36. Бессмертие
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай.
Я засыпал и просыпался,
ловил твой взгляд и снова ник.
Тысячелетиям равнялся
дремоты обморочный миг.
И так, в двойном существованье,
тебя я видел, сам не свой,
то — женщиною на диване,
то — деревом над головой.
Я твоего касался тела,
я жил от общего тепла,
и вдруг — ты кроной шелестела,
ветвями по небу текла.
Я засыпал и просыпался,
ловил твой взгляд и снова ник.
И с лиственным переплетался
твой человеческий язык.
Я называл тебя любимой,
существовал в твоей крови,
а ты была боготворимой,
неуязвимой для любви.
И сам я, в камень превращенный,
лежал, беспамятен и тих,
твоей красою осененный,
там, у древесных ног твоих.
37. «Я не в укор скажу, а для сравненья…»
Я не в укор скажу, а для сравненья,
что ты, любимая, похожа на листву:
то всплеск, то замиранье, то волненье…
А я — как ветер: весь в тебе живу.
38. Разъезд
Глухой разъезд. Всего и славы,
что поезда здесь ходят в Крым.
Дорогой дальней пахнут травы
и на деревьях виснет дым.
И рельс обнюхивают козы,
и любопытство на устах.
Вдогонку шепчутся березы,
как бы на цыпочки привстав.
А нам с тобою — много ль надо! —
Есть небо, дышится под ним.
Ты — ревеневой дудке рада,
я — восклицаниям твоим.
И сердце никуда не хочет,
покой — огромный и ничей.
Лишь путевой поет обходчик
в веригах гаечных ключей.
39. «Печаль — как маленькая птица…»
Печаль — как маленькая птица
в ладонях школьника — тиха.
Устало сердце колотиться,
гортань беззвучная суха.
Но где-то в пасмурном саду
о ней другая плачет птица…
Ты слышишь? — Пусть тебе молчится,
я за двоих слова найду.
40. «Не отпирают. Спят или не слышат?..»
Не отпирают. Спят или не слышат?
Гляжу на окна — иссиня черно.
Тенями кленов дом как будто вышит,
и в каждый сгусток врезано окно.
Стучу и жду… Жует в хлеву корова.
Невозмутим, дремуч полночный хруст.
Рука не поднимается, чтоб снова
тряхнуть кольцо, висящее без чувств.
И все-таки потеющим железом
я взлязгиваю снова и опять.
И теневой узор, что в стену врезан,
перемещается за пядью пядь.
Уже и луны в окна друг за другом
вплывают. И наверно, им видны
все вещи, все соринки, каждый угол,
и даже затаившиеся сны,
отсутствие мое
и на диване
любимой отрешенное лицо…
… Сухое разрастается сиянье.
Отлунивает синее кольцо.
41. «Как же я скажу тебе „прости“…»
Как же я скажу тебе «прости»,
как же я скажу тебе «забудь»,
если для тебя еще мой стих,
если до тебя еще мой путь!
Что бы ни помстилось, ты не верь,
как бы ни грустилось, будь со мной…
Мы на веки вечные теперь
связаны веревочкой одной.
42. Дóма
Мой радостный, мой узкий плен,
будь ты вовек благословен!
Я, видно, отроду в ладу
с четырехстенной тишиною —
и никого-то я не жду,
и в доме никого со мною.
В отсутствие любезных чад я —
пленник скуки вдохновенной,
когда слова вещей звучат
отчетливо и откровенно;
когда часов привычный ход
мне по-особому понятен;
когда, как выпивший приятель,
ядрено крякает комод;
когда огонь, как парень дошлый,
присядкою обходит печь,
и сухо щелкает в подошвы,
и рвет рубаху с быстрых плеч;
когда дрянная половица
вдруг нудно-нудно разворчится
на каждый шаг мой и когда
в трубе стесненная вода
порою жалостно заноет, —
когда весь дом со мной в ладу,
нет в доме никого со мною
и никого-то я не жду…
Мой радостный, мой узкий плен,
будь ты вовек благословен!
43. «Настало время листопада…»
Настало время листопада,
и заструилась, трепеща,
вокруг редеющего сада
косая изгородь дождя.
И вот — не сад уже намокший,
а заповедник тишины:
листвы безмолвие полегшей,
и даже капли не слышны.
