Невольно нас разъединили.
— Но как же тогда, на вокзале,
Той осенью после победы, —
Вы помните, что мне сказали
И мне возвратили обеты?
— Да, помню, как чёрной вдовою
Брела среди пасмурных улиц.
Я вас отпустила на волю,
Но вы же ко мне не вернулись…
Вот так среди шумного бала,
Где встретились полуседыми,
Они постигали начало
Беды, приключившейся с ними.
Всё, может быть, было уместно:
И празднества спад постепенный,
И нежные трубы оркестра,
Игравшего вальс довоенный.
1978
ПАМЯТИ ЮНОШИ
Жаль юношу Илюшу Лапшина,
Его война убила.
За что ему столь рано суждена
Солдатская могила!
Остались письма юноши домой.
Их суть прекрасна.
А та, что не успела стать вдовой,
Его ждала напрасно.
Он был когда-то маменькин сынок
И перцу до войны не нюхал.
Но был мечтатель с головы до ног.
И вышел крепок духом.
И, вылетев из доброго гнезда,
Он привыкал к недолям.
И понимал, что горняя звезда
Горит над ратным полем.
А кто сказал, что с самых нежных дней
Полезней опыт слёзный
И что высокий дух всего верней
Воспитывают розгой?
В профессорской квартире, где он жил,
В квартире деда,
Бывало, сизой тучей дым кружил
И за полночь текла беседа.
Мы прямо в сад сигали из окна,
Минуя двери.
Я помню откровенность Лапшина,
Признанья в общей вере.
Вокруг весна, рассветная Москва,
Восторженные прозелиты.
Зарю поддерживали дерева,
Как тёмные кариатиды.
Здесь за глухим забором и сейчас —
Тишайший Институтский,
А в двух шагах, торжественно светясь,
Ампир располагался русский.
Здесь улицы и парки Лапшина,
Здесь жил он, здесь учился в школе, —
Но чёрной тучей близилась война.
И мы расстались вскоре.
Расстались. Как ровесники мои —
Навеки расставались.
И я не ведал о судьбе Ильи,
Покуда не отвоевались.
Прощай, Илья, прощай, Москва тех лет,
Прощай, булыжник Божедомки,
Больничный сад, где на воротах лев.
Весны блаженные потёмки.
Прощай и ты, рассветная звезда,
Подобная сияющему глазу.
И всё прощай, что прервалось тогда,
Жестоко, может быть, но сразу!..
1978
«Я рос соответственно времени…»
Я рос соответственно времени.
В детстве был ребёнком.
В юности юношей.
В зрелости зрелым.
Потому в тридцатые годы
я любил тридцатые годы,
в сороковые
любил сороковые.
А когда по естественному закону
время стало означать
схождение под склон,
я его не возненавидел,
а стал понимать.
В шестидесятые годы
я понимал шестидесятые годы.
И теперь понимаю,
что происходит
и что произойдёт
из того, что происходит.
И знаю, что будет со мной,
когда придёт не моё время.
И не страшусь.
1978
«Был ли счастлив я в любви…»
Был ли счастлив я в любви,
В самой детской, самой ранней,
Когда в мир меня влекли
Птицы первых упований?
Ах! в каком волшебном трансе
Я в ту пору пребывал,
Когда на киносеансе
Локоть к локтю прижимал!
Навсегда обречены
Наши первые любови,
Безнадёжны и нежны
И нелепы в каждом слове.
Посреди киноромана
И сюжету вопреки
Она ручку отнимала
Из горячечной руки.
А потом ненужный свет
Зажигался в кинозале.
А потом куда-то в снег
Мы друг друга провожали.
Видел я румянец под
Локоном из тёплой меди —
Наливающийся плод
С древа будущих трагедий…
1978
ЗВЕЗДА
Зима. Среди светил вселенной
Звезда, как камень драгоценный.
Я звёздной карты не знаток,
Не знаю, кто она такая.
Против меня передовая
Глядит на северо-восток.
И я, солдат двадцатилетний,
Счастливый тем, что я есть я.
В болотах Волховского фронта
Расположилась наша рота,
И жизнь моя, и смерть моя.
Когда дойдёт звезда до ветки,
Когда вернутся из разведки
И в маскхалатах пробегут
На лыжах в тыл, придёт мне смена,
Настанет, как обыкновенно,
Блаженный сон на сто минут.
Но я ещё вернусь к рассвету
На пост. Звезду увижу эту.
Она как свет в окне жилья.
Не знаю, кто она такая,
Зачем она стоит, сверкая
И на меня покой лия.
1978
РЕАНИМАЦИЯ
Я слышал так: когда в бессильном теле
Порвутся стропы и отпустят дух,
Он будет плавать около постели
И воплотится в зрение и слух.
(А врач бессильно разведёт руками.
И даже слова не проговорит.
И глянет близорукими очками
Туда, в окно, где жёлтый свет горит.)
И нашу плоть увидит наше зренье,
И чуткий слух услышит голоса.
Но всё, что есть в больничном отделенье,
Нас будет мучить только полчаса.
Страшней всего своё существованье
Увидеть в освещенье неземном.
И это будет первое познанье,
Где времени не молкнет метроном.
Но вдруг начнёт гудеть легко и ровно,
Уже не в нас, а где-то по себе,
И нашу душу засосёт, подобно
Аэродинамической трубе.
И там, вдали, у гробового входа.
Какой-то вещий свет на нас лия.
Забрезжат вдруг всезнанье, и свобода,
И вечность, и полёт небытия.
Но молодой реаниматор Саня
Решит бороться с бездной и судьбой
И примется, над мертвецом шаманя.
Приманивать обратно дух живой.
Из капельниц он в нас вольёт мирское,
Введёт нам в жилы животворный яд.
Зачем из сфер всезнанья и покоя
Мы всё же возвращаемся назад?
Какой-то ужас есть в познанье света,
В существованье без мирских забот.
Какой-то страх в познании завета.
И этот ужас к жизни призовёт.
…Но если не захочет возвратиться
Душа, усилье медиков — ничто.
Она куда-то улетит, как птица,
На дальнее, на новое гнездо.
И молодой реаниматор Саня
Устало скажет: «Не произошло!»
И глянет в окна, где под небесами
Заря горит свободно и светло.
1978
«Усложняюсь, усложняюсь…»
Усложняюсь, усложняюсь —
Усложняется душа,
Не заботясь о прошедшем,
В будущее не спеша.
Умножаются значенья,
Расположенные в ней.
Слово проще, дело проще,
Смысл творенья всё сложней.
1978
«Забудь меня и дни…»
Забудь меня и дни,
Когда мы были вместе.
На сердце не храни
Ни жалости, ни мести.
Но вспомни об одном —
Как в это время года
Ходила ходуном
Ночная непогода.
И гром деревья тряс,
Как медная десница…
Ведь это всё для нас
Когда-то повторится.
1978
ДРУГУ-СТИХОТВОРЦУ
Ю. Л.
Всё, братец, мельтешим, всё ищем в «Литгазете» —
Не то чтоб похвалы, а всё ж и похвалы!
Но исподволь уже отцами стали дети
И юный внук стихи строчит из-под полы.
Их надобно признать. И надо потесниться.
Пора умерить пыл и прикусить язык.
Пускай лукавый лавр примерит ученица
И, дурней веселя, гарцует ученик!
Забудь, что знаешь, всё! Иному поколенью
Дано себя познать и тратить свой запал,
А мы уже прошли сквозь белое каленье,
Теперь пора остыть и обрести закал.
Довольно нам ходить отсюда и досюда!
А сбиться! А прервать на полуслове речь!
Лениться. Но зато пусть хватит нам досуга,
Чтоб сильных пожалеть и слабых уберечь.
Теперь пора узнать о тучах и озёрах,
О рощах, где полно тяжеловесных крон,
А также о душе, что чует вещий шорох,
И ветер для неё — дыхание времён.
Теперь пора узнать про облака и тучи,
Про их могучий лет неведомо куда,
Знать, что не спит душа, ночного зверя чутче,
В заботах своего бессонного труда.
А что есть труд души, мой милый стихотворец?
Не легковесный пар и не бесплотный дым.
Я бы сравнил его с работою затворниц,
Которым суждено не покидать твердынь.
Зато, когда в садах слетает лист кленовый,
Чей светлый силуэт похож на древний храм,
В тумане различим волненье жизни новой,
Движенье кораблей, перемещенье хмар.
И ночью, обратись лицом к звёздам вселенной,
Без страха пустоту увидим над собой,
Где, заполняя слух бессонницы блаженной,
Шумит, шумит, шумит, шумит морской прибой.
1978
«Может, за год два-три раза…»
Может, за год два-три раза
Вдруг проймёт тебя насквозь
Разразившаяся фраза,
Лезущая вкривь и вкось.
Но зато в ней мысль и слово
Диким образом сошлись.
И с основою основа
Без желанья обнялись.
1978
АФАНАСИЙ ФЕТ
Лишь сын шинкарки из-под Кенигсберга
Так рваться мог в российские дворяне
И так толково округлять поместья.
Его прозванье Афанасий Фет.
Об этом, впрочем, нам не надо знать —
Как втёрся он в наследственную знать.
Не надо знать! И в этом счастье Фета.
В его судьбе навек отделена
Божественная музыка поэта
От камергерских знаков Шеншина.
Он не хотел быть жертвою прогресса
И стать рабом восставшего раба.
И потому ему свирели леса