Не смыкая усталых и скорбных очей,
Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных,
Мимо пышных усадеб своих палачей,
Подло-мстительной царской покараны карой,
В рудники за бойцом посылавшей бойца,
Шли они — без конца, без конца, без конца —
По "Владимирке старой!"
Сколько скорбных, невидимых нами теней,
Может быть, в это время проходят по ней
И дивятся на новые яркие всходы!
Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы,
Не забудь благодарной слезой помянуть
Всех, кто в оные, злые, проклятые годы
Ради нас проходил этот жертвенный путь!
АЗБУКА
Я не скажу, что нынче вёдро.
Тут правды незачем скрывать.
Но все же я настроен бодро
И не намерен унывать,
Хоть на унынье нынче мода.
Из большевистского прихода,
Хоть человек я и не злой,
Я б гнал всех нытиков долой.
Одна любительница позы,
Из крайне-"левых" героинь,
Вчера шептала мне: "Аминь",
Рисуя мрачные прогнозы.
Я ей сказал: "Шалтай-болтай!
Не хочешь петь, так улетай!"
Осточертели эти бредни,
Что, дескать, "мы уже не те".
Письмо крестьянское намедни
Пришлось прочесть мне в "Бедноте".
Письмо — великого значенья.
Вот образец для поученья!
Мужик стал просо разводить,
Да не умел за ним ходить:
Впервые стал он просо сеять.
Ан, урожай-то вышел плох.
Мужик не хныкал: "ах да ох!" —
Он просо стал усердно веять,
Чтоб приготовить семена
Лишь из отборного зерна.
Посеял. Вновь — одна кручина.
Мужик слезы не уронил,
Стал разбираться: где причина?
Не так он просо взборонил.
"Блажной!" Жена уж смотрит косо.
Но в третий раз он сеет просо.
И получились чудеса:
Вся золотая полоса, —
Согнулись мягкие метелки
Под тучной тяжестью зерна.
"И ведь земля-то не жирна!"
Пошли по всей деревне толки:
"Да на моей бы полосе…"
Решили просо сеять все!
Все это азбучно, бесспорно,
Но в этой азбуке — урок.
К чему стремится кто упорно,
То он получит в некий срок.
А в срок какой, ответить трудно.
Пороть горячку безрассудно.
Кому медлительность тяжка,
В том, стало быть, тонка кишка
Иль растянулась от натуги, —
Тогда для этаких кишок
Партийный нужен ремешок.
"Эй, подтянитеся, мил-други,
Чтоб близкий, может быть, всполох
Не захватил бы вас врасплох!"
"ВАШИНГТОНСКОЕ РАЗОРУЖЕНИЕ"(Современная баллада)
В аду пошел тревожный гул
Из-за вестей о Вашингтоне,
И сам великий Вельзевул
Заерзал в ужасе на троне:
"Эй, — закричал он, — Асмодей!
Ты — черт хитрейший в преисподней,
Ты насмотрелся на людей,
Служа в их шашнях первой сводней, —
Ты знаешь, что у них к чему,
Ловя оттенки в каждом тоне…
Я — понимаешь? — не пойму,
Что там творится в Вашингтоне?
Кто Хьюз? Святой или дурак,
От чьих проектов уши вянут?
Впрямь, на земле для новых драк
Вооружаться перестанут?
Иль блеск "гуманнейших" идей
Там служит только для парада?.."
"Олл райт!" — ответил Асмодей
И пулей вылетел из ада.
Недели не прошло одной,
Как, образец натуры пылкой,
Плут-Асмодей пред Сатаной
Предстал с лукавою ухмылкой.
"Ну что? С разоруженьем как?" —
Владыка ада зубы стиснул.
Черт, рожу скорчивши в кулак,
Так прямо со смеху и прыснул.
И — от стены и до стены —
Весь ад сотрясся вдруг от смеха:
То мощный хохот Сатаны
Встревожил все четыре эха.
Все черти, вторя Сатане,
Визжа, каталися по аду,
И даже грешники в огне —
И те смеялись до упаду.
А через час в аду — глазей! —
Висели (чудо! без изъяна!)
Портреты "адовых друзей" —
Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана.
Портреты надпись обвила,
Вонючей писаная смесью:
"Склонился ад за их дела
Пред их заслуженною спесью!"
ВЕЛИКИЙ ПАМЯТНИК
Не знаем в точности, в каком уж там году, —
Про это разные доселе ходят толки, —
Но достоверный факт: львы, кабаны и волки
Пустили как-то слух, что жить хотят в ладу.
Не воевать же, дескать, вечно.
Львы довели до сведенья волков,
Что уважают их и любят их сердечно.
А волки стали выть, что нрав-де их таков,
Что мирное житье для них всего дороже,
И если б знали кабаны…
Им кабаны в ответ захрюкали: "Мы тоже
Готовы сделать все, чтоб избежать войны".
В конечном результате
Таких речей — от львов, волков и кабанов —
В торжественном трактате
За подписью ответственных чинов
(Чьих мы имен опять не знаем, к сожаленью)
Объявлен был всему лесному населенью
И населенью "прочих мест"
Особенный такой наказ, иль манифест,
"_О прекращении звериных войн навеки
И о характере опеки
Над теми, кто_…"
Увы, кто в старину влюблен,
Тот нашу грусть поймет: сей акт отменно важный, —
Не знаем, каменный он был или бумажный,
И протестантским ли он знаком был скреплен,
Иль католическим, иль знаком православья, —
Суть в том, что, окромя неполного заглавья
(Его нашла одна ученая овца),
К нам больше не дошло ни одного словца:
Великий памятник великой
Древне-звериной старины —
Погиб он в пламени всесветной, зверски-дикой,
Не прекратившейся до наших дней войны.
ОТ ЖИЗНИ К ТЛЕНЬЮ
Живу в грязной сербской гостинице,
переполненной русскими, бежавшими от
большевиков. Стены тонкие, все разговоры
слышны. В соседней комнате с утра до ночи
гвардейский полковник кого-то убеждает: "Я
меньше чем на крепостное право не пойду!"
Где-то в Сербии, в Белграде,
Не достать отсель рукой,
Ходит он при всем параде,
Неуступчивый такой!
Уж мы молим: "Бога ради!
Сделай милость, уступи!"
Но… в гостинице, в Белграде,
Ходит он, как на цепи.