Was all but thine?
Триест, 1914
TUTTO È SCIOLTO[1]
Ни птицы в небе, ни огня в тумане —
Морская мгла;
Лишь вдалеке звезда-воспоминанье
Туман прожгла.
Я вспомнил ясное чело, и очи,
И мглу волос,
Все затопивших вдруг, как волны ночи, —
И бурю слез!
К чему теперь роптать, припоминая
Пыл тех ночей, —
Ведь разве не была она, чужая,
Почти твоей?
Триест, 1914
ON THE BEACH AT FONTANA
Wind whines and whines the shingle,
The crazy pierstakes groan;
A senile sea numbers each single
Slimesilvered stone.
From whining wind and colder
Grey sea I wrap him warm
And touch his trembling fineboned shoulder
And boyish arm.
Around us fear, descending
Darkness of fear above
And in my heart how deep unending
Ache of love!
Триест, 1914
НА БЕРЕГУ У ФОНТАНА
Над пирсом ветер воет,
Прибоя грозен рев;
Песком и грязной пеной море моет
Горсть валунов.
Я чувствую зловещий
Холодной тьмы порыв, —
Дрожащие мальчишеские плечи
От шквала заслонив.
Под нами стонут сваи,
Темна небес юдоль;
А в сердце — бесконечная, слепая
Любовь — и боль!
Триест, 1914
SIMPLES
О bella bionda,
Sei come I'onda!
Of cool sweet dew and radiance mild
The moon a web of silence weaves
In the still garden where a child
Gathers the simple salad leaves.
A moondew stars her hanging hair
And moonlight kisses her young brow
And, gathering, she sings an air:
Fair as the wave is, fair, art thou!
Be mine, I pray, a waxen ear
To shield me from her childish croon
And mine a shielded heart for her
Who gathers simples of the moon.
Trieste, 1915
ЛУННАЯ ТРАВА
О bella bionda,
Sei соте l'onda![2]
Узором зыбких звездных блесток
Украсит ночь свою канву
В саду, где девочка-подросток
Сбирает лунную траву.
На волосах роса мерцает,
Целует веки ей луна;
Она, сбирая, напевает:
О,ты прекрасна, как волна!
Как залепить мне воском уши,
Чтоб этот голос в сердце стих,
Чтобы не слушать мне, не слушать
Ее напевов колдовских!
Триест, 1915
FLOOD
Goldbrown upon the sated flood
The rockvine clusters lift and sway;
Vast wings above the lambent waters brood
Of sullen day.
A waste of waters ruthlessly
Sways and uplifts its weedy mane
Where brooding day stares down upon the sea
In dull disdain.
Uplift and sway, О golden vine, —
Your clustered fruits to love's full flood,
Lambent and vast and ruthless as is thine
Incertitude!
Trieste, 1915
ПРИЛИВ
На скалах плети ржаво-золотисты,
Колышет их пресыщенный прилив;
День сумрачный навис над ширью мглистой,
Крыла раскрыв.
Пустыня волн вздымает и колышет
Растрепанную гриву — а над ней
Усталый день брезгливой скукой дышит
В лицо зыбей.
Вот так же зыблет, о лоза златая,
Твои плоды мятежная струя —
Безжалостная, буйная, пустая,
Как жизнь моя.
Триест, 1915
NIGHTPIECE
Gaunt in gloom,
The pale stars their torches,
Enshrouded, wave.
Ghostfires from heaven's far verges faint illume,
Arches on soaring arches,
Night's sindark nave.
Seraphim,
The lost hosts awaken
To service till
In moonless gloom each lapses muted, dim,
Raised when she has and shaken
Her thurible.
And long and loud,
To night's nave upsoaring,
A starknell tolls
As the bleak incense surges, cloud on cloud,
Voidward from the adoring
Waste of souls.
Trieste, 1915
НОКТЮРН
Рой бледных звезд —
Как погребальный факел,
Подъятый к небесам.
Под сводами — парящих арок мост,
В кромешном брезжит мраке
Полночный храм.
О серафим!
Погибших плачут сонмы,
Втекая в неф,
Когда кадилом зыблешь ты своим,
В безлунный купол темный
Глаза воздев.
И гулкий звон —
Звон мертвый, погребальный —
Тревожит глушь,
И мерзлый пар, клубясь со всех сторон,
Восходит над печальной
Пустыней душ.
Триест, 1915
ALONE
The moon's greygolden meshes make
All night a veil,
The shorelamps in the sleeping lake
Laburnum tendrils trail.
The sly reeds whisper to the night
A name — her name —
And all my soul is a delight,
A swoon of shame.
Zurich, 1916
ОДИН
В мерёжах лунно-золотых
Ночь — кисея;
Рябь от огней береговых
Влечет струя.
В потемках шепот камыша —
Как бред — о ней…
И то, чем тешится душа,
Стыда стыдней.
Цюрих, 1916
A MEMORY OF THE PLAYERS IN A MIRROR AT MIDNIGHT
They mouth love's language. Gnash
The thirteen teeth
Your lean jaws grin with. Lash
Your itch and quailing, nude greed of the flesh.
Love's breath in you is stale, worded or sung,
As sour as cat's breath,
Harsh of tongue.
This grey that stares
Lies not, stark skin and bone.
Leave greasy lips their kissing. None
Will choose her what you see to mouth upon.
Dire hunger holds his hour.
Pluck forth your heart, saltblood, a fruit of tears.
Pluck and devour!
Zurich, 1917
АКТЕРЫ В ПОЛНОЧНОМ ЗЕРКАЛЕ
Они бормочут о любви. Заткни
Ухмылку рта щербатого. Уйми
Трепет и стыд
Зудящей плоти — пусть умрут они!
От затхлых песен, слепленных тайком,
Как изо рта кошачьего, разит
Дурным душком.
Вот седина, смотри,
Сквозь кожу кости острые торчат.
Пусть пьют другие с губ сей срам и смрад;
То, что ты видишь, не для серенад.
Но голод жжет.
Так вырви сердце — вырви и пожри,
Как пряный плод!
Цюрих, 1917
BAHNHOFSTRASSE
The eyes that mock me sign the way
Whereto I pass at eve of day,
Grey way whose violet signals are
The trysting and the twining star.
Ah star of evil! star of pain!
Highhearted youth comes not again
Nor old heart's wisdom yet to know
The signs that mock me as I go.
Zurich, 1918
БАНХОФШТРАССЕ
Глумливых взглядов череда
Ведет меня сквозь города.
Сквозь сумрак дня, сквозь ночи синь
Мерцает мне звезда полынь.
О светоч ада! светоч зла!
И молодость моя прошла,
И старой мудрости оплот
Не защитит и не спасет.
Цюрих, 1918
A PRAYER
Again!
Come, give, yield all your strength to me!
From far a low word breathes on the breaking brain
Its cruel calm, submission's misery,
Gentling her awe as to a soul predestined.
Cease, silent love! My doom!
Blind me with your dark nearness, О have mercy,
beloved enemy of my will!
I dare not withstand the cold touch that I dread.