Стихотворения и поэмы — страница 13 из 20

Неоднократно мне приходилось выступать в своей общественной и литературной жизни с докладами и лекциями, отчетами и воспоминаниями, на юбилейных торжествах многих классических и современных писателей.

Мною написано множество газетных критических статей, рецензий и заметок, так как я считал, что писатель должен владеть всеми жанрами и обязательно, особенно в молодые свои годы, участвовать в советской прессе, в газетах и «тонких» журналах. Это участие в газетах дает ему новый опыт и обогащает его возможности.

Но я никогда не собирал свои выступления в отдельную книгу. Только совсем недавно, в 1972 году, я отобрал из огромного количества подобного рода материала книгу, в которой отражена почти сорокалетняя деятельность, творческая и общественная, куда вошли и доклады, и статьи, и очерки, характерные для времени от Первого до Пятого съезда писателей СССР, мои выступления о поэтах различных времен, заметки о некоторых писателях-современниках и очерки на разные темы.

У меня длинный, сложный и не совсем обычный путь писателя, поэта. Я вышел из жизни темного мещанства, из огня первой мировой войны. И снова я могу повторить, что меня сделала поэтом Октябрьская революция.

Мне выпало большое счастье быть свидетелем и участником великих исторических событий, с оружием в руках защищать нашу социалистическую родину, видеть ее бессмертную победу, видеть, как переустраивается жизнь на новых началах, как ширится лагерь свободы и демократии, как встают народы Азии, Европы, Америки, Африки на путь борьбы за независимость и свободу, на путь будущего коммунизма.

Образование в нашей стране новой исторической общности — советского народа позволило необычайно расширить возможности творческого размаха каждого мастера литературы и искусства, всех без исключения народов. В сознании советского человека, и тем более причастного к созданию духовных ценностей культуры, социалистической по содержанию, национальной по форме, наряду с ответственностью перед народом и Партией имеется глубокое ощущение дружбы народов и интернациональное, распространяющееся на весь мир понимание процессов, происходящих во всей вселенной.

Поиски новых изобразительных средств для передачи в художественных образах природы поступков советского человека, склада его характера, передового, сознательного, обогащенного всеми знаниями современной науки, — одна из задач нашей литературы и нашего искусства.

Социалистический уклад позволяет русскому писателю, обмениваясь высокими духовными ценностями с писателями любого народа нашей многонациональной родины, обогащать собственное творчество, расширять свой кругозор и вместе с тем чувствовать общность мировоззрения при разнообразии изобразительных средств своих друзей и своих собственных.

Человек — наш современник, живущий в социалистическом обществе, не имеет ничего общего с человеком времен царизма. Это передовой человек, величайший труженик, в дни войны — величайший воин, и горе тому, кто осмелится нарушить разбойничьим нападением его мирный труд.

Я люблю свою Советскую родину за то, что она дала мне чувство необъятной семьи, гигантского родного дома: куда бы я ни поехал, в городах севера и юга, в краях востока и запада, как и в столице нашей родины — славной Москве, не говоря о родном Ленинграде, — всюду я дома и всюду мои великолепные земляки, друзья и товарищи — люди великой Советской державы.

Окружающий писателя мир, требуя от него постоянного творческого беспокойства, дает ему новую энергию и способствует его долголетию.

Как правило, советские поэты сохраняют силу писать и после шестидесяти лет. Такого профессионального энергического состояния поэты дореволюционные просто не знали. Советский литератор является и в глубокой старости активным участником дальнейшего развития советской литературы. Он участвует в общественной и литературной жизни не замечая возраста. С 1946 года я являюсь депутатом Верховного Совета СССР. Мне присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Одну из своих последних поэтических книг я озаглавил: «Времена и дороги». Конечно, эта книга полна стихотворений-воспоминаний, но это воспоминания о героических людях и героических временах, о дружбе и борьбе народов. Над всем в этой книге стоят темы: Ленин, Революция, Ленинград.

Писатель, проживший много лет, обязан работать до конца! Мне надо написать еще несколько книг, задуманных давно. Я буду рад, если судьба даст мне еще годы, чтобы я мог их закончить.

Еще должен сказать, что я счастлив. Я родился в великой стране, несущей счастливое будущее всему человечеству, в великое время. Я все видел своими глазами. И всем сердцем я боролся в своих произведениях за нового, свободного человека, за советскую власть, за счастье народов, за мир на всей земле.

И я хочу пожелать молодым поэтам и писателям способствовать в меру своих сил и возможностей раскрытию всех духовных богатств человека, преображаемого силой великой социалистической революции.

Николай Тихонов

СТИХОТВОРЕНИЯ

ОСНОВНОЕ СОБРАНИЕ

ИЗ РАННИХ СТИХОВ1913–1920

1. ПОСТИЖЕНИЕ

Ты создашь в тени лабораторий

На горах рассыпанных костей

Всё, что знали ветреное море,

Свет лесов и таинства путей.

Хаос будет знаньями размечен,

В звездной бездне и в земной пыли

Ты постигнешь, богочеловечен,

Ложь небес и истину земли!

1916

2. ИНДИЯ

Страна йога, раджи и факира,

Земля Танжора, Вишну, Ганга, Вед,

Где сочеталися четыре разных мира

И сказочных времен неизгладимый след

Почил в струях гигантских водных нитей —

О Брамапутра, Годавери, Инд,—

От гор чудес и ледяных открытий

До южных нив, где дремлет тамаринд.

Как я хочу ночей сапфирных негу

В себя вдохнуть средь палевых красот,

Где водопада мощному разбегу

Внимает озеро зелено-сонных вод,

Где лотоса колонки нежно-алы

Меж лилий белооблачных плывут,

Где в сумраке лесов рокочущие залы

Широко-шумной прелестью живут.

Хочу, чтобы моя нога ступала

На мраморе священных старых плит,

Чтоб предо мною солнце превращало

Вершину башни в белый монолит.

Хочу я видеть медной Кали взоры,

И синий Ганг под желтою луной,

И Тадж-Магала хрупкие узоры,

Что глаз слепят жемчужной белизной.

Хочу я знать и джунглей трепет дикий,

И диких троп таинственный чертеж,

И треск ветвей, и жуть ночного крика,

И тяжкий хрип, и радостную дрожь…

Я к вам приду, колодцы между пагод,

Слоны святынь печальных Гатских гор,

Я к вам приду хотя бы только на год —

В страну, где спят и слава и позор.

К камням забытым темных подземелий,

К стенам, поросшим пальмой и травой,

И к алтарям нерадостных веселий,

И к мертвой жизни, некогда живой.

Вас, мертвые дворцы — немые исполины,

Увидит мой восторга полный взор,

Я к вам приду, надгробные руины,

К вам, Беджапур, Бенарес и Эллор!

1913 (?)

3. «Тусклый день посеребрил отавы…»

Тусклый день посеребрил отавы…

Небо стало чище и бледней,

Люди косят и цветы и травы.

Море косит пастбища камней.

Не мечтай, не думай и не числи,

Мир стал глубже, тверже и полней.

Сколько смерть скосила моих мыслей,

Сколько жизнь скосила моих дней…

1914

4. СМЕРТЬ АВИАТОРА-ГЕРОЯ НЕСТЕРОВА

Не будем оскорблять слезами

         Его священный прах,

Помчался он парить под небесами

         На доблестных крылах.

Он презрел смерть… Подоблачным титаном

         Путь проложил за голубую даль

И налетел губящим ураганом,

         И сталь ударилась о сталь.

Порвалась жизнь с широким взмахом

         Победоносных крыл,

Пускай он пал мгновенно прахом,

         Он пал, но победил.

Земле он отдал всё земное,

         Но дух остался там,

За этой гранью голубою,

         Парить по сторонам.

И, может быть, в часы сраженья

         Из дальних неба стран

Взлетит врагам на пораженье

         Его аэроплан.

1914

5. ПЕРВЫЕ КОЧЕВНИКИ

По тощей степи тянутся возы,

Стада, и люди, и кибитки,

Над ними тучи яростной грозы

Несут судьбы развернутые свитки.

Но кто их может верно прочитать?

Никто из них не знал, что от Памира

Им суждено в веках пересекать

Все горы и моря и все дороги мира!

Между 1913 и 1920

6. АНТИЧНЫЙ ГЕРОЙ

Улыбка дерева, героя латы,

Тревоги тьмы равно понятны мне,

И мускулы борца движеньем сжаты,

И взор острей, чем стрелы в вышине.

Я жду того, кто выйдет мне навстречу —

Лев, великан во мраке иль в огне,

Но на удар ударом я отвечу, —

Певец ответит песней обо мне.

И море золотом кудрей осыпет

Скользящее лицо материка,

И в час прощанья в небе будет выбит

Высокий серп, рассекший облака.

Земля прекрасна в пурпуре покоя,

Прекрасна в бурях, грезя наяву,

И все живут — не умерли герои,

Нет прошлого, я в будущем живу.

Когда в путях, в безгранном потонувших,

Устану я — на смену кончить труд

Бессмертных сонмы, временно уснувших,

Я позову — они придут!

1917

7. РОЖДЕНИЕ МЫСЛИ

Забытое знакомое пятно,

Прозрачный призрак мотыльковый,

Но бабочка порхает через сон,

И птицей на уста садится слово.

Расширились летящие крыла,

Повисшие над бездной голубою,

И вот уже не птица — а скала

С начертанной неведомой резьбою.

Но камень — камень только первый миг,

В нем проросли колонны вечных зданий…

О мысль моя, ты — только первый лик

Даруемых душе обетований.

3 декабря 1916

8. РЕВОЛЮЦИЯ

Под музыку шарманки,

Под пляску косарей,

Улыбку маркитантки

И пурпуры царей,

Под свист толпы народной,

Где стон и пулемет,

Дорогою свободной

Вперед она идет.

…Ее я знаю имя,

Молчат теперь о ней

И колоннады в Риме,

И сфинксы, и Пирей.

Ей люб огонь заката

И красный, алый цвет…

Я ждал ее когда-то,

И жду… Сомнений нет!

