«На берегу пустынных волн…».
Скажет царь,
Пробежав
начало,
– Пишешь недурно,
Ведешь себя дурно. —
И, снова прицелив в поэта рыжий зрачок,
Добавит: – Ужо тебе!..
Он отпустит Пушкина жестом,
И тот, курчавясь, выскочит из кабинета
И легко пролетит
По паркетам смежного зала,
Чуть кивнувши Дантесу,
Дежурному офицеру.
– Шаркуны, ваше величество, —
Гортанно произнесет эфиоп
Вслед белокурому внуку
И вдруг улыбнется,
Показывая крепкие зубы
Цвета слоновой кости.
Читатели третьего тысячелетия
Откроют повесть
С тем же отрешенным вниманием,
С каким мы
Рассматриваем евангельские сюжеты
Мастеров Возрождения,
Где за плечами гладковолосых мадонн
В итальянских окнах
Открываются тосканские рощи,
А святой Иосиф
Придерживает стареющей рукой
Вечереющие складки флорентинского плаща.
1973
В августе, когда заголубели
Окна, словно сонные глаза,
Закричал младенец в колыбели,
Но не пролилась его слеза.
Мать легко, разбуженная плачем,
Сон с ресниц стряхнула, как песок,
И склонила голову над младшим,
И младенцу подала сосок…
1973
Отрывок
Мария была курчава.
Толстые губы припухли.
Она дитя качала,
Помешивая угли.
Потрескавшейся, смуглой
Рукой в ночное время
Помешивала угли.
Так было в Вифлееме.
Шли пастухи от стада,
Между собой говорили:
– Зайти, узнать бы надо,
Что там в доме Марии?
Вошли. В дыре для дыма
Одна звезда горела.
Мария была нелюдима.
Сидела, ребенка грела.
И старший воскликнул: – Мальчик! —
И благословил ее сына.
И, помолившись, младший
Дал ей хлеба и сыра.
И поднял третий старец
Родившееся чадо.
И пел, что новый агнец
Явился среди стада.
Да минет его голод,
Не минет его достаток.
Пусть век его будет долог,
А час скончания краток.
И желтыми угольками
Глядели на них бараны,
Как двигали кадыками
И бороды задирали.
И, сотворив заклинанье,
Сказали: – Откроем вены
Баранам, свершим закланье,
Да будут благословенны!
Сказала хрипло: – Баранов
Зовут Шошуа и Мадох.
И Богу я не отдам их,
А также ягнят и маток.
– Как знаешь, – они отвечали, —
Гляди, не накликай печали!.. —
Шли, головами качали
И пожимали плечами.
1973
Пятеро
Жили пятеро поэтов
В предвоенную весну,
Неизвестных, незапетых,
Сочинявших про войну.
То, что в песне было словом,
Стало верною судьбой.
Первый сгинул под Ростовом,
А второй – в степи сырой.
Но потворствует удачам
Слово – солнечный кристалл.
Третий стал, чем быть назначен,
А четвертый – тем, чем стал.
Слово – заговор проклятый!
Все-то нам накликал стих…
И оплакивает пятый
Участь этих четверых.
1973
Маркитант
Фердинанд, сын Фердинанда,
Из утрехтских Фердинандов
Был при войске Бонапарта
Маркитант из маркитантов.
Впереди гремят тамбуры,
Трубачи глядят сурово.
Позади плетутся фуры
Маркитанта полкового.
Предок полулегендарный,
Блудный отпрыск ювелира
Понял, что нельзя бездарней
Жить, не познавая мира.
Не караты, а кареты.
Уйма герцогов и свиты.
Офицеры разодеты.
Рядовые крепко сшиты.
Бонапарт короны дарит
И печет свои победы.
Фердинанд печет и жарит
Офицерские обеды.
Бонапарт диктует венским,
И берлинским, и саксонским.
Фердинанд торгует рейнским,
И туринским, и бургонским.
Бонапарт идет за Неман,
Что весьма неблагородно.
Фердинанд девицу Нейман
Умыкает из-под Гродно.
Русский дух, зима ли, Бог ли
Бонапарта покарали.
На обломанной оглобле
Фердинанд сидит в печали.
Вьюга пляшет круговую.
Снег валит в пустую фуру.
Ах, порой в себе я чую
Фердинандову натуру!..
Я не склонен к аксельбантам,
Не мечтаю о геройстве.
Я б хотел быть маркитантом
При огромном свежем войске.
1973–1974
Возвращение
Все в доме было чуть поблекшим –
Картины, окна, зеркала,
И локон, на плечо прилегший
С чертой подбитого крыла.
И долго, долго мы сидели –
Не целовались, не клялись,
В глаза друг другу не глядели,
А только за руки взялись.
Но я не мог ладони нежной
Согреть в ладони ледяной,
Ведь пролегла чертой рубежной
Война меж мною и тобой.
1974
Не оставляйте письма
Для будущих веков.
Ужасно любопытство
Дотошных знатоков!
И что они узнают,
И что они поймут,
Когда они не знают,
Как на земле живут!
Они как бы заслоном
Отделены от глаз,
И все равно за словом
Не угадают нас.
Пусть весело сгорает
В печи досужий труд,
Пусть вьюги заиграют
И пепел унесут…
1974
Выйти из дому при ветре,
По непогоду выйти.
Тучи и рощи рассветны
Перед началом событий.
Холодно. Вольно. Бесстрашно.
Ветрено. Холодно. Вольно.
Льется рассветное брашно.
Я отстрадал – и довольно!
Выйти из дому при ветре
И поклониться отчизне.
Надо готовиться к смерти
Так, как готовятся к жизни…
1974
Поэт
Средь бесконечных русских споров
И разговоров о путях,
Где понапрасну тратят порох
На подхалимов и сутяг,
Лишь этот вглядывался вяло
В игру вечернего огня
Туда, где облако стояло,
Напоминавшее коня.
И все ж войдет не этот образ
В его стихи когда-нибудь,
А неприметная подробность,
Вдруг обнажающая суть,
Хотя, рассеян и неловок
Он пил вино, цедил ответ,
И щурился, как будто довод
Сперва разглядывал на свет.
Потом ушел перед закатом,
Когда горят стекло и жесть,
Стихом, как будто простоватым,
Воспеть державу, долг и честь.
1974
В<адиму> Б<абичкову>
И ветра вольный горн,
И речь вечерних волн,
И месяца свеченье,
Как только стали в стих,
Приобрели значенье.
А так – кто ведал их!
И смутный мой рассказ,
И весть о нас двоих,
И верное реченье,
Как только станут в стих,
Приобретут значенье.
А так – кто б знал о нас!
1975
Смерть императора Максимилиана. Чешская баллада
В строгом замке, что квадратом
Середь города стоит,
Умирает император,
Добрый маленький старик.
Император он природный,
Императором рожден,
И за это всенародной
Он любовью награжден.
Три различных совещанья
Происходит в этот миг,
Три готовят завещанья
Три из трех дворцовых клик.
Три законных претендента,
Тоже, в общем, старики,
Ждут удобного момента
Взять друг друга за грудки.
Император умирает,
Он отходит. Но пока
Награждает и карает
Августейшая рука.
И еще спешат курьеры,
Мчат приказы из дворца.
Еще строятся карьеры
И надеются сердца.
И законы создаются,
Чтоб цвела его страна,
Еще трубы раздаются,
Раздаются ордена.
Но земному государю
До земного дела нет.
Он узрел иные дали,
Он увидел горний свет.
И Господь к нему приходит
И к земному королю
Стаю ангелов приводит:
– Хочешь, жизнь тебе продлю?
Будешь на своем престоле
Среди ангелов стоять.
По моей высокой воле
Будешь ангелам под стать.
Не ответил сразу старец —
Думал или же дремал.
Долго веки поднимались,
Долго губы разжимал.
Улыбнулся тихо Богу
И ответил: – Не хочу! —
И отправился в дорогу
Вверх по лунному лучу.
Конец 1975 или начало 1976?
Россия одинока в мире,
Она одна стоит как перст,
Не докричишься в этой шири
Ни до кого, кто есть окрест.
Нет никого окрест России,
Нет никого в ее пути.
И ни уму, ни лжи, ни силе
Ее, России, не спасти.
1976
Не увижу уже Красногорских лесов,
Разве только случайно.
И знакомой кукушки, ее ежедневных часов
Не услышу звучанья.
Потянуло меня на балтийский прибой,
Ближе к хладному морю.
Я уже не владею своею судьбой
И с чужою не спорю.
Это бледное море, куда так влекло россиян,
Я его принимаю.
Я приехал туда, где шумит океан,
И под шум засыпаю.
1976
Сперва сирень, потом жасмин,
Потом – благоуханье лип,
И, перемешиваясь с ним,
Наваливается залив.
Здесь масса воздуха висит
Вверху, как легкое стекло.
Но если дождь заморосит,
Земля задышит тяжело.
Залив господствует везде,
Навязывая свой накат.
Деревья держит он в узде,
Захватывает весь закат.
Он на могучем сквозняке
Лежит пологим витражом.
И отражает все в себе,
И сам повсюду отражен.
1976
Я учился языку у нянек,
У молочниц, у зеленщика,
У купчихи, приносившей пряник
Из арбатского особнячка.
А теперь мне у кого учиться?