адежно запутанный клубок противоположных настроений и переживаний:
Вступаю ль в спор, бросаюсь в битву —
Тревожусь тщетною борьбой,
Творю несвязную молитву —
Но веры нет в молитве той.
«Опять тоска, опять раздор» называется одно из лучших стихотворений Аксакова. Так могли бы называться и многие другие его стихи.
Опять тоска! опять раздор!
Знакомых дум знакомый спор!
Давно ли я мечту спровадил,
На мирный строй себя наладил
И сам поверить был готов,
Что жизнь права, что я доволен...
И вот опять я болен, болен
И для тоски не знаю слов!
Иногда скорбь и тоска приобретают у Аксакова особенно сгущенный, тяжелый характер. В таком настроении было написано известное стихотворение «Пусть гибнет всё...» — настоящий вопль отчаяния и разочарования, крик душевной боли:
Бесплодны все труды и бденья,
Бесплоден слова дар живой,
Бессилен подвиг обличенья,
Безумен всякий честный бой!
Безумна честная отвага
Правдивой юности — и с ней
Безумны все желанья блага,
Святые бредни юных дней!
Философским обобщением настроений безверия и скептицизма является большое стихотворение «После 1848 года», которому Аксаков придавал большое значение и которое вызвало недоумения и опасения в кругу семьи и друзей. Здесь он пытается подвести некие итоги событиям 1848 года. Итоги получились безрадостные. На Западе попытки народа завоевать свободу и счастье окончились полным крахом: «дряхлый мир не обновился вновь, и вера в нем последняя разбилась». С точки зрения славянофильской догмы (а ее в данном случае разделяет и И. Аксаков}, это естественно, так как Запад «счастья ждал от мудрости земной», то есть от социалистических учений. Но дальше И. Аксаков отказывается следовать за славянофильской ортодоксией, противопоставлявшей безбожному Западу религиозную Россию и уверявшей, что счастье, благо и свобода будут достигнуты на путях православия. Аксаков сомневается в плодотворности и религиозного учения (не думая, разумеется, отказаться от веры в бога), ибо оно сулит счастье только за гробом и утверждает, «что мертвым лишь блаженство суждено». На земле же религиозная мораль исповедует аскетизм, отречение, уход в пустыню или в пещеру. На земле счастье для людей, для страдающего человека невозможно. Так снова поэт погружается в бездну сомнений:
В пещере ль жизнь? в пустыне ль примиренье?
Вопросы те ужель не решены?
Стремление, мученье и сомненье
От века нам, как видно, суждены!..
Приходится взывать к «неведомой нам» истине:
Блесни лучом, откликнись мне ответом,
На твой алтарь всего себя отдам!
Перед собой устал я лицемерить!
Для дел твоих мне силы сбереги...
О, если есть, чему я должен верить,
Ты моему безверью помоги!..
Изверившемуся, усталому, отчаявшемуся лирическому герою поэзии И. Аксакова остается одно: «невзрачный путь» повседневного труда при существующих условиях, мелких дел, честного исполнения государственной службы. В молодости он был полон более смелых мечтаний и даже слышал «далекий гром», зовущий на «жаркий бой», но все будто бы оказалось обманом:
И понял я, что спит желанный гром,
Что, вместо битв, нередко с бранным духом
За комаром бежим мы с топором,
За мухою гоняемся с обухом!
И понял я, что подвигов живых,
Блестящих жертв, борьбы великодушной
Пора прошла, — и нам, в замену их,
Борьбы глухой достался подвиг скучный!..
Есть путь иной, где вера нелегка:
Сгорает в нем порыва скорый пламень;
Есть долгий труд, есть подвиг червяка:
Он точит дуб... Долбит и капля камень.
...Но слышно мне порой, в тиши работ,
Что бурных сил не укротило время...
Когда же власть, скажи, твоя пройдет,
О молодость, о тягостное бремя?..
Таков итог исканий лирического героя поэзии И. Аксакова, таково его «последнее слово». Как видно, протест против действительности заканчивается на деле примирением с ней, призывы к борьбе и подвигу обернулись разочарованием и утверждением «подвига червяка», обличение праздности и бездеятельности дворянской интеллигенции не пошло далее апологии мелких дел и терпения. Так поэзия Аксакова подошла к самоотрицанию, потому что невозможно поэтизировать и воспевать «подвиг скучный»; так поэт «подготовился» к полному приятию славянофильских догм и убеждений. Началась для него пора журналистской и публицистической деятельности на основе славянофильских взглядов, а с музой пришлось проститься. Она была своенравной и не хотела укладываться на прокрустово ложе мертворожденных теорий.
Лирика Аксакова — это поэзия возвышенная, высокого строя мыслей, чувств и слов. Характерно преобладание у Аксакова не элегической и не медитативной интонации, а декламационной, часто даже ораторской. В то же время в лирике Аксакова нет цельности, монолитности гражданской лирики предшественников. У Аксакова стихи гораздо более субъективны, в них нет логической четкости и строгой последовательности развития темы. Движение мысли идет осложненно, противоречиво; душевный процесс объединяет вместе очень различные состояния. Заключительные строки стихотворений Аксакова почти никогда не служат итогом, выводом из всего сказанного, а вносят лишь соответствующий штрих в образ душевных волнений и порывов.
С одной стороны, можно утверждать, что поэт воссоздает живой процесс мысли, конкретную психическую реальность. С другой, этот процесс — при всей его жизненности и субъективности — почти всегда предстает в очищенном, общем виде («26 сентября», «В тихой комнате моей...», «Странным чувством объята душа...» и др.).
Когда Я. П. Полонский в стихотворном послании Аксакову отождествил в своем адресате поэта и человека, Аксаков отвечал ему дружеской, но резкой отповедью:
Я знаю — в час тоски тревожной
Мой жесткий стих тебя смутил
И ты хвалой неосторожной
Мои стремленья оскорбил.
Ты мир души не видишь тайный,
Ты за вседневный принял строй
Восторга миг необычайный,
Порыв поэзии живой.
Поэзия для Аксакова — «громкие звуки песнопенья», по возможности далекие от ежедневных, обиходных «страстей и мелкой суеты».
В литературе отмечалось, что в некрасовской лирике «нет разрыва между автором-поэтом и автором-человеком, живущим в обществе». Об Аксакове этого не скажешь. Он избегает проникновения в стихи житейских черт самого автора, а также непосредственных откликов на некоторые события его биографии: любовь, путешествия по России, встречи, разлуки. В его стихах очевиден разрыв между высоким поэтическим служением и сферой быта Ивана Аксакова, человека определенного круга и чиновника. Правда, этот разрыв то и дело нарушается вторжением душевного беспокойства поэта, но тем не менее в целом стихи Аксакова сохраняют определенную приподнятость и отрешенность от быта. Не случайно поэтическое «я» часто переходит у него в «мы». Такие черты аксаковской поэзии ведут к преобладанию интеллектуальной лексики, как бы освобожденной от обиходной, житейской окраски.
В данном случае речь шла о принципиальных особенностях аксаковского стиля, а не о прямых недостатках в его творчестве, которых, без сомнения, немало. Это и негибкость, неточность, невыразительность отдельных строк и стихотворений, многословие, известная умозрительность.
Точности ради надо отметить, что среди стихотворений Аксакова 1845—1847 годов попадаются как исключения пейзажные зарисовки, сюжетные новеллы, в общем, образцы той конкретно-бытовой, «объективной» поэзии («Очерк», «Дождь», «Capriccio»), которая в целом не характерна для Аксакова. Но для того чтобы по-настоящему узнать Аксакова как бытописателя и пейзажиста, есть материал гораздо более полный и выразительный.
Если в своих стихотворениях Аксаков создал неприкрашенную картину душевных исканий, порывов и мук людей его поколения и, в основном, его среды, то в поэме «Бродяга» (сам автор назвал ее «очерком в стихах») он стремился раскрыть основы жизни, которые виделись ему в крестьянстве.
Впервые в крупном поэтическом жанре (да и вообще в своем творчестве) Аксаков обратился к народному быту в «Зимней дороге» (1845). Это произведение (его трудно назвать «поэмой», учитывая, как своеобразно оно построено) имеет подзаголовок «Licentia poetica» («Поэтическая вольность»). В нем нет единства, оно, действительно, совершенно «вольно» объединяет отдельные воспоминания автора, отголоски событий, отзвуки дум и мнений, приписывает различным персонажам его гражданские монологи и лирические признания. Внешне «Зимнюю дорогу» скрепляют споры западника Ящерина и славянофила Архипова. Ящерин — особенно искусственно составленный характер. С одной стороны, в его речах обнаруживаются незаурядная смелость, далеко идущая последовательность мыслей, в том числе и таких, которые не могли быть пропущены цензурой при печатании «Зимней дороги». Ящерин для Аксакова, таким образом, своего рода «идеолог» определенного, чуждого поэту направления. Но, с другой стороны, по своему поведению и иным речам это банальнейший «светский человек», боящийся опоздать на именины или пропустить какое-либо другое развлечение, полный глупейшей барской спеси и почти карикатурно бестактный с крестьянами.
«Зимняя дорога» — самое славянофильское и одно из самых слабых произведений Аксакова-поэта. Однако необходимо особо отметить, кроме отдельных интересных мыслей и метких строк, реальную картину крестьянской бедности на последних его страницах. «Зимняя дорога» заканчивается женским воплем в избе, где остановились проезжающие Архипов и Ящерин: только что вернувшийся сын хозяина привез известие о том, что на ближайшее время назначен очередной рекрутский набор.