Вдали глухонемые гумна…
И самый громкий в мире звук —
не сердца ль твоего испуг,
что жизнь бывает так бесшумна?
44. Памяти няни
Ты умирала без мучений,
как умирают лишь во сне.
Берез безлиственные тени
переминались на стене.
И, как сиделка у кровати,
от недосыпа чуть бледна,
в своем синеющем халате
молчала зябкая луна.
И в тишине большой и белой,
закрыв глаза, лежала ты
и, отчуждая нас, глядела
в сиянье вечной темноты.
Что виделось тебе? Что мнилось
там, где для нас пустая мгла?
Неужли чья-то легкокрылость
тебя над нами вознесла?
45. «Что сентябрю от августа досталось?..»
Что сентябрю от августа досталось?
Листвой владеет полная усталость.
Не выползает из оврагов мгла.
Сквозняк на раздорожье гложет спину.
И я — с трудом тащу свою корзину,
хотя она совсем не тяжела.
И вдруг через неделю — бабье лето.
Пошли грибы совсем другого цвета —
в любом пролеске, в рощице, в саду. —
И долго шли. И долго не хотелось
церковных галок слышать оголтелость
и что-то все свистелось на ходу.
46. «В серый день я вдоль канавы…»
Осенний день высок и тих…
В серый день я вдоль канавы
медленно иду.
Мну намокшие отавы,
ничего не жду.
Но такое это счастье,
сокращая путь,
сонмы капель в сонной чаще
с листьев отряхнуть!
А потом — по сжатой ниве
зашагать домой;
переждать внезапный ливень
в поле под сосной.
Обойти кругом болотце,
ускоряя шаг;
без тропинки, где придется,
выйти на большак. —
Сколько их, в дали беззвучной
жмется, деревень…
Серый день мой, день мой скучный,
самый русский день!
47. В чистом поле
Выехали засветло, и звезды
нас уже догнали в чистом поле.
Холода бежали из-под стражи
и ледком в колдобинах легли.
Ведать мы не ведали дотоле
как тягучи ветреные версты:
еле-еле двигались пейзажи,
на небо сквозящие вдали.
Плыли: силуэт безглавой церкви,
два коня стреноженных на воле,
мельница с ненужными крылами,
хутор с покосившейся трубой. —
В чуть зеленоватом чистом поле
скулы нам сводило, пальцы терпли.
За горами где-то, за долами
счастье нам обещано с тобой.
48. «Когда испуганною ранью…»
Когда испуганною ранью
в шинели, в запахе ремней
однажды встанет расставанье
над спящей дочерью моей, —
ей не приснится непогода,
не примерещится гроза:
смотреть по-прежнему природа
ей будет весело в глаза —
лужайкой, речкой, земляникой,
свистулькой, формочкой с песком…
Давай, вояка, загляни-ка
в ее владенья хоть глазком!
49. Движенье
Не затем, чтобы споры вести,
и не в душном веселье —
мы у стога степного присели
отдохнуть на пути.
На мгновение замерли тучи
и склонился цветок,
и с обрывистой кручи
рухнул ветер у ног.
Ветер рухнул,
но тотчас проворно вскочил,
распрямился цветок,
преисполненный сил,
и косматые тучи над нами
понеслись табунами.
Больше было нельзя отдыхать!
И неровной дорогой
молчаливо и строго
мы с тобой зашагали опять.
50. «Далека дорога, далека…»
Далека дорога, далека.
Нелегка разлука, нелегка. —
К сожаленью, мы не облака.
51. Елка
М. В.
О детской елке, праздничной и скромной,
мы вспоминаем часто и теперь,
но уж никто из детской полутемной
нам не грозит, приотворяя дверь.
А за дверьми, чуть ветви разминая,
еще без украшений, без креста,
морозная, пахучая, сквозная,
от света зябко вздрагивала та,
что в лакомства, фонарики, хлопушки
являлась нам одетая всегда,
и радостно торчала на макушке
наивная, стеклянная звезда.
Но только нам приходится все чаще
не в теплой детской дома своего,
а на ветру, под елью настоящей
справлять свое скупое торжество.
Молчим ли мы за куревом привала,
поем ли под удары топоров, —
она стоит среди лесного зала,
спокойная, в дрожании костров.
Теперь она одета в грузный иней,
в стеклярус из окрепнувшего льда,
и светит нам примерзшая к вершине,
суровая Полярная звезда.