хрустящих в болячках ножек.
По вечерам рыжая сквозь занавески соседка
Показывала мне ножик.
Это кухонная тоскухонь. Это не та
Мама не того меня хочет съесть на обед.
Это тосказку, которой нет,
Вмещает газовая плита.
Не горюй, мама, все пройдет к ноябрю,
Если ты будешь кушать и рано ложиться спать.
Я горю, следовательно, говорю.
Вот и все, что мне хотелось тебе сказать.
1993 г.
# # #
Скрипит костями черный город.
Хромая тень сползет, стены
Коснувшись липким телом Вора
(Он выжил в космосе Войны
с душой Убитого Майора,
с лицом Известного Актера.)
(Все имена изменены.)
(Стучало, спрятанное в форму,
Солдата Вражеской Страны,
сердечко злое Старшины.)
Чужая явь жутка как сны,
как бред больного репортера,
как партизан дурной луны,
как лихорадио чумы,
как умирающие мы,
как прорастающий из тьмы
(кромешной) корень мандрагоры.
Как песпощадно продлены
сквозь нас совсем не наши боли...
Медалей иглы именных
чужое сердце колят, колят.
И орденами пронзены
галлюцинации войны,
ткань пиджака со стороны
души Убитого Майора
и сердца злого Старшины.
Застыл окоченевший город.
Деревьев лапы корчит вихрь.
Бежит на ножках костяных
Чумы Младенец злой и мертвый.
И леденец как кость трещит.
Как вафелька хрустящий город.
Им Мальчик утоляет голод.
И никогда не утолит.
Остановился дикий город,
когда в машинках заводных
умчались Жук и Пупсик голый.
Они уехали. А из следы
как пятна кока-колы