20. У тверских карел
В ивняках река затеряна,
баньки стадом у реки.
И субботние затейливо
ткутся по небу дымки.
Молодухи тропкой узкою
с коромыслами идут.
Песню старую, нерусскую,
песню долгую поют.
Почерпнут ли воду быструю,
до колен холсты подняв,
колыхнут ли коромыслами,
отдыхая у плетня, —
все поют, и песня старая,
непонятная проста,
как походка их усталая,
как намокший край холста…
Видно, грусти нить неброская
в пояс песни вплетена:
Как-то ты, моя тригорская,
кинутая сторона?!.
Куничиха
21. Рань
Смеются реки в утренних лугах,
опушки сквозь туманы выбегают,
над лесом солнце медленно всплывает —
и вся уже природа на ногах.
Но раньше луга, леса и реки
я не тебя ли вижу, человече?
Чуть свет уже растапливаешь печи,
пускаешь папиросные дымки.
И косам на завалинках звенеть,
молочным струям туго биться в ведра,
соседкам переругиваться бодро,
калиткам, провожая стадо, петь.
Плывут коровы, сизые в тени,
быки в зарю вторгаются рогами
и хлопают заливисто кнутами
подпаски, задевая за плетни.
Холмы и долы, реки и леса
доверчиво бросаются навстречу.
И повсеместно славу человечью
петушьи возглашают голоса.
22. Тишина
Мне зной отвесный памятен и люб:
коровы, как рогатые божки,
с травинками, свисающими с губ,
стоят едва не посеред реки. —
Мне зной отвесный памятен и люб.
Меня и дождь пленяет проливной:
его прямые, сильные ростки,
как будто хлеб, звенят над целиной,
обычным представленьям вопреки. —
И дождь меня пленяет проливной.
Мне и белесый по сердцу туман:
не видно, что за ним, как ни гляди,
а подойдешь — и нет его, обман,
и так весь путь стоит он впереди. —
Мне и белесый по сердцу туман.
По нраву мне и ветер. Каково:
дома, деревья, люди, валуны,
захваченные скоростью его,
сквозь все века вперед наклонены. —
И ветер мне по нраву: каково!
Вы спросите: а где же тишина? —
Но это и зовется тишиною:
как белый цвет содержит все тона,
так из дождя, тумана, ветра, зноя —
и тишина земная соткана.
23. Приход скота
Иду я деревней,
и пахнет парным молоком.
Коровы качают рогов неуклюжие лиры.
И медленный звон колокольцев
вдоль улиц влеком —
языческий благовест
ежевечернего мира.
Иду я деревней,
и гуси вдогонку шипят.
Недавним дождем —
как на праздник —
отмыты пороги.
И бродят мальчишки
в тулупах овчинных до пят,
сухие следы оставляя на влажной дороге.
Иду я деревней,
и ты у калитки стоишь,
и кормишь овец
чуть посоленным хлебом
с ладони.
И теплое золото вечера капает с крыш
на грядки,
на спины телят,
в материнский подойник.
А я — горожанин
и вовсе с тобой незнаком.
Но вот уже сколько прошло —
я все помню и помню:
и ты у калитки,
и пахнет парным молоком…
я вовсе с тобой незнаком… —
Хорошо и легко мне!
24. «Скажите, зачем и куда побежала…»
Дочери Наташе
Скажите, зачем и куда побежала
девчонка, бродившая сонно и шало?
Все было спокойно — и вдруг суматоха:
рванула калитку, захлопнула плохо,
вдоль пожни ногами сверкнула босыми,
воинственный клич испустили гусыни,
расставили крылья, и шеи — как змеи,
но только лишь пыль по дороге за нею!
Девчонка бежит, поправляя платочек,
и все придорожье вослед ей стрекочет,
и самые громкие в здешней округе
трубят петухи, костенея с натуги,
и под ноги яблоки падают с веток,
и плещутся ведра у встречных соседок,
лохматые шавки, отстать не желая,
и те уже, бедные, хрипнут от лая!
Мелькнул магазин, и правленье колхоза,
и школа, и клуб, и за клубом береза,
и вот уже рожью несется тропинка,
исхлестаны руки, слетела косынка,
все ближе большак с неслучайным прохожим —
таким долгожданным, таким нехорошим…
Девчонка вздохнула, помедлила малость,
метнулась навстречу и — ах, обозналась!
25. «На тебе цветистый поясок…»
На тебе цветистый поясок,
к волосу положен волосок, —
ты прошла вечерней луговиной
словно солнца свет — наискосок.
Захотела к роще подойти,
я — как тень у солнца на пути;
легкий шаг замедлила, вздохнула —
дай дорогу, дескать, пропусти!
Друг за дружкой в рощу, след во след,
так мы и вступили, тень и свет, —
жаркий полусумрак, и меж нами
никакой границы больше нет.
А идем обратно сквозь лесок —
нависает прядка на висок
и никак не свалится листочек,
зацепившийся за поясок.
26. «Соловьи безумствовали. Ветер…»
Соловьи безумствовали. Ветер
трепетал в деревьях допоздна.
Ты забылась только на рассвете,
медленным восторгом сражена.
День придет с настырными делами,
с неизбывной вязкостью забот,
и, заспав свое ночное пламя,
ты нырнешь в его водоворот.
На людях, в трезвоне повседневья
даже и не вспомнятся тебе
ветром окрыленные деревья,
сладость соловьиная в судьбе.
Ничего и не бывало словно,
шутишь чуть не с каждым мужиком. —
Как же так, Иринушка Петровна?
Может, переглянемся тайком?
27. «Закатав до колен штаны…»
Закатав до колен штаны,
стал по-прежнему я мальчишкой.
Руки-ноги мои черны,
мяч упруго торчит под мышкой.
В отутюженном полотне
ходят-шепчутся недотроги.
Никого-то не надо мне —
эй, красивые, прочь с дороги!
28. Луна дурачится
Когда деревня спит, и крыши
темней на фоне темноты,
деревья глуше, речка тише
и неразборчивей кусты,
когда с цепи по всей округе
собачья спущена тоска, —
луна откалывает трюки,
на землю глядя свысока.
Даваться диву, сколько прыти!
То, испещренная листвой,
на тонком прутике, смотрите,
висит с ухмылочкой кривой;
то, бесшабашно интригуя,
без проволоки, наугад
с одной антенны на другую
скользит над обмороком хат.
И — обязательная шалость:
побалансирует и вдруг —
как будто «ах, не удержалась!» —
проваливается в трубу.
С минуту нет ее зловеще,
но, в слуховом блеснув окне,
вновь тут как тут — и рукоплещет
галерка звездная луне!
29. Наш петух
Поперек большой дороги
он стоит, расставив ноги,
клеш закатан, руки в боки,
гребень съехал набекрень.
Портовому ли гуляке
не искать веселой драки?
Раздувает грозно баки
наш петух весь божий день.
Будь жара иль непогода,
никакого нет прохода, —
и поклевано ж народа
из окрестных деревень!
Старики обходят боком,
школяры бегут с прискоком,
а петух, вращая оком,
петь взлетает на плетень.
30. Заморозки
Нет, не уснуть, беда.
Выйду на спящий двор.
В бочке стынет вода,
синяя, как топор.
И покажется мне,
что, источая свет,
звезды лежат на дне
горстью мелких монет;
и что сам я стою,
словно мальчик из сна,
на неверном краю
ямы, где нету дна;
и сквозь бездонность лет,
через кромешность верст
вот уж лечу на свет
потусторонних звезд…
Вздрогну я оттого,
что неприметный ледок
бездну над головой
выдернет из-под ног.
31. «Я разбужен июльским громом…»
Я разбужен июльским громом. —
Надо все-таки одуреть:
спутать крышу с аэродромом
и стараться мотор прогреть!
Сердцу весело и просторно,
мрак шарахается к дверям.
Вновь восторг четырехмоторный
и вибрация мокрых рам.
А взлохмаченная соседка,
чтоб не слышать ночной грозы,
перевертывает усердно
алюминиевые тазы.
32. «Как вонзались молнии в глаза!..»
Как вонзались молнии в глаза!
Как вся роща на ветру металась!
Ночь насквозь ослепшая гроза
не хотела слышать про усталость.
А наутро — памятью о ней
только небо, ввергнутое в лужи.
Да на листьях, смирного смирней,
капли, помутневшие от стужи.
33. «Запамятовал: было ли когда…»
Запамятовал: было ли когда,
или во сне привиделось такое?
Вот облака пустились кто куда,
как лошади, сведенные в ночное.
Табун веселых, белых скакунов,
густые гривы в отблесках заката.
Копыта не касаются лугов
и ни одна травинка не примята.
Мальчишкою скакал я на коне,
держась за ослепительную гриву,
да перепутал пастбище во сне,
и конь помчался по небу глумливо!
34. «Звезды, как искры, дрожат над костром…»
Звезды, как искры, дрожат над костром, —
дым, словно Млечный путь.
Хочешь, звезду зацепи багром,
хочешь, весь мир опрокинь на грудь, —
все перепуталось, не вздохнуть…
то ли парим, то ли плывем…
35. На озере
Льву Брандту
Последние льдины, как первые лебеди.
Качается небо под ними.
Прибрежные заросли в шепоте, в лепете.
Волна головы не поднимет.
Я лодку возьму, оттолкну, и запенится
Вода, расступаясь пред нею,
И в легкое дно застучится, как пленница,
И вновь за кормой побледнеет.
Измерю пол-озера взмахами длинными,
Взгляну — и как будто приснится:
Что раньше казалось последними льдинами —
И впрямь уже первые птицы!