Отпыхтят, отстанут поезда,
и ничуть не стыдно перед веком
оказаться просто человеком,
да и то идущим никуда!
(«Не пойму, откуда у меня…»)
Для конца пятидесятых — начала шестидесятых годов, прямо скажем, неприемлемый манифест!
Казалось бы, речь идет о вполне прозаических вещах, но стихи как бы парят над повседневностью, и, несмотря на мельчайшие подробности, которые автор рассматривает иногда почти под микроскопом — приземленности в стихах нет. Если это облака, то «одно из них на миг явило грубый / вид полубога и полубыка», «лось» выходит на поляну «в тишину обутый», над ручьем склоняется «чуть отсыревшая звезда», «ручей… такой болтун, а летописцем числится!», «кукушка с глиняной печалью твердит два слога тишины», «осенний лес похож на Дон-Кихота». И, наконец, оттолкнувшись от наблюдений за природой автор с благодарностью вспоминает о своих библейских прародителях («Кранах». № 237), и задумывается над будущей судьбой мироздания:
Так полчища беспалых и бесполых
планету вспучат, — миг один, и весь
мир
разлетится вдребезги, как термос,
земля забудет имя, и над ней
поднимется — лишенная корней —
лишь атомных грибов несоразмерность!
(Отпуск в сентябре)
Последняя цитата — из поэмы «Отпуск в сентябре», которой заканчивается книга. Поэма посвящена «Всем друзьям», и первые варианты ее появляются еще в послевоенном 1946 году. Я помню, как Глеб Семёнов читал нам отрывки из поэмы весной 1956 года на занятии ЛИТО. Окончательный текст был готов к 1961 году, тогда, в частности, появился текст «Посвящения». Это единственный случай обращения Глеба Семёнова к «лиро-эпическому» жанру. Поэма состоит из девяти коротких главок (плюс Посвящение), каждая из которых имеет свой сюжет, и объединены они темой грибной прогулки. Каждая главка по-своему интересна, остроумна, насыщена прекрасными деталями, пестрит поэтическими находками и философскими рассуждениями, иронией и лирическими подробностями, но, пожалуй, шедевром среди них можно считать шестую главку, где речь идет о встретившейся старухе. Образ ее вполне сопоставим с лучшими находками передвижников в живописи. И замечательна концовка: «Старуха, / глазами поменяться бы с тобой!»
Следующие две книги Глеба Семёнова «Длинный вечер» (1961–1964) и «Чудо в толпе» (1958–1967) вполне можно отнести к жанру «любовной лирики». Даты их написания наплывают друг на друга — но книги очень разные. И дело здесь не в том, что они адресованы разным лицам, а в совершенно разном мироощущении самого автора. Если книга «Длинный вечер» — страстный, полный нетерпения и страдания монолог: монолог-письмо, монолог, призывающий любимую, монолог — выкрик в пространство, монолог — обращение к Богу (книга открывается стихотворением «Молитва», № 248), и всё, что здесь говорится, произносится на последней стадии отчаяния, то «Чудо в толпе» — тихий и грустный диалог, сопереживание разъединенных волею судеб лирических героев. И в обеих книгах не последнее место занимают еще два действующих лица — город и природа. Не случайно в книге «Длинный вечер» присутствует цикл стихов «Пятая зона» (№ 260–264), название которого ведет нас на Карельский перешеек, в Комарово…
За плечами май с июнем,
до разлуки — два шага.
Обернемся напоследок:
будто смотрит кто-то вслед.
Тихо-тихо льется с веток
навсегда весенний свет.
(«А у деревьев тоже лица…»)
Впрочем, такая просветленная интонация совершенно не характерна для стихов «Длинного вечера».
А в книге «Чудо в толпе» — влюбленных окружает городская природа, сады, каналы, мосты, проспекты: «И двести лет щемящ и неожидан / канала бессловесный поворот…» (№ 320), или «Послушай, не из этого ли сада / когда-нибудь мое дыханье унесут?» (№ 320), или «…Не навек ли нас соединил / ужас разведенного моста?..» (№ 309), реже — лес, поля:
Встал на камень, встал на камень —
вижу самый круг земной!
Даль искромсана сверканьем
в стороне твоей лесной.
Там лучи с дождями рубятся.
Страшно ангелы кричат.
Лиловеющие рубища
тучи понизу влачат.
Ах, зачем оно открылось,
это небо надо мной!
Вот стою — и вся бескрылость
громоздится за спиной.
(«Встал на камень, встал на камень…»)
Драматизм книги «Длинный вечер» держится на едином монологе, внутри которого, кажется, нет границ. Но все-таки среди этого потока стихов есть и менее интересные, и подлинные шедевры. Среди последних необходимо отметить такие стихи, как «Семейная баллада» (№ 249), «Длинный вечер» (№ 259), «Деревья» (№ 266), «Одиночество» (№ 269), «Междугородняя тишина» (№ 283). Что же касается книги «Чудо в толпе», то ей, может быть, меньше повезло на шедевры, но одно стихотворение, заключающее книгу, достойно того, чтобы им закончить разговор об этом «срединном» периоде творчества Глеба Семёнова:
Край отчий. Век трудный. Час легкий.