1915

9. КУПЕЛЬНАЯ ОДА

Паровозы, сбежавшие с ума,

Разбитые в тупиках,

Тюрьма,

Как сломанная рука,

Грозящая в небо,

Юбки женщин, порванные

На знамена

И бинты,

Города, деревни,

Мосты,

Сурово кричащие слово древних,

Вечно новое слово:

«Хлеба!»

Разбитые короны,

Идущие на слом,

Война, ставшая ремеслом,

Убивающим законы,—

Это ты,

Солнце всех небосклонов —

Революция!

Когда какой-нибудь

Веракруц и я,

Рим

И село Горбатое

Имеют одну судьбу,

Одним

Кулаком сжаты,

Тогда встает один,

Другой, третий —

Женщины, старики, дети.

И поэт впереди,

Хотя мало мяса в поэте,

Но и он, я верю, годится

Как удобрение

Полей времен.

И в обломках крушенья,

Где слиты сон,

Грязь, колеса, кровь,

Мозг машин и голов,

Лохмотья парчи

И боль кричит:

«Смерть возьми!»

Лежит он —

Новый мир —

В пеленках Грядущего.

Сильного, розового ребенка —

Единого, сущего,

Силой своего ремесла,

Лирной и трубной,

Неподкупный

Поэт, славь!

1917

10. 27 ФЕВРАЛЯ 1917 ГОДА

Ошибся враг, бесстыдством ловкий, —

Преображенным этим днем

Не вспыхнут темные винтовки

Братоубийственным огнем.

Всё то, о чем мы лишь мечтали,

Чем жили долгие года,

Вдруг станет близким, как вначале,

И победившим навсегда.

Запомни ныне день и год

И вырежь даты в славной тверди, —

Мы купим радости свобод

Хотя бы собственною смертью,

Чтоб через долгие века

Запечатлелось неуклонно:

В тот день народная рука

Разбила царскую корону

О камни темной мостовой,

О стены тюрем и подвалов,

Как бьет прибой береговой

Скорлупы раковин о скалы…

1917

11. ИЗ ПЕСЕН СВОБОДЫ

Ты, кровью святой обагренный,

Наш молот борьбы и труда!

Народы, несите короны,

Мы их разобьем навсегда.

Пускай не алмазы сверкают

На важных пустых головах,

Пускай разольется по краю

Свет истин, сражающих мрак.

Кто раз поклонился тирану —

Тот будет надолго рабом,

Свободы великие страны

Велики свободным трудом.

Над нами безумцы сидели,

А ими владело ничто,

Мы слишком их долго терпели

И слишком платились за то.

Что было, сгорело в боренье,

Но яд не сгорает в крови.

Народы, в грядущих движеньях

Следите ошибки свои…

А те, что ценились богато,

Все знаки позорных наград

Сегодня в минуты расплаты

Народу пускай возвратят.

Мы вышли из дебрей тумана

И новой дорогой идем,

Быть может, до волн океана

Мы знамя свобод донесем.

Быть может, в окоп из окопа

Пройдет огневая волна

И черные троны Европы

Падут, как видения сна.

И, сбросив одежды печали,

Воскликнут в восставшей стране!

«Как долго мы, мертвые, спали,

Как страшно мы жили во сне!»

Закроются жгучие раны,

Растворятся двери гробов,

Не будет на тронах — тиранов,

Не будет у тронов — рабов.

И красное знамя покроет

Наш молот сердец огневых,

Ковавший бессмертным героям

Оружье сражений святых.

И в бури печей раскаленных

Послушно ложится руда…

Народы! Несите короны,

Мы их разобьем навсегда!

1917

12. ПЕРЕКРЕСТОК УТОПИЙ

Мир строится по новому масштабу.

В крови, в пыли, под пушки и набат

Возводим мы, отталкивая слабых,

Утопий град — заветных мыслей град.

Мы не должны, не можем и не смеем

Оставить труд, заплакать и устать:

Мы призваны великим чародеем

Печальный век грядущим обновлять.

Забыли петь, плясать и веселиться, —

О нас потом и спляшут и споют,

О нас потом научатся молиться,

Благословят в крови начатый труд.

Забыть нельзя — враги стеною сжали,

Ты, пахарь, встань с оружием к полям,

Рабочий, встань сильнее всякой стали,

Все, кто за нас, — к зовущим знаменам.

И впереди мы видим град утопий,

Позор и смерть мы видим позади,

В изверившейся, немощной Европе

Мы — первые строители-вожди.

Мы — первые апостолы дерзанья,

И с нами всё: начало и конец.

Не бросим недостроенного зданья

И не дадим сгореть ему в огне.

Здесь перекресток — веруйте, поймите,

Решенье нам одним принадлежит,

И гений бурь начертит на граните —

Свобода или рабство победит.

Утопия — светило мирозданья,

Поэт-мудрец, безумствуй и пророчь,—

Иль новый день в невиданном сиянье,

Иль новая, невиданная ночь!

20 ноября 1918

13. О РОССИИ

Не плачьте о мертвой России —

Живая Россия встает, —

Ее не увидят слепые,

И жалкий ее не поймет.

О ней горевали иначе,

Была ли та горесть чиста?

Она возродится не в плаче,

Не в сладостной ласке кнута.

Не к морю пойдет за варягом,

Не к княжьей броне припадет, —

По нивам, лесам и оврагам

Весенняя сила пройдет.

Не будет пропита в кружале,

Как прежде, святая душа

Под песни, что цепи слагали

На белых камнях Иртыша.

От Каспия к Мурману строго

Поднимется вешний народ,

Не скованный именем бога,

Не схваченный ложью тенет.

Умрет горевая Россия

Под камнем, седым горюном,

Где каркали вороны злые

О хищников пире ночном.

Мы радости снова добудем,

Как пчелы — меды по весне,

Поверим и солнцу, и людям,

И песням, рожденным в огне.

1918

14. «ПРОЛЕТАРИЙ ГОВОРИТ»(Из поэмы)

…Дать человеку человечность,

Мечте — захват безумных крыл,

Вести из временного в вечность

И к небу, к небу — из могил.

Открыть все рынки и подвалы,

Все двери настежь: ешь и пей!

Ввести в разубранные залы

Убогой улицы детей.

Смотреть, смеяся тихим смехом,

Как полны счастья, как легки,

Как рады солнечным потехам

Их глаз святые васильки.

Нет моего. Всё ваше, ваше,

Кто вин изысканных знаток?

Другой их пил из вашей чаши,

Другого нежил пряный сок.

Зачем, дитя, ты в жалком черном?

Бери сверкание парчи,

Смотри, как ловко и узорно

В цветах здесь вытканы лучи.

О мать, ты потеряла сына,

Не плачь, здесь все твои сыны,

Они почтут твои седины

Своими песнями весны.

Старик, ты хмур — боишься ночи?

Зачем молчанье и тоска?

Я сам имею глаз пророчий,

Я сам старее старика.

Ты хмур, что пали эти храмы?

Ты зол — дворцы в руках чужих?

Кто был согбен — тот ходит прямо,

Нет больше нищих и слепых.

Все, чуда разом совершились,

Как все расплавились венцы,

За всех страдали, и молились,

И гибли деды и отцы…

Кто духом был отважней прочих,

Знал лишь могильные огни,

Всегда безжалостные ночи

И злом отравленные дни.

И саван мутного рассвета

С лица земного я сорвал,

И скорбь погасла, как комета,

И ужас пал и задрожал.

И властный голос окрыленно

На все края сказал: твори,

И дети подняли короны

В пыли смеющейся зари.

Усталых спины разогнулись,

Вздохнула солнцем красота,

И мне за это улыбнулись

Детей хрустальные уста!

19 сентября 1918

15. БАНКИР

Он для себя построил небоскребы,

Дворцы, музеи, театры, алтари,

К нему пришли священники и снобы,

Ученые, артисты и цари.

И он поставил пушки против пушек,

Купил умы, дома и корабли,

Судьбу одних предательски разрушил,

Судьбу других победно окрылил.

Его собакам, слугам — преклоненье,

Его цилиндр поэтами воспет,

Он, снисходя, приходит слушать пенье

Певцов и див, которым равных нет.

У ног его несметный полк рабочих,

И силу рук, и силу их умов

Он взял себе, свободу дня и ночи,

Приставив к ним своих надежных псов.

От юношей — желанья и расцветы,

От стариков — надежду отдохнуть,

Он отнял всё. Пылало зноем лето,

В тисках труда пылала кровью грудь!

Вихрь ледяной носился по кварталам,

Стучал озноб, синели кулаки,

Нужда, как тень, за их спиной стояла,

И голод бил в холодные виски.

А он, как бог, всеведущ и незнаем,

Незримо всюду: в небе, в рудниках,

В своем дворце, для всех недосягаем,

Он блеск и тьма, надежда, счастье, страх.

Форты и рынки, пастбища и троны

В его руках — и власти нет конца,

И смотрит он надменно, благосклонно,

С презрительной усмешкой хитреца.

Но близок день, но близок час возмездья —

Сгорит дворец, и рухнет небоскреб, —

Рабочих звезд великие созвездья

Осветят гроб, банкира страшный гроб.

На всех путях преграды вихрь поставит —

И в городах, и в небе, и в воде,

К какой тогда неведомой отраве

Он прибежит в последней череде?

И доллары покатятся, как кости,

И отзвенят в окаменевшем рту,

И смерть, как тюк, его костяк подбросит

И, засмеявшись, кинет в пустоту.

1918

16. ПЕТЕРБУРГ

Тебе я посвящаю этот стих,

Который похвалить ты не обязан,

Тебе, прекрасному, как тот жених,

Что не любил еще ни разу.

А всё ведут века невест:

Свободу, бурю радостей лукавых.

Тебя не выкурил из трубки Геркулес

Затяжкой крепкой пороха и славы.

Тебя не выдавил его ботфорт

Из чрева гнило-синего болотца,

Куда заброшен старенький топор,

Каким ты ставил первые воротца.

Где кости моряка, который рот

Забыл закрыть при громовом ударе,

Когда его услышал галиот

Салютный бас из пасти Хирвисари?

Ты сотворен тяжелою рукой,

И мыслью ты мозолистой украшен, —

Вот почему ты величав и страшен,

И я люблю, что ты такой.

О, усмехнись же и ответь мне: нет!

Я знаю, сероглазый демон,

Пускай не каждый житель твой — поэт,

Но каждый камень твой — поэма!

Между 1915 и 1918

17. МЕМУАРЫ(ПАРИЖСКАЯ КОММУНА)

…И он спросил: «Но чьим судом я осужден?»

— «Судом народа», — я ему ответил.

Одним врагом в Париже стало меньше,

И это был епископ Дарбуа.

А я вернулся снова в Комитет

Старательно перебелять приказы,

И много жило храбрости и крови

В чернилах незаметного писца.

Вне времени я пребывал в те дни,

На стуле спал, не помню, где обедал,

И только мельком видел занавески

В заветных окнах в улице Маньян.

Всё меньше становилось коммунаров —

Тот изнемог, тот струсил, тот погиб,

И скоро вокруг нас остались только

Отрезанные пламенем пожаров

Последние бойцы и мертвецы…

Домбровский пал. И черный узел дыма

Парижа горло стягивал всё туже,

Вдруг бледный человек у двери крикнул:

«Вы знаете, что Делеклюз убит!..»

И многие смутились… Тут перо

В моей руке сломалось, вздрогнув,

И на бумаге красные чернила,

Как кровь, разбрызгались, и я вскочил,

Схватил ружье и выбежал на площадь.

Париж Коммуны великан пожара

На огненном щите до неба поднял,

На баррикадах возле Шато д’О

Меня схватили пьяные версальцы.

А в это время в улице Маньян

Сражался мальчик, милый, темноглазый,

Одной рукой откидывая кудри,

Мешавшие, лукавые, стрелять.

Любить умели розовые губы,

Мгновенно их поцеловала смерть,

Тот мальчик умер на глазах Брюнеля,

И солнце закатилось для меня.

И врезались мне в память час и место.

Занозы острые и посейчас, —

Ведь мальчик тот была моя невеста,

Переодетая морским стрелком…

1920

18. «Полюбить бы песенки простые…»

Полюбить бы песенки простые,

Чистые, как воздух на заре,

В них не нужно путать запятые,

О словах справляться в словаре.

В них дыханье трав и перелесков

Так же нежно, как лазурь,

И в глаза не бьют прибоя блески,

В уши — заклинанья бурь.

В их покое что-то есть о чуде,

Всё, что можно сердцем пожелать,

В них не нужно размышлять, что будет,

Ни о чем не нужно вспоминать…

Между 1913 и 1920

19. «Крутили мельниц диких жернова…»

Крутили мельниц диких жернова,

Мостили гать, гоняли гурт овечий,

Кусала ноги ржавая трава,

Ломала вьюга мертвой хваткой плечи.

Мы кольца растеряли, не даря,

И песни раскидали по безлюдью.

Над молодостью — медная заря,

Над старостью… — но старости не будет.

1919

20. «Ты мне обещана, но кем — не знаю…»

Ты мне обещана, но кем — не знаю,

Но кем-то добрым и большим,

Когда я что-нибудь обещаю —

Обещаю именем твоим.

И если б был я хранитель стада,

Моряк, купец или земледел,

Я б отдал всё за трепет сада,

Где теплый лист на тихой воде,

Где ты читаешь, поешь иль плачешь,

О нет, не плачешь — то плачу я,

Где всё знакомо и всё иначе

И даже слезы — как блеск ручья.

Сейчас я скитающийся невольник,

Я вижу вокруг лишь сады чужих,

Но мне не завидно, мне не больно,

Иду уверенно мимо них.

И я забываю свои скитанья,

Чтоб память только тебе отдать,

Я помню только: ты — обещанье,

А тот, кто помнит, — умеет ждать!

1919

21. ЭКСПРЕСС В БУДУЩЕЕ

В час, когда месяц повешенный

Бледнее, чем в полдень свеча,

Экспресс проносится бешеный,

Громыхая, свистя, грохоча…

И когда над мостами в пролеты

Проведет он живую черту,

Прыгни сразу — и огненный кто-то

Вдруг подхватит тебя на лету.

И никто на путях незаказанных

Не прервет его окриком: стой!

Будет всё тебе в мире рассказано,

Если дух свой сольешь с быстротой.

Через степь неживую, колючую

Просвистит по ребру пирамид,

Перережет всю Африку жгучую,

В Гималаях змеей прозвенит.

Обжигая глазами сигнальными,

Прижимая всю Землю к груди,

Он разбудит столицы печальные,

Продышав им огни впереди.

И когда из-за сумрака мглистого

Очертанья стуманятся в ряд,

Заревет он раскатно, неистово,

Пролетев Вифлеем — Петроград.

Его след на полях чернозема

И в плантациях чая пролег,

В лабиринтах Европы, как дома,

На дорогах волшебный свисток.

Шоколадные люди Цейлона,

Позабытый огнем эскимос…

Провожают сверканье вагонов,

Вихревые расплески колес.

Чудо рвется из глотки со свистом,

Всем понятны сигналы его,

И мудрее его машинистов

Не найти на земле никого.

Август 1920

22. «Мне было ничего не жалко…»

Мне было ничего не жалко,

Я всё узнал, чрез всё прошел,

Но в полночь дерзкая гадалка

Мне карты бросила на стол.

Зеленый луч глаза мне залил,

Я понял: это будет здесь, —

Упали карты и сказали:

Дорога, женщина и песнь.

Я днями шел, а ночью снилась

Страна, которой в жизни нет,

Ты в ней моей дорогой билась,

Как песнь, звучала мне во сне.

Не помню — на Неве, на Ниле, —

Молниеносностью огня

Два долгих солнца ослепили

Дорогу, песню и меня.

Между 1913 и 1920

23. «Девятый вал угадывать нетрудно…»

Девятый вал угадывать нетрудно,

Когда валы проходят чередой,

Но не в стенах испытанного судна

Меня настиг неснившийся прибой.

Подобную кочующей медузе,

Он вынес душу к камням золотым,

Чтобы прозрачный драгоценный узел,

Не замечая, растоптала ты.

Между 1913 и 1920

ЖИЗНЬ ПОД ЗВЕЗДАМИИз походной тетради 1916–1917

24. ДРУГУ

Ночь без луны кругом светила,

Пожаром в тишине грозя,

Ты помнишь всё, что с нами было,

Чего забыть уже нельзя:

Наш тесный круг, наш смех открытый,

Немую сладость первых пуль,

И длинный, скучный мост Бабита,

И в душном августе Тируль.

Как шел ночами, колыхаясь,

Наш полк в лиловых светах сна,

И звонко стукались, встречаясь,

Со стременами стремена.

Одних в горящем поле спешил,

Другим замедлил клич: пора!

Но многие сердца утешил

Блеск боевого серебра.

Былое заключено в книги,

Где вечности багровый дым,

Быть может, мы у новой Риги

Опять оружье обнажим.

Еще насмешка не устала

Безумью времени служить,

Но умереть мне будет мало,

Как будет мало только жить.

1916 или 1917

25. РАНЕНЫЙ

Дрожащий не от боли — от испуга —

И раненую ногу волоча,

Снимал он под сочувственную ругань

Свою рубаху с потного плеча.

Угрюмый фельдшер равнодушно слушал,

Как бинт шуршал, и губы кверху гнул.

И он пошел, и уносили уши

Мелькнувшей смерти колокольный гул.

И там, где рана, колыхалось пламя,

И ребра зверь неустающий грыз,

И гулкими зелеными руками

Казались ветки, падавшие вниз.

Всё закружилось в нестерпимом свете,

И не понять: то ветер или стон,

Деревья, как танцующие плети,

Смеются, бьют его со всех сторон.

…Двуколка прыгала в ночной прохладе,

Шумя, бежала черная страна.

И он в поту неудержимо падал

На камни дна, не достигая дна.

1916 или 1917

26. В ОПЕРЕ В РИГЕ

Надрываясь от страсти нездешней

Посреди облинялых куртин,

В этом бархатном мире безгрешном

Меч картонный вертел Валентин.

И я знал: Валентин отстрадает

Под хлопки очарованных дам,

А меня под дождем ожидает

Мглистый путь по разбитым полям.

О, как вспомню улыбки и пенье,

Когда в скользком дыханье болот

Я пройду по ходам сообщенья,

Чтоб послушать, как строг пулемет.

1916 или 1917

27. ДОЗОР НА ПОБЕРЕЖЬЕ

Идут засаленные карты

По необычному столу —

Обломкам старой черной парты,

Летает ругань в полумглу.

Сосредоточенные лица

И крики яростных врагов,

Им вторят моря небылицы

И сосны рыжих берегов.

И под луной, такой печальной,

Оглушена, потрясена

В пустынных комнатах купальной

Гусарским громом тишина.

Прошедших дней немые беды

Хранят свой величавый вид,

И завтра день — не день победы,

Мне тоже сердце говорит.

О смерти думать бесполезно,

Раз смерть стоит над головой.

Я бросил юность в век железный,

В арены бойни мировой.

1917

28. «Котелок меня по боку хлопал…»

Котелок меня по боку хлопал,

Гул стрельбы однозвучнее стал,

И вдали он качался, как ропот,

А вблизи он висел по кустам.

В рыжих травах гадюки головка

Промелькнула, как быстрый укол,

Я рукой загорелой винтовку

На вечернее небо навел.

И толчок чуть заметной отдачи

Проводил мою пулю в полет.

Там метался в обстреле горячем

Окружаемый смертью пилот.

И, салютом тяжелым оплакан,

Серый «таубе» в гулком аду

Опрокинулся навзничь, как факел,

Зарываясь в огонь на ходу.

И мне кажется, в это мгновенье

Остановлен был бег бытия,

Только жили в глухих повтореньях

Гул и небо, болото и я.

1916 или 1917

29. РИГА

Мы шли к тебе в часы рассвета,

И перед нами шел туман,

Да в облаках далеко где-то

Гудел враждебный моноплан.

В тумане город будто гнулся,

Как будто падал в пустоту,

Недаром конь мой вдруг споткнулся

В то утро на твоем мосту.

Он чувствовал чутьем звериным,

Что мы идем в последний раз,

Что этот час, нарочно длинный, —

Прощанья с целым краем час.

Уже тесняся перед нами,

Держа пути во все концы,

Большими темными рядами

Вдаль уходили беглецы.

Сегодня по своим аллеям

Услышишь ты свинцовый шаг.

Не будет тонким чародеем

Бессильный и всесильный враг.

Да, он бессилен снять с покровов

Твоей истории века,

Но цепью крепкою и новой

Тебя скует его рука.

Он подошел и бросил сталью,

Был виден ясный недолет.

На север в сумрачные дали

Мы в новый тронулись поход.

10–11 сентября 1917 Вольмар

30. АТАКА ПОД РОДЕНПОЙСОМ

Последний длинный луч заката

Я помню до сих пор.

Мы дрались, как во времена Мюрата,

Рубя в упор.

И с каждым взмахом становились злее,

Жестоким был тот час,

И враг, спеша нас перебить скорее,

Шел на плечах у нас.

Дышало небо звездными красами,

Безмолвием маня.

Под выстрелами долгими часами

Я не слезал с коня.

И там, где лес снаряды гнули,

Я придержал коня.

Других кругом искали пули,

Но не меня.

В покое смутном сердце билось,

Был час — как образ сна,

Я знаю: за меня молилась

На Севере — одна!

1916 или 1917

31. «Базара пустынные камни…»

Базара пустынные камни,

Дома, где отчаянье спит,

На окнах дубовые ставни

Глядят в безысходность ракит.

Всё вымерло в улицах малых,

Как будто их мрак откупил,

Как будто чума пировала

И пеплом засыпала пир.

Товарищ ругался беззлобно,

Свистел я, чтоб ночь превозмочь,

Но были мы вкованы оба

В совсем неподвижную ночь.

И вдруг эскадронов в разбеге

Донесся чеканенный гул,

И мертвый солдат на телеге

Тяжелой рукой шевельнул.

1916 или 1917

32. «Почему душа не под копытами…»

Почему душа не под копытами,

Не разбита ночью на куски?

Тяжко ехать лесом тем, пропитанным

Йодистым дыханием тоски.

Словно хлора облако взлохмаченно,

Повисает на кустах туман,

В нем плывут, тенями лишь означены,

Может — копны, может быть — дома.

Конь идет знакомым ровным шагом,

Службу он несет не кое-как…

А по всем лесам, холмам, оврагам

Спят костры, пронзая желтым мрак.

Едем мы сквозь черной ночи сердце,

Сквозь огней волнующую медь,

И не можем до конца согреться

Или до конца окаменеть.

1916 или 1917

33. СМЕРТЬ ДРУГА

Я свежий труп ищу в траве,

Я свежий труп ищу,

Он пал с осколком в голове,

Я — странно! — не грущу

Лишь потому, что и меня,

Чтоб знать, где зарывать,

Вот так же будут в травах дня

Товарищи искать.

Земля одна и смерть одна,

Но почему я стал?

Мне голова его видна

И темных губ овал.

«Убит!» — сказали про него.

Я труп его искал,

Нашел, поцеловал его

И молча закопал.

8 сентября 1917 Вольмар

34. ЗАМОК ВОЛЬМАРСГОФ

Мы вошли с оружьем на закате,

Видим — птицы: ястреб и сова

Смотрят в сад, где на широком скате

Желтая, бессильная трава.

Вдаль ушли пустынные дорожки

До ворот, что буря сорвала,

Вдоль забора одичало кошка

Промелькнет — и снова глушь и мгла.

Не войдет в покой уединенный

Прошлых лет хозяин иль слуга.

На стене, как ветхие знамена,

Ряд ковров. Лосиные рога.

Умерли баронские мечтанья,

Сброшены с высокого крыльца.

Как проклятье, душно это зданье,

Ряд столетий ждущее конца.

1916 или 1917

35. В ЛИФЛЯНДИИ

Как тарелка, небо чисто вымыто,

Черные леса обнажены,

В мире нет безжалостнее климата,

Безнадежней климата войны.

Не искать теперь уж песен зяблика

Над старинной, тихою рекой,

Даже смерть похожа здесь на яблоко,

Что упало мягко и легко.

И сейчас улыбки кровью дышат тут,

Горя много — как не горевать,

Может быть, так нужно: жить неслышно

И еще неслышней умирать.

1916 или 1917

36. «Стрельба за нами — будто рубят…»

Стрельба за нами — будто рубят

Лес в красных шарфах мужики.

Уйдем, уйдем, иль нас погубят

Трясины, насыпи, пески.

И солнце в бегстве — точно пики,

Лучи ломаются о лес,

И отступленья шум великий

Восходит прямо до небес.

И в алом, вставшем выше леса

Обмане тучи заревой

Лиловый всадник встал и свесил

Копье с трофейной головой.

Он дразнит этим сном зеленым,

Он черным усом мне грозит,

И жмется лошадь по уклону

И настороженно храпит.

И всё мне кажется, что сплю я,

Мне снится битвы темный зов,

Как вечер пышного июля

Томит волной предгрозовой.

1916 или 1917

37. «Земля и небо страшно разны…»

Земля и небо страшно разны,

Лежу на дряхлом блиндаже,

Вот в стройность мыслей безобразно

Ворвались строфы Беранже.

Мне книга не прикажет грезить —

Я слишком густо загорел,

Я слишком мысли ожелезил,

Я слишком в этом преуспел.

И, может быть, уже возмездье

На полдороге, как заря.

Шрапнели черные созвездья

Ударят в спину дикаря.

1916 или 1917

38. «Трубачами вымерших атак…»

Трубачами вымерших атак

Трубят ветры грозные сигналы,

И в полях, я чую через мрак,

Лошадей убитых закачало.

Вновь дорога — рыжая петля,

И звезда — как глаз противогаза.

Распласталась чуждая земля,

Расстелилась пестрой, как проказа.

Я забыл, зачем железный зов

Жалобно визжал в многообразье.

Вязы придорожных берегов

Плачут грязью.

1916 или 1917

39. «Я забыт в этом мире покоем…»

Я забыт в этом мире покоем,

Многооким хромым стариком;

Никогда не молюсь перед боем,

Не прошу ни о чем, ни о ком.

И когда загорится граната

Над кудрями зелеными рощ,

Принимаю страданье, как брата,

Что от голода долгого тощ.

Только я ожидаю восхода

Необычного солнца, когда

На кровавые нивы и воды

Лягут мирные тени труда.

1916 или 1917

ОРДА1919–1921

…Когда возникнул мир цветущий

Из равновесья диких сил…

Баратынский

40. «Праздничный, веселый, бесноватый…»

Праздничный, веселый, бесноватый,

С марсианской жаждою творить,

Вижу я, что небо небогато,

Но про землю стоит говорить.

Даже породниться с нею стоит,

Снова глину замешать огнем,

Каждое желание простое

Освятить неповторимым днем.

Так живу, а если жить устану,

И запросится душа в траву,

И глаза, не видя, в небо взглянут, —

Адвокатов рыжих позову.

Пусть найдут в законах трибуналов

Те параграфы и те года,

Что в земной дороге растоптала

Дней моих разгульная орда.

1920

41. «Огонь, веревка, пуля и топор…»

Огонь, веревка, пуля и топор,

Как слуги, кланялись и шли за нами,

И в каждой капле спал потоп,

Сквозь малый камень прорастали горы,

И в прутике, раздавленном ногою,

Шумели чернорукие леса.

Неправда с нами ела и пила,

Колокола гудели по привычке,

Монеты вес утратили и звон,

И дети не пугались мертвецов…

Тогда впервые выучились мы

Словам прекрасным, горьким и жестоким.

1921

42. «Над зеленою гимнастеркой…»

Над зеленою гимнастеркой

Черных пуговиц литые львы,

Трубка, выжженная махоркой,

И глаза стальной синевы.

Он расскажет своей невесте

О забавной, живой игре,

Как громил он дома предместий

С бронепоездных батарей.

Как пленительные полячки

Присылали письма ему,

Как вагоны и водокачки

Умирали в красном дыму.

Как прожектор играл штыками,

На разбитых рельсах звеня,

Как бежал он три дня полями

И лесами — четыре дня.

Лишь глазами девушка скажет,

Кто ей ближе, чем друг и брат, —

Даже радость и гордость даже

Нынче громко не говорят.

1921

43. «Мы разучились нищим подавать…»

Мы разучились нищим подавать,

Дышать над морем высотой соленой,

Встречать зарю и в лавках покупать

За медный мусор — золото лимонов.

Случайно к нам заходят корабли,

И рельсы груз проносят по привычке;

Пересчитай людей моей земли —

И сколько мертвых встанет в перекличке.

Но всем торжественно пренебрежем.

Нож сломанный в работе не годится,

Но этим черным, сломанным ножом

Разрезаны бессмертные страницы.

Ноябрь 1921

44. ДЕЗЕРТИР

С. Колбасьеву

Часовой усталый уснул,

Проснулся, видит: в траве

В крови весь караул

Лежит голова к голове.

У каждого семья и дом,

Становись под пули, солдат,

А ветер зовет: уйдем,

А леса за рекой стоят.

И ушел солдат, но в полку

Тысяча ушей и глаз,

На бумаге печать в уголку,

Над печатью — штамп и приказ.

И сказал женщине суд:

«Твой муж — трус и беглец,

И твоих коров уведут,

И зарежут твоих овец».

А солдату снилась жена,

И солдат был сну не рад,

Но подумал: она одна,

И вспомнил, что он — солдат.

И пришел домой, как есть,

И сказал: «Отдайте коров

И овец иль овечью шерсть,

Я знаю всё и готов».

Хлеб, два куска

Сахарного леденца,

А вечером сверх пайка

Шесть золотников свинца.

6 ноября 1921

45. «Посмотри на ненужные доски»

Посмотри на ненужные доски —

Это кони разбили станки.

Слышишь свист, удаленный и плоский?

Это в море ушли миноноски

Из заваленной льдами реки.

Что же, я не моряк и не конник,

Спать без просыпа? Книгу читать?

Сыпать зерна на подоконник?

А! я вовсе не птичий поклонник,

Да и книга нужна мне не та…

Жизнь учила веслом и винтовкой,

Крепким ветром, по плечам моим

Узловатой хлестала веревкой,

Чтобы стал я спокойным и ловким,

Как железные гвозди, простым.

Вот и верю я палубе шаткой,

И гусарским, упругим коням,

И случайной походной палатке,

И любви расточительно-краткой,

Той, которую выдумал сам.

Между 1917 и 1920

46. «Хотел я ветер ранить колуном»

Хотел я ветер ранить колуном,

Но промахнулся и разбил полено,

Оно лежало, теплое, у ног,

Как спящий, наигравшийся ребенок.

Молчали стены, трубы не дымили,

У ног лежало дерево и стыло.

И я увидел, как оно росло.

Зеленое, кудрявое, как мальчик,

И слаще молока дожди поили

Его бесчисленные губы. Пальцы

Играли с ветром, с птицами. Земля

Пушистее ковра под ним лежала.

Не я его убил, не я пришел

Над ним ругаться, ослепить и бросить

Кусками белыми в холодный ящик.

Сегодня я огнем его омою,

Чтоб руки греть над трупом и смеяться

С высокой девушкой, что — больно думать —

Зеленой тоже свежестью полна.

1919

47. ЗАСУХА

В душном пепле падал на страну

Лунного осколок изумруда,

Шел и ширился подземный гул,

И никто до света не уснул.

Он пришел — я не спросил откуда,

Я уж знал — и руку протянул.

На ладонь своей рукой лохматой,

Точкою на вязь ладонных строк,

Положил сухой, продолговатый,

Невысокий черный уголек.

«Здесь, — сказал он, — всё — земля и небо,

Дети, пашни, птицы и стада,

Край мой — уголь, мертвая вода

И молчанье, где я только не был,

На, возьми, запомни навсегда!»

Подо мной с ума сходили кони.

Знал я холод, красный след погони,

Голос пули, шелесты петли…

Но сейчас, сейчас я только понял,

Что вот этот холмик на ладони

Тяжелей всех тяжестей земли.

1921

48. «Где ты, конь мой, сабля золотая»

М. Неслуховской

Где ты, конь мой, сабля золотая,

Косы полонянки молодой?

Дым орды за Волгою растаял,

За волной седой.

Несыть-брагу — удалую силу —

Всю ковшами вычерпал до дна.

Не твоя ль рука остановила

Бешеных любимцев табуна?

На, веди мою слепую душу,

Песнями и сказками морочь!

Я любил над степью звезды слушать,

Опоясывать огнями ночь.

Не для деревенских частоколов,

Тихо-пламенных монастырей

Стал, как ты, я по-иному молод,

Крови жарче и копья острей.

Проклянет меня орда и взвоет,—

Пусть, ведь ты, как небо, весела.

Бог тебе когда-нибудь откроет,

Почему такою ты была.

1920 или 1921

49. «Когда уйду — совсем согнется мать…»

Когда уйду — совсем согнется мать,

Но говорить и слушать так же будет,

Хотя и трудно старой понимать,

Что обо мне рассказывают люди.

Из рук уронит скользкую иглу,

И на щеках заволокнятся пятна, —

Ведь тот, что не придет уже обратно,

Играл у ног когда-то на полу.

Ноябрь 1921

50. «Мою душу кузнец закалил не вчера»

Мою душу кузнец закалил не вчера,

             Студил ее долго на льду.

«Дай руку, — сказала мне ночью гора, —

             С тобой куда хочешь пойду!»

И солнечных дней золотые шесты

             Остались в распутьях моих,

И кланялись в ноги, просили мосты,

             Молили пройти через них.

И рощи кричали: «Любимый, мы ждем,

             Верны твоему топору!»

Овраги и горы горячим дождем

             Мне тайную грели нору.

И был я беспутен, и был я хмелен,

             Еще кровожадней, чем рысь,

И каменным солнцем до ног опален,—

             Но песнями губы зажглись.

1920

51. «Полюбила меня не любовью…»

Полюбила меня не любовью,—

Как березу огонь — горячо,

Веселее зари над становьем

Молодое блестело плечо.

Но ни песней, ни бранью, ни ладом

Не ужились мы долго вдвоем,—

Убежала с угрюмым номадом,

Остробоким свистя каиком.

Ночью, в юрте, за ужином грубым

Мне якут за охотничий нож

Рассказал, как ты пьешь с медногубым

И какие подарки берешь.

«Что же, видно, мои были хуже?»

— «Видно, хуже», — ответил якут,

И рукою, лиловой от стужи,

Протянул мне кусок табаку.

Я ударил винтовкою оземь,

Взял табак и сказал: «Не виню.

Видно, брат, и сожженной березе

Надо быть благодарной огню».

1920

52. СВИФТ

Всему здесь низкая цена:

Помои, взмыленную воду

Льют на голову из окна

Нечаянному пешеходу.

Из длинных щелей — кислый пар,

У двери — с глиною носилки,

Насколько крепки черепа,

С утра уж пробуют бутылки.

Любовь, целуй в подбитый глаз

Матроса, нищего, воровку!

Не всем в парламенте атлас,

Не всем в Ньюгете есть веревка.

Но и в карет сановный бег

Иной раз камень свистнет кстати, —

На страже резкий человек

В зеленом чучельном халате.

Он знает, дерзостный старик,

Какой нас ветер сдунуть сможет.

Тебя, Филипп, гнилой мясник,

Вас, королева Анна, — тоже.

Молчи, слепая голытьба!

Пусть говорят одни памфлеты:

Они лишь зерна, а борьба,

Как урожай, не раньше лета.

И лорд, в батист упрятав нос,

За сто гиней просить союза

Идет во весь расшитый рост

К тому, кто в ссоре даже с музой.

«День добрый, друг, я в вашей воле…»

— «Спасибо, герцог, я польщен.

Сегодня ваш обед без соли —

Так вот вам соль: ступайте вон!

Прошу, я с вами незнаком».

О, сколько счастья — вслед гинеям

Швырнуть дырявым башмаком

И засмеяться, не бледнея!

Пусть злоба хлопает дверьми,

Отсюда — есть терпенью мера —

Впервые лилипутский мир

Услышит голос Гулливера.

Ведь здесь, уставшая молчать,

В обложке из тисненой кожи

Лежит высокая тетрадь,

Всех лордов Лондона дороже.

1920

53. «Ночными солнцами владея…»

«Человек, который смеется»

В. Гюго

Ночными солнцами владея,

На спящей маленькой земле,

Моя любовь — слепая Дея,

Смотри, как нежен Гуинплен!

Ему и волк колена лижет,

И чертит ласточка кольцо,

А он всё трепетней, всё ниже

К тебе склоняется лицом.

Скажи — он принесет парламент

В ладонях вытянутых рук,

Войдет в хохочущее пламя,

Подставит шею топору.

О, если б знала ты, бледнея,

Зовя с собой в старинный плен,

Что ты убьешь, слепая Дея,

Того, кто звался Гуинплен.

1919 или 1920

54. «Длинный путь. Он много крови выпил…»

Длинный путь. Он много крови выпил.

О, как мы любили горячо —

В виселиц качающихся скрипе

И у стен с отбитым кирпичом.

Этого мы не расскажем детям,

Вырастут и сами всё поймут,

Спросят нас, но губы не ответят

И глаза улыбки не найдут.

Показав им, как земля богата,

Кто-нибудь ответит им за нас:

«Дети мира, с вас не спросят платы,

Кровью всё откуплено сполна».

1921

БРАГА1921–1922

…И вечный бой! Покой нам только снится.

А. Блок

55. «Не заглушить, не вытоптать года…»

Не заглушить, не вытоптать года,—

Стучал топор над необъятным срубом,

И вечностью каленая вода

Вдруг обожгла запекшиеся губы.

Владеть крылами ветер научил,

Пожар шумел и делал кровь янтарной,

И брагой темной путников в ночи

Земля поила благодарно.

И вот под небом, дрогнувшим тогда,

Открылось в диком и простом убранстве,

Что в каждом взоре пенится звезда

И с каждым шагом ширится пространство!

1921 или 1922

56. ВСАДНИКИ

Под ремень ремень, и стремена

Звякнули о сумы-переметы,

Пальцы на поводьях, как узлы,

Желты, не велики, не малы:

Погрызи, дружок, железо — на!

Город спит, устал, до сна охоч!

Просверкали над домами,

Над седыми ребрами дворца,

В ночь, в поля без края, без лица.—

В черную лихую зыбь и ночь.

Ни подков, ни стойла, ни овса,

Ледяная, длинная Двина.

«Эй, латыш, лови их на прицел,

Сторонись, покуда жив и цел!»

Гривы бьют о дюны, о леса.

Крик застыл у часовых во рту,

Раскололся пограничный столб,

А за киркой море и луна —

Корабли шершавей полотна,

Молниями шпоры на лету.

И рука над гривою тверда,

И над картой пролетает глаз,

Отмечает знаками черед:

Веткой — рощу, паутиной — брод,

Кровью — села, пеплом — города.

Весь избит копытом материк,

Если б жив был опытный астролог,

Он бы перечел сейчас коней,

Масть узнал — цвет глаз, копыт, ремней, —

Над горами льдин прозрачный крик.

В паутине веток кровь хрустит,

Лондон под передними ногами,

Дувра меловая голова,

Франции прогорклая трава,—

И в аркан сливаются пути.

Простонал над рельсами экспресс,

Под копытом шпалы пополам,

Дальше некуда — отсюда весть.

«Здесь», — сказал один, и третий: «Здесь!

Здесь! — каких еще искать нам мест?»

Утром встали спавшие беспечно.

На камнях, дорогах, на стенах

Кто-то выбил, выжег, положил

Всюду звезды, и повсюду жил

Алый блеск тех звезд пятиконечных!

1922

57. РЫБАКИ

Напряглись вконец рыбачьи души,

И взлетел песок им до колена,

В брызгах, точно через соль и порох,

Волочат из океана город,

Сети тащат лестницы и стены.

На паркетах ло́снятся машины,

Люди шумны в тканях духовитых,

Кто видал затейнее корыто?

Только старший усмехнулся длинно:

«Рыбаку нужны волна да небо,

Отдадим-ка лишнее обратно».

Ухнул город в переплеск двукратный.

Гнал им в сети вечеровый ветер

Тучу теплой краснобокой рыбы,

Посыпали рыбье сердце солью —

На камнях пекли ее нескоро, —

И уснули зубы на рассвете.

А в полях всю ночь рыбачьи дети

Из камней сколачивали город.

Лег поселок перед их законом,

Как ладья под тучею бродячей, —

Город встал и порохом каленым

Пропечатал борозды рыбачьи.

Я рожден в береговой стоянке,

Когда парус выкрасили кровью,

Рыбу вбили в жестяные банки,

Мертвым дали волны в изголовье.

Только в сердце и сумел сберечь я,

Как гудели сети в этот вечер,

Темные, как мудрость человечья.

1922

58. ВОЗВРАЩЕНИЕ МЕФИСТОФЕЛЯ

От дождя пробегает по камню дрожь,

Патруль прикладом стучит на крик,

Только ветер да ночь ты сегодня вплетешь

В свои ржавые кудри, старик.

Искушать любовь, заклинать цветы

Тяжелая сила его несет,—

За улицей улица — темны и пусты,

За углом, за сугробом — вход.

Лохматится вся седая спина,

Стучится и входит глупец —

В доме не спят, в доме — тишина,

Но весь он — бетон и свинец.

Хозяин рад и ведет жену,

Холодом звездным горят волоса,

Сквозь гостя она глядит в тишину

И просит подняться в сад.

Лилии льются, медь блестит,

Соловей стеклянный поет в кустах,

И шепотом ветхим старик ворожит,

Но в шепоте пыль и страх.

Но дождем пробегает по телу дрожь,

И в жилах ветер стучит.

«Здесь бетон и свинец, старину не тревожь»,—

Хозяйка смеясь говорит.

А хозяин встал, и ударил пса,

И взглянул глазами врага.

Да, забыли они, как блестит роса

На волнистых, на долгих лугах.

Патруль прикладом стучит на крик,

Капли летят брызг дождевых,

Нагибаясь, псу говорит старик:

«Их двое, и мир для них».

И снова, сгибаясь, хохочет он:

«Я слышу, слышу конец!»

Сквозь душу и ночь прорастает бетон,

Над кровью шумит свинец!

1921 или 1922

59. СЕВЕРНАЯ ИДИЛЛИЯ

Не простые чайки по волне залетели —

Забежали невиданные шнявы,

Как полночному солнцу иволги пели,

Слушал камень лютый да травы.

Расселись гости, закачали стаканы,

С зеленой водою пекут прибаутки,

Кроют блины ледяной сметаной,

Крепкие крутят самокрутки.

Чудят про свой город: гора — не город,

Все народы толкутся в нем год целый,

Моржей тяжелей мужи-поморы,

В смоленом кулаке держат дело.

«А у нас валуны, как пестрые хаты,

Заходи-ка, чужак, в леса спозаранья,

Что отметин на елях понаставил сохатый,

Что скрипу чудного от крыла от фазанья».

Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит:

«Ну, заморского зелья, ну, раз единый».

Стеклянная кровь ходуном в нем нынче мурманит,

В собачьем глазу его тают льдины.

Руку жмет, гудят кости, что гусли,

Лает ласково в дым и ветер.

«Лондон, Лондон — Русь моя, Русь ли?

В ушкуйницу мать — ушкуйники дети».

Расплылся помор, лапу тычет вправо,

Колючебородый с тюленьей развалкой старик:

«А вон там, пес ты божий, — глянь через камень и травы,

Москва-мать, ходу десять недель напрямик».

1922

60. ГЕРМАНИЯ

Июлем синим набежало время,

В ветвях кочует слив отряд,

Домой вернувшийся солдат

Несет зарю в тяжелом шлеме,

Чтобы отдать садам.

Еще клеймо с короной на плече,

Еще бежит дыхание огня

Нечаянно через сады и сливы,

Еще молчать рукам нетерпеливым

И деревам склоняться у плетня.

Но уже кровью пьяны Лорелеи,

Хрипя на площадях о том,

Что узки временам плац-парки и аллеи,

Под черным колесом грузовика

Погибнет Лютера спокойный дом.

Пивной ручей — вторая кровь народа —

Жжет бороды, но души не бодрит,

Кричат в ушах стальные Лорелеи:

Германский хмель — безумец огородов —

Тягучей силою степей обвит.

А там, внизу, в осколках красных градин

Куется для последней боли зуб,

Там ждут давно, — и если молот Тора

Из зал высоких навсегда украден,

Тот молот Тора там, внизу.

1922

61. КРЫСА

Ревела сталь, подъемники гудели,

Дымились рельсы, вдавленные грузом,

И в масляной воде качались и шипели

На якорях железные медузы.

Таили верфи новую грозу,

Потел кузнец, выковывая громы,

Морщинолобый, со стеклом в глазу,

Исчерчивал таблицами альбомы.

Взлетали полотняные орлы,

Оплечья крыш царапая когтями,

И карты грудью резали столы

Под шулерскими влажными руками.

Скрипучей кровью тело налито,

Отравленной слюной ночного часа

С жемчужным горлом в бело-золотом

Пел человек о смерти светлых асов.

Сердец расплющенных теплый ворох

Жадно вдыхал розоватый дым,

А совы каменные на соборах

Темноту крестили крылом седым.

Золотому плевку, красному льду в бокале

Под бульварным каштаном продавали детей,

Из полночи в полночь тюрьмы стонали

О каторгах, о смерти, о миллионах плетей.

Узловали епископы в алтарном мраке

Новый Завет для храбрых бродяг,

В переплетах прекрасного цвета хаки,

Где рядом Христос и военный флаг.

А дряхлые храмы руки в небо тянули,

И висел в пустоте их черный костяк,

Никто не запомнил в предсмертном гуле,

Как это было, а было так:

Земле стало душно и камням тесно,

С облаков и стен позолота сползла,

Серая крыса с хвостом железным

Из самого черного вышла угла.

И вспыхнуло всё, и люди забыли,

Кто и когда их назвал людьми.

Каменные совы крылами глаза закрыли,

Никто не ушел, никто… Аминь!

1922

62. «Из долгого, прямого парохода…»

Из долгого, прямого парохода

Самаритян холодных приношенье

Стекает рисом, салом, молоком.

Язык морского, строгого народа,

Хрип слов чужих, их краткий ритм движенья

Нам, изгонявшим медленность, знаком.

Они иную гнули тетиву,

Безжалостней и волею отвесней,

Их улицы надменной чистоты,

Но и у них родятся и живут

Такие ж волны в гаванях и песнях

И женщины такие же, как ты.

Какие б нас ни уводили вновь

Глухие тропы за бедою черствой —

Настанет наш черед —

Мы им вернем их темную любовь,

Мы им вернем упорство за упорство,

За мудрость — мудрость, лед — за лед!

1922

63. ПЕРЕКОП

Ка́тятся звезды, к алмазу алмаз,

В кипарисовых рощах ветер затих,

Винтовка, подсумок, противогаз —

И хлеба — фунт на троих.

Тонким кружевом голубым

Туман обвил виноградный сад,

Четвертый год мы ночей не спим,

Нас голод глодал, и огонь, и дым,

Но приказу верен солдат.

«Красным полкам —

За капканом капкан…»

…Захлебнулся штык, приклад пополам,

На шее свищет аркан.

За море, за горы, за звезды спор,

Каждый шаг — наш и не наш,

Волкодавы крылатые бросились с гор,

Живыми мостами мостят Сиваш!

Но мертвые, прежде чем упасть,

Делают шаг вперед —

Не гранате, не пуле сегодня власть

И не нам отступать черед.

За нами ведь дети без глаз, без ног,

Дети большой беды,

За нами — города на обломках дорог,

Где ни хлеба, ни огня, ни воды.

За горами же солнце, и отдых, и рай,

Пусть это мираж — всё равно!

Когда тысячи крикнули слово: «Отдай!» —

Урагана сильней оно.

И когда луна за облака

Покатилась, как рыбий глаз,

По сломанным, рыжим от крови штыкам

Солнце сошло на нас.

Дельфины играли вдали,

Чаек качал простор —

И длинные серые корабли

Поворачивали на Босфор.

Мы легли под деревья, под камни, в траву —

Мы ждали, что сон придет

Первый раз не в крови и не наяву —

Первый раз на четвертый год…

Нам снилось: если сто лет прожить —

Того не увидят глаза,

Но об этом нельзя ни песен сложить,

Ни просто так рассказать!

1922

64. СВАТЫ

Полюбил без памяти Микадо

Желтым сердцем за морем жену,

Жгут, слепят, шумят ее наряды,

Все пути ведут в ее страну.

Звона звонче сундуки Алтая,

Реки полны рыбы и воды,

Хороша пушнина горностая,

Рыси — рыжи, лоси — молоды,

Усмехнулись сваты-самураи

Скулами темнее янтаря,

Видят: с ветром льдинами играет,

Только сосны клонятся подряд.

От печали и любви упорной Брат

Дракона горько занемог,

Начал рис ему казаться черным,

Солью он посыпал свой порог.

«Не впервой мне слышать эти речи,

Гей ты, мать, разлапая тайга,

Разметай мне косы по надплечью,

Освежи мне зубы-жемчуга.

Чуден муж мой будет: с пол-аршина,

Посажу, как белку, на ладонь,

Степь живет ведь песней комариной,

Из наперстка люди пьют огонь.

Желтоклювы, гости-поморяне,

Поплыву к вам на павлиний двор,

Крепкоплечи сосны на Саяне,

Любит их мой каменный топор.

Ночь длинна, свалите их до солнца,

Свадебные стройте корабли».

Усмехнулись гордые ниппонцы,

Свистнули, как змеи, и пошли.

Спит невеста — сны пургою вьются,

Лязг и звон крутятся через сны,

Бьются час, другой, и третий бьются —

Ни одной не повалить сосны.

Не по их рукам топор Саяний,

Лишь кора смолистая летит

Спит невеста, скоро утро встанет,

Заполощет паруса в пути.

Соль хрустит, Дракона брат глотает

Черный рис, глотает узким ртом.

Не вернутся сваты-самураи,

Под дремучим спят они хребтом.

Они честно потеряли лица,

Сели в круг и вынули мечи,

Им теперь топор двуручный снится,

Рыжих глаз косматые лучи.

Эх, краса не для земли павлиньей,

Дышит грудь, и губы говорят,

Десять жаб распоротых и синих

Красной лапой тронула заря.

1922

65. МАХНО

Илье Груздеву

Не пастух собирает стадо,

Не к ранней трезвонят часто,

То сзывает раду-громаду

Сам батько Махно клыкастый.

Затрещали скворцами наганы,

Закрывают молодайки двери,

Сизым полымем за туманы

Залетают жар-птицы перья.

Не чижи в воробьиной луже —

Кувыркаются паровозы,

И гуляет батько, не тужит —

Точно в картах тузовый козырь.

Но всё глуше маузеры лают,

Всё тусклее полощутся сабли,

Уже кони землю зацепляют,

Пулеметы гребут, как грабли.

Не побить всех днепровских уток,

Не угнать за лиман все тучи,

Еще много кожаных курток

На московских плечах колючих.

Понатешился батько посевцем,

Дарит ветер он красным доломанам,

И уходит обратно к королевцам,

К синеусым молдавским банам.

Пьет и бьет за чаркою чарку,

Снова зубы, как сабли, точит,

И, как угли, дымятся жарко

Завидущие батькины очи.

1921

66. «Потным штыком банку пробил…»

Потным штыком банку пробил,

Зажевали губы желтое сало,

Он себя и землю любил,

И ему показалось мало.

От моря до моря крестил дороги,

Желтое сало — как желтый сон,

А запаивал банку такой же двуногий,

Такой же не злой и рябой, как он.

Галдели бабы: зайди, пригожий!

Ворчали деды: погоди, погоди!

От моря до моря всё было то же,

Как ты ни пробуй, как ни ходи.

Язык по жестянке жадно бегал.

Не знает консервный заморский слуга,

Как можно любить эти комья снега,

Кривые цветы на колючих лугах.

А ударит буря или сабля положит,—

Покатится банка, за ней — голова.

Ну как рассказать, что всего дороже

Живая, впитавшая кровь трава.

1922

67. «Еще в небе предутреннем и горбатом…»

Еще в небе предутреннем и горбатом

Тучи горят в пустырях ночных.

Самой последней и злою платой

Я откупил силу рук твоих.

Люди легли, как к саням собаки,

В плотно захлестнутые гужи, —

Если ты любишь землю во мраке

Больше, чем звезды, — встань и скажи.

Песню наладим, как ладят шхуну,

Встретим сосну — улыбнись, пойму,

Песенным ветром на камни дуну —

И камни встанут по одному.

Отчего и на глине и на алмазе

Рука твое имя всегда найдет?

Ветка курчавая знает разве,

К солнцу какому она растет?

1922

68. ЧЕЛОВЕК С СЕВЕРА

Они верили в то, что радость — птица,

И радость била большим крылом,

Под ногами крутилась черной лисицей,

Вставала кустами, ложилась льдом.

Лед пылью слепящей, сухой и колкой

Этот снившийся путь не во сне, не во сне окружил —

Так плечо о плечо, — а навстречу сугробы и елки,

А навстречу сторожка у сосновой бежит межи.

Кто войдет в нее — сам приготовит ужин,

Разбуянит огонь и уж больше ночей не спит,

И кровь его смешана с ветром, с вьюжной тяжелой стужей,

Долгою, зимнею песней неудержимо стучит.

Ночная земля осыпана снегом и хмелем,

Мы отданы ей, мы земному верны мятежу —

В расплавленной солнцами Венесуэле

Пальмовым людям когда-нибудь всё расскажу;

О сердцах, о глазах, больших и тревожных,

О крае моем, где только зима, зима,

О воде, что, как радость земную, можно

Синими кусками набить в карман.

И люди поверят и будут рады,

Как сказкам, поверят ледяным глазам,

Но за все рудники, стада, поля, водопады

Твое имя простое — я не отдам.

1922

69. БАЛЛАДА О ГВОЗДЯХ

Спокойно трубку докурил до конца,

Спокойно улыбку стер с лица.

«Команда во фронт! Офицеры, вперед!»

Сухими шагами командир идет.

И слова равняются в полный рост;

«С якоря в восемь. Курс — ост.

У кого жена, дети, брат —

Пишите, мы не придем назад.

Зато будет знатный кегельбан».

И старший в ответ; «Есть, капитан!»

А самый дерзкий и молодой

Смотрел на солнце над водой.

«Не всё ли равно, — сказал он, — где?

Еще спокойней лежать в воде».

Адмиральским ушам простукал рассвет:

«Приказ исполнен. Спасенных нет».

Гвозди б делать из этих людей:

Крепче б не было в мире гвоздей.

Между 1919 и 1922

70. «У меня была шашка — красавица станом…»

У меня была шашка — красавица станом,

В залатышской стране крещена,

Где гремели костры над балтийским бурьяном,—

Я забыл, как звалась она.

Наговорное слово быль-небылицы

Из кряжистого высек куска,

Как почтовую, легкую птицу,

Я пустил его по рукам.

Дом бросил для мги бездорожной,

Осталась дома сестра,

Вернулся совою острожной —

Попросил воды из ведра.

Хрипел от злобы и крови,

В волосах замотался репей,

По согнутым пальцам, по дрогнувшей брови

Узнала, сказала: «Пей».

А дом дышал, как пес на чужого,

Я жил — не хранил, как живут пустыри,

Я шашку сломал, наговорное слово

Чужим по пути раздарил.

Идти ли мне влево, идти ли прямо —

Искать худого добра,

Но дом не согнется, не рухнет в яму,

Пока у огня — сестра.

1922

71. БАЛЛАДА О СИНЕМ ПАКЕТЕ

Локти резали ветер, за полем — лог,

Человек добежал, почернел, лег.

Лег у огня, прохрипел: «Коня!»

И стало холодно у огня.

А конь ударил, закусил мундштук,

Четыре копыта и пара рук.

Озеро — в озеро, в карьер луга.

Небо согнулось, как дуга.

Как телеграмма, летит земля,

Ровным звоном звенят поля,

Но не птица сердце коня — не весы,

Оно заводится на часы.

Два шага — прыжок, и шаг хромал,

Человек один пришел на вокзал,

Он дышал, как дырявый мешок.

Вокзал сказал ему: «Хорошо».

«Хорошо», — прошумел ему паровоз

И синий пакет на север повез.

Повез, раскачиваясь на весу,

Колесо к колесу — колесо к колесу,

Шестьдесят верст, семьдесят верст,

На семьдесят третьей — река и мост,

Динамит и бикфордов шнур — его брат,

И вагон за вагоном в ад летят.

Капуста, подсолнечник, шпалы, пост,

Комендант прост и пакет прост.

А летчик упрям и на четверть пьян,

И зеленою кровью пьян биплан.

Ударило в небо четыре крыла,

И мгла зашаталась, и мгла поплыла,

Ни прожектора, ни луны,

Ни шороха поля, ни шума волны.

От плеч уж отваливается голова,

Тула мелькнула — плывет Москва.

Но рули заснули на лету,

И руль высоты проспал высоту.

С размаху земля навстречу бьет,

Путая ноги, сбегался народ.

Сказал с землею набитым ртом:

«Сначала пакет — нога потом».

Улицы пусты — тиха Москва,

Город просыпается едва-едва.

И Кремль еще спит, как старший брат,

Но люди в Кремле никогда не спят.

Письмо в грязи и в крови запеклось,

И человек разорвал его вкось.

Прочел — о френч руки обтер,

Скомкал и бросил за ковер:

«Оно опоздало на полчаса,

Не нужно — я всё уже знаю сам».

1922

72. «Разве жить без русского простора…»

Разве жить без русского простора

Небу с позолоченной резьбой?

Надо мной, как над студеным бором,

Птичий трепет — облаков прибой,

И лежит в руках моих суглинок —

Изначальный, необманный знак.

У колодцев, теплых стен овина

Просит счастья полевой батрак.

Выпашет он легшие на роздых

Из земной спокойной черноты

Жестяные, согнутые звезды,

Темные иконы и кресты.

Зыбь бежала, пала, онемела,

А душа взыграла о другом,

И гайтан на шее загорелой

Перехвачен песенным узлом.

Земляной, последней, неминучей

Послужу я силе круговой —

Где ж греметь и сталкиваться тучам,

Если не над нашей головой?

1922

73. ПЕСНЯ ОБ ОТПУСКНОМ СОЛДАТЕ

Батальонный встал и сухой рукой

Согнул пополам камыш:

«Так отпустить проститься с женой,

Она умирает, говоришь?

Без тебя винтовкой меньше одной,

Не могу отпустить. Погоди:

Сегодня ночью последний бой.

Налево кругом — иди!»

…Пулемет задыхался, хрипел, бил,

И с флангов летел трезвон,

Одиннадцать раз в атаку ходил

Отчаянный батальон.

Под ногами утренних лип

Уложили сто двадцать в ряд.

И табак от крови прилип

К рукам усталых солдат.

У батальонного по лицу

Красные пятна горят,

Но каждому мертвецу

Сказал он: «Спасибо, брат!»

Рукою острее ножа,

Видели все егеря,

Он каждому руку пожал,

За службу благодаря.

Пускай гремел их ушам

На другом языке отбой,

Но мертвых руки по швам

Равнялись сами собой.

«Слушай, Денисов Иван,

Хоть ты уж не егерь мой,

Но приказ по роте дан —

Можешь идти домой».

Умолкли все — под горой

Ветер, как пес, бежал.

Сто девятнадцать держали строй,

А сто двадцатый встал.

Ворон сорвался, царапая лоб,

Крича, как человек.

И дымно смотрели глаза в сугроб

Из-под опущенных век.

И лошади стали трястись и ржать,

Как будто их гнали с гор,

И глаз ни один не смел поднять,

Чтобы взглянуть в упор.

Уже тот далеко ушел на восток,

Не оставив на льду следа,

Сказал батальонный, коснувшись щек:

«Я, кажется, ранен. Да».

1922

74. «Я одержимый дикарь, я гол…»

Я одержимый дикарь, я гол,

Скалой меловою блестит балкон.

К Тучкову мосту шхуну привел

Седой чудак Стивенсон.

И лет ему нынче двадцать пять,

Он новый придумал рассказ:

Ночь отменена и Земля опять

Ясна, как морской приказ.

Пуля дум-дум, стрела, динамит

Ловили душу мою в боях,

И смеялась она, а сегодня дрожит

Болью о кораблях.

Но я такой: не молод, не сед,

И шхуне, что в душу вросла,

Я не могу прочертить ответ

Соленым концом весла.

Пусть уходит в моря, в золото, в лак

Вонзать в китов острогу,

Я сердце свое, как боксер — кулак,

Для боя в степях берегу.

1922

75. МОСТ

Поволжскому сердцу ветер над мостом

Дул многоверстным гудком,

Синим плясал на костях помоста

Чехословацким штыком.

И виделось мосту — черному чуду:

Дикие голуби прячут в скиты

Богородиц лесные венки,

Вскипают под берегом руды,

Кипят и палят плоты.

Не рыбу-чехонь по отмели гонит

Остроперый орел-белохвост, —

На восток застучали толпы и кони

Через утренний, сизый мост.

А ночью он змеем в небо прянул,

О холод вод разбил чешую, —

Пытала земля в крови, в бурьяне

Ненасытную силу свою.

Над верблюжьим и лошадьим храпом

Мост тянул в прозрачной высоте

Черные обугленные лапы,

Перерубленные у локтей.

Вкруг деревни, как шальные крысы

Жались по береговой стене,

Но уж алым яблоком-анисом

Наливалось солнце в ильмене.

Хоронила кости по дорогам,

Спрашивала медная мордва

Мастырпаса — лугового бога,

Жирно ли подымется трава.

На дворе раскольничьего дома

Догорала старая солома,

Низким дымом поле не слепя,

И бежало слово исполкомов

Горицветом красным по степям.

Мастер молчаливый, четкий

Крикнул клич в поемные луга,

И связали умною решеткой

Черным чудом снова берега.

И когда отчетливый и грозный

Над водой простерся переход,

Снова версты в крике паровозном

Хлынули с заката на восход.

Над гуртом аульим, по каменьям,

В богородичном бору

Рельсовые закрутились звенья,

Соловьем заныли на ветру.

Породнились свистами с овчиной,

С хлябью баламутною реки,

Там, где сом, объевшись мертвечиной,

Белым брюхом бился о быки.

Над мостом же полотняный голубь

Ширь клевал у неба на краю,

Над мостом же часовой веселый

Пел про злую молодость свою.

1922

76. «Хотели снять орла — веревок жалко…»

Хотели снять орла — веревок жалко.

Крыло железо-пуля не берет,

Виси себе, и — ходит ветер валкий.

Красноармейский взвод поет.

Большая лошадь бродит садом,

Язычница — поклоны солнцу бьет,

Скрипи, орел, раз это ветру надо,

Раз ржавое железо не цветет.

В бетон республиканского фонтана

И мяч стучит, и пятки шалуна,

И детский смех, но нам смеяться рано

И нет еще нужды запоминать.

1922 (?)

77. ЛОДКА

Кустарник стаял. Поредели сосны,

На неожиданном краю земли

Лежала лодка в золотых осколках

Последнего, разбившегося солнца.

Ни голоса, ни следа, ни тропы —

Кривая лодка и блестевший лед.

Как будто небо под ноги легло.

Лед звал вперед, сиял и улыбался

Большими белыми глазами — лед!

Он легким был, он крепким был, как мы,

И мы пошли, и мы ушли б, но лодка —

Она лежала строго на боку,

Вечерние, погнувшиеся доски

Нам говорили: «Здесь конец земли».

За черным мысом вспыхнуло сиянье,

И золото в свинец перелилось.

Ты написала на холодной льдине —

Не помню я, и лед и небеса

Не помнят тоже, что ты написала, —

Теперь та льдина в море, далеко

Плывет и дышит глубоко и тихо,

Как этот вечер в золотых осколках

Плывет в груди…

1922

78. ИСЛАМ

Илль Алла.

Уста мои — правда и суд!

Вам — люди, вам — облака, вам — звери пустыни,

Отец его — дымчатогорбый верблюд,

Зеленокудрая мать его — пальма в Медине.

Я шел по следу его ноги,

Но уголь — сердце его, душа — блудница,

Он неверным служил, он чистил им сапоги,

Он сражался за них и от битвы не смел отклониться.

И я отошел, отошел я в ветер и путь —

Ему ли, Алла, ему ль опрокидывать тьму?

И верблюд изумрудный рассек мне копытами грудь,

И собака святая пролаяла: да, ему.

Элиф, лам, мим!

Слушай:

Зеленее леса ночь Аль-Кадра,

Кто в двери и в сердце мое постучал?

И встал я как муж, и как воин я встал, и как брат,

Губами на губы и сталью на сталь отвечал…

Близок срок…

Пальмы устали качать головой на восток,

Молятся травы, и львы не приходят к воде —

Не сто поцелуев, но истинно трижды сто

Я возьму у тебя при первой ночной звезде,

Чтобы в эту ночь Аль-Кадра

Моя жизнь вернулась ко мне.

И тому человеку сказал я: «Пора»,

Которого нет сильней…

Уста мои — правда, и уста мои — суд!

Завтра в путь отправляться мне,

Потому что погонщик я, и верблюд,

И земля, и небо над ней…

И завтра — меч.

Спи, мой цветок,

Сегодня мир — на земле и на воде.

Сегодня в ночь Аль-Кадра

Даже самый отверженный из людей

С пророками входит в рай…

1922

79. АФГАНСКАЯ БАЛЛАДА

Леса кораблей, контор редуты,

Машин и монет блистанье,

А вся эта мельница на ходу

Зовется Великобритания.

Синебородые, глина предместий,

Вершин ледяной кочан,

Чалма и песок, а всё это вместе

Зовется Афганистан.

Но синебородых людей не слабее

Люди из Лондона и Бомбея.

Им спать не дает сознанье, что вот —

Рядом пасется вольный народ.

Им, толстым, тесно и душно,

Их гордость приказ отдает,

И сто бомбовозов воздушных

Тотчас же выходят в поход.

Сто ястребов вышли недаром

Из школы захватчиков старых —

Китченера и Родса —

Попробуй с ними бороться.

Задела колодец налетчиков бомба —

Сразу старик завертелся и обмер.

Зарылася в пашню — пашня дыбом,

Скалы заплавали, точно рыбы.

Британского летчика когти остры:

Жилищ обреченных полосы

В костры побросал он, заставив костры

Вопить человечьим голосом.

Горы Пагмана и воды Кабула

Зарылись в дыму, опьянели от гула.

Тогда бомбовозы стали свистать

Победу, кичася властью,

И не было рук достать их,

И не было слов проклясть их.

Земля чернела, точно пах

Убитых лошаков,

Но каждый ярд ее пропах

Угрозой глубоко.

Афганец, тяжкодум густой,

Не хочет покориться:

«Пусть в небе ястреб не простой,

Но ястреб всё же птица.

А если птица сеет гром —

Мы эту птицу подобьем».

Он глазом каменным следит

Кривых эскадр полет,

Качнулся, меткой пулей сбит,

Разбойничий пилот.

За ним другой, еще за тем

Перевернулись в высоте…

Очистив к ночи небосклон,

Угрюмый горец встретил сон:

Он доказал, что не слабее

Людей блестящего Бомбея.

А утром в небе выжег хвост,

Свистя, сто первый бомбовоз.

И горец, по ущелью мчась,

Сто первой пулей увлечен,

Винтовку вскинул на плечо…

Так эта битва началась.

1922–1923

80. АРМЕНИЯ

В ладонях гор, расколотых

Стозвучным звоном времени,

Как яблоко из золота,

Красуется Армения.

Клыки войны и пламени

Подрублены вокруг,

Под свежим мирным знаменем

Проходит полем плуг.

Кляняся Араратом

И Аракацем тучным,

Она признала братом

Работы день насущный.

И Дилижанским лесом,

И медью Зангезура,

И валом Дзорагэса

Владеет день лазурный.

Перед азийской глубью

Племен, объятых ленью,

Форпостом трудолюбья

Красуется Армения.

1924

ПОИСКИ ГЕРОЯ1923–1926

81–84. СЕВЕР

1. В КАРЕЛИИ

На дне корзины, выстеленной мохом,

Не так яснеет щучья чешуя,

Как озеро, серебряным горохом

Вскипающее рьяно по краям.

Иду за ним. Подъем оброс

Лесной глухой породой,

Поверх подъема лег погост —

Карелов мертвых отдых.

Выходит пастор — углублен и сух,

Выносят гроб, по вереску шурша,

Морщинятся высокие старухи,

Слезая с таратаек не спеша.

Ну разве так работника хоронят,

Под шамканье, под ветхие слова?

Зарытая в молитвенной попоне,

Старушечья мерцает голова.

Я ухожу. Мне не по нраву это,

Трущоба крика просит,

Я не хочу прослыть немым

Над озером, перед толпою сосен,

Вздымающих зеленые умы.

Сквозь черноту, черемухины скаты,

Замытые, слепые поколенья

Я вызываю старого собрата.

За мною глушь горланит: «Вейнемейнен!»

Игрок в слова! Твоя страна Суоми

Гранитным пауком оплетена,

Она без языка сегодня, Вейнемейнен,

Твоя, старик, страна.

Игрок в людей! Твоя страна Суоми

Угрюмою щетиной поросла.

Она с веревкою на шее, Вейнемейнен,

У ног хозяйского стола.

В Суоми нет игры. Паучье

Гнездовье стены замело,

Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше,

В чем яростное песен ремесло,

Как нужно песен узел завязать

И распустить, соединяя снова.

Я здесь затем, чтоб посмотреть в глаза

Трущобам, требующим слова.

Разведчик я. Лишь нагибаю ветки,

Стволы рубцую знаками разведки,

Веду тропу, неутомим,

Чтобы товарищ меткий

Воспользовался опытом моим.

А что подчас шагаю я неслышно,

Что знаки непонятны иногда

И что мою тропу находят лишней —

Так, Вейнемейнен, это не беда.

<1925>

2. ЛАДОГА

Заря утра обводит леса плечи,

Мы глушью сыты до краев,

Закат сыграл свои сигналы, вечер —

Всё та же глушь поверх голов.

