А каких девушек находит поэт в родном селении — во всей их прелести, всем обаянии, взывающем к самому восторженному, а вместе с тем непроизвольно вырвавшемуся восклицанию:
Ой, какое небо — синь одна,
Ой, какая Маша Ильина![2]
Совершенно очевидно, почему:
…за этой Машей Ильиной
Все ребята ходят белою стеной.
Но зря ходят, ибо ее любовь уже завоевана тем, кто и сам под стать ей по глубине своих чувств, стойкости характера, и на кого, стало быть, можно положиться всегда и во всем, в любом деле, в любых испытаниях; вот почему она и отвечает преследующим ее ребятам:
Бросьте, отстаньте, дайте покой,
Нету вам, ребята, надежды никакой!
У меня мальчишка просто золотой,
Из-под шапки волос вьется завитой,
А насчет характера — в батьку крутой.
Вот какие дельные и крепкие характеры достойны настоящей любви и подлинного уважения, полагает эта Маша, да и сам восхищенный ею поэт. А когда один из парней хочет завоевать любовь девушки подарками и готов обнять ее при людях, то слышит в ответ:
Ты сокол, а я дожидаю орла!
Он выведет песню, как конюх коня,
Без спросу при людях обнимет меня…
И для нас очевидно, как богат и сложен духовный мир этой простой, на первый взгляд, девушки, какой у нее гордый и независимый характер, как много требует она от жизни.
Таковы здешние девушки — ладные, работящие, смелые (так они и в таких суровых условиях воспитаны!).
А когда поэт вспоминает о том, что происходит весной в родных краях, то не может удержаться от восхищения их красотой и прелестью — даже самой неприметной на посторонний взгляд:
…Волны неумолчно в берег бьют.
На цветах настоенную воду
Из восьми озер родные пьют.
Пьют, как брагу, темными ковшами
Парни в самых радостных летах.
Не испить ее:
она большая.
И не расплескать:
она в цветах!
Здесь все охвачено и пронизано тем чувством свежести и цветения, какое так глубоко и всецело захватило поэта, что он навсегда остался верен ему в своем творчестве.
Да, много нового, а подчас и неожиданного увидел Прокофьев в облике и характере своих земляков и односельчан, вновь и вновь возвращаясь в родные места, — и с какою широтой раскрывались перед ним берега с детства знакомой ему Ладоги!
Но это совсем не значит, что и другие ее черты и приметы, идущие от прошлого, остались вне его острого и пристального внимания. Мы видим в ладожских стихах А. Прокофьева и ту деревню, какая изображена в духе едкой сатиры и броского гротеска, тех противоречий, когда новое сталкивается со старым, которое не хочет уступать ему без боя, без яростного сопротивления — и далеко не всегда безуспешного. В этих схватках и столкновениях, проницательно подмеченных поэтом в самом повседневном быту, и рождаются почти невероятные, на грани фантастики и гротеска, подчас подлинно драматические, а вместе с тем и взывающие к чувству юмора образы, сцены, конфликты, характерные для северной деревни в первые годы ее коллективизации, — и мы немало заметим их в стихах А. Прокофьева.
Поэт с едкой иронией говорит о том, как много еще в нашей деревне и у тех, кто руководил происходившими в ней переменами, пустой трескотни, бюрократических замашек, неумения практически подойти к живому делу, дать ему настоящий ход; вот и читаем мы здесь:
Возгласы идут:
— Допустим!
— Предположим, что…
— Да-да…
Протокол ведет Капустин —
Сокращенно, как всегда…
Но чувствуется по всему, что настоящее дело подменено здесь тем протоколом, от которого нельзя ожидать хоть какого-нибудь толка, — вот почему в этих веселых стихах сквозит и явная горечь. Таких ли «ясных» и «точных» протоколов ждала в то время наша деревня от своих деятелей и руководителей?!
Или вот стихотворение об отмене церковного праздника, говорящее, чего он стоит тем, кто отмечает его, — и отмечает так, как положено по старинке:
Все ли знают, что в Покров
По дешевке ходит кровь? —
спрашивает поэт, а далее от имени одного из своих героев — сельских корреспондентов — развертывает хоть и забавную, но невеселую картину того, что обычно происходит в этот день:
«Вырвано до тридцати растений,
Три ничтожные стекла
Выбиты в порядке прений…
Кровь, как водится, текла…
…Духота, смердя, парила,
Мертвое крыло влача…
И лежали, как перила,
Оба брата Лукича…»
И хотя поэт не без улыбки скажет об этом селькоре:
Ну и хват Иван Степанов,
Как он ловко записал!..—
но в этой улыбке также чувствуется и явная горечь.
Обветшалость и непригодность многих старинных деревенских обычаев и обрядов, отсутствие новых, отвечающих современным связям и отношениям людей новой деревни, — вот что определило сюжет и характер стихотворения «Свадьба», где невеста причитает (как исстари положено) над карточкой жениха:
«Ах, да ты злодей и соглядатай,
Кто тебя нашел в лесу?
Умоляю, ах, не сватай
Нашу девичью красу…»
Но все эти причитания продиктованы духом тех времен, когда у девушки и не спрашивали, за кого ей выходить замуж. Вот почему подвыпивший сват возвращает невесту на нашу грешную и прекрасную землю, разъясняя — несколько задиристо и даже грубовато — всю неуместность ее ничем не оправданных, отзывающихся стариною жалоб и причитаний. А жизнь берет свое — и побеждает в ней то удивительное и прекрасное, какое не может не отмести все устарелое и отжившее, расчищает дорогу перед бессмертным и вечно юным:
Ночь цветет своим моментом.
Всё затихло там и тут,
Только вениками в лентах
Девки улицу метут.
И как же по такой улице не пойти навстречу новой и радостной жизни, — словно зовет и приглашает нас автор стихотворения.
Поэт навсегда остался певцом и летописцем родной ему Ладоги, соратником своих земляков, сверстников, однокашников, вместе с которыми он делил и горечь неудач и радость побед, неустанный труд и напряженную борьбу, что полностью отозвалось в его стихах, как и ладожские песни, частушки, с детства любимые сказки и предания, — все это так же глубоко откликнулось в творчестве Прокофьева и никогда не замолкало в его стихах:
Развернись, гармоника, по столику,
Я тебя, как песню, подниму.
Выходила тоненькая-тоненькая,
Тоней называлась потому, —
с восхищением говорит поэт — и в собственных его стихах лад гармоники, песни и частушки, сложенные под ее ритмы, звучат задорно и полновластно, с неповторимой новизной, что также определяло характернейшие черты и особенности творчества А. Прокофьева. Поэт раскрывает еще скрытые в гармонике, не исчерпанные ею возможности и богатства, — это она
Так пела и так плакала
Про горести свои,
Как бы за каждым клапаном
Гнездились соловьи, —
и разве может когда-нибудь померкнуть в глазах поэта зарево ее «малиновых мехов», отзывающееся на неумолчное и пронзительное соловьиное пение — как и на голоса всей жизни!
Самый язык ладожской деревни привлекал Прокофьева своей выразительностью, занозистостью, непосредственностью, далеко не всегда отвечающей литературным нормам и грамматическим правилам, и именно в этом находил поэт его остроту и свежесть, что по-своему отзывалось в его стихах, хотя бы в том же «Моем братеннике» («Тырли-бутырли, дуй тебя горой!» и т. п.); такого рода словесная игра придавала иным стихам А. Прокофьева сугубо локальное, «областническое» звучание, чего мы не замечаем в более поздних его стихах.
В ладожских стихах А. Прокофьева слышится и непосредственный отклик на народные предания, былины, баллады — как старинные, захватившие его с детских лет, так и те, какие рождались на его глазах, в современной деревне. Беседуя с одной из сказительниц, своей землячкой, поэт спрашивает:
Какую запевку заводишь, старуха,
Былину какую?.. —
и она на его глазах слагает сказание о подвигах одного из героев гражданской войны (ее собственного сына!):
Всемирная песня поется о нем,
Как шел он, лютуя мечом и огнем!..
А когда белые пытались его переманить на свою сторону, он отвечал им:
Известно ль дроздовцам, что лед не сластит,
Блоха не глаголет и рак не свистит?
Что ж, даже и его бойцы подивились, услышав эти меткие, словно вырванные из-под самого сердца слова, такие живучие и неопровержимые, напоенные народной мудростью и властностью, — и еще отважнее ринулись в бой за свое правое дело…
Здесь образы подлинно современные и необычайно широкие («всемирная песня поется о нем…») выписаны тем складом, какой отвечает духу и языку уже отстоявшихся фольклорных сказов и речений («блоха не глаголет и рак не свистит…»), какие в новых житейских и исторических условиях обретают новое значение, новый смысл, новое — необычайно свежее и резкое — звучание («известно ли белым, что лед не сластит…») — и все это придает традиционному жанру неповторимую новизну и совершенно особый склад.