Я счастлив. Ты рядом. Нас двое.
Дай губы, дай мокрые щеки.
Будь вечно — женою, вдовою.
Старухой — когда-нибудь — вспомни:
так было, как не было позже. —
Друг милый. Луг нежный. Лес темный.
Звон дальний. Свет чудный. Мир Божий.
(«Край отчий. Век трудный. Час легкий…»)
Следующая книга «Остановись в потоке» (1962–1968) по своему драматизму не уступает «Длинному вечеру», но причиной драматизма, породившего стихи этой книги, является уже не любовная коллизия, а преимущественно социально-политическая. И здесь мне хотелось бы привести отрывок из статьи Якова Гордина[11], ибо в ней очень точно сформулированы те чувства и тот горестный пафос, которые питают именно книгу «Остановись в потоке»:
«Глеб Семёнов, быть может, как никто понимал странную прелесть и угнетающий ужас нашей жизни, понимал мучительное наслаждение — противостоять, сохраняя живую душу.Из этого понимания вырастала его поэзия. Время было так иезуитски и безнравственно жестоко к людям, что мы потеряли культуру страдания. Глеб Семёнов — один из немногих, кто сохранил эту культуру в своих стихах. Он не был публицистом прежде всего. Но его тонкая и трогательная пейзажная лирика, его любовные стихи неизменно окрашены упрямым подспудным противостоянием общественному уродству. „На ваш безумный мир один ответ…“ Теперь, ретроспективно, худой, горестно сутулый Глеб Сергеевич напоминает мне мятежного Иова на пепелище нашей духовной жизни. Только объект мятежа — иной. „…О Господи, спаси слепое стадо…“ Он много на себя брал в стихах — но без этого не бывает подлинной литературы. Камертоном его отношений со своей страной было отношение к ней Чаадаева и Пушкина. Русский интеллигент, несмотря ни на что сохранивший себя как русского интеллигента „перед лицом разнузданной тщеты“, под ежедневным напором кровью чреватого лицемерия, он — говоря словами Ходасевича — имел „мучительное право любить тебя и проклинать тебя“, „Россия, громкая держава“. Как истинный поэт он сделал материалом поэзии наш быт и стал поэтом ежедневной нашей драмы. <…>И говорить сегодня надо о выходящем на свет Божий трагическом русском поэте Глебе Семёнове, в года глухие и бессовестные отстаивавшем, стиснув зубы, честь русской поэзии, честь русской демократии, жизнь на то положившем».«Теперь, ретроспективно», как пишет Яков Гордин, можно удивиться стихам книги «Остановись в потоке», в которых мы читаем предсказание, до исполнения которого мы дожили:
Сквернословит планета,
отражаясь в бутылке.
Холодок пистолета
у нее на затылке.
(«В мире пахнет паленым…», № 327)
Кроме общей трагической настроенности автора в книге «Остановись в потоке» удивляет количество вечных тем и «проклятых вопросов», которые умудряется затронуть поэт. Здесь и кричащее стихотворение «Адам» (№ 373) об отсутствии гармонического начала — и в личной жизни человека XX века, и в планетарном аспекте, здесь и темы предательства (№ 348, 349) и насилия (№ 330, 351, 353), и отклики на реальные политические события (№ 352), и отношения личности с эпохой (№ 354, 355, 367), здесь и размышления, весьма пессимистические — о собственной жизни, о судьбе своего поколения в масштабах страны и доставшейся ему эпохи. Название стихотворения звучит символично: «Памяти самих себя» (№ 370). Противовесом к этим невеселым размышлениям служат стихи-обращения к друзьям, современникам, со-страдальцам по эпохе, которыми полна книга. Иногда — к людям, которых давно нет в живых: Пастернаку (№ 329), Ахматовой (№ 373), Мандельштаму (№ 371), Ходасевичу (№ 344, 372), иногда к друзьям: Александру Кушнеру (№ 336, 357), Герману Плисецкому (№ 332), Фриде Вигдоровой (№ 358), Овадию Савичу (№ 374) — последних двух ему же и пришлось хоронить… Вообще в этой книге затрагиваются и так называемые вечные темы: жизни, смерти, судьбы (№ 364, 375, 376).
Но есть и некоторая альтернатива этой трагической ноте — стихи о творчестве, которые названы автором «Проблески» (№ 377), и, прежде всего — о музыке, о столь любимых (не только Глебом Семёновым, но и всем нашим поколением) Бахе и Вивальди (№ 379, 380). Но тут и старый Бетховен (№ 381), и Берлиоз (№ 382), и Равель (№ 383), и Шостакович (№ 384) и, наконец, удивительный по настроению «концерт для возраста с оркестром» (№ 385).
Заканчивает Глеб Семёнов эту трудную во всех отношениях книгу циклом стихов «Из воспоминаний детства» (№ 386–396). Стихи этого цикла (некоторые из них можно отнести к лучшим у поэта) — попытка разобраться, откуда же берется это чудо — жизнь, когда и что именно, какие впечатления и на каком повороте жизни формируют человека, делают его таким, каков он есть. Очаровательны стихи о первых часах, днях, месяцах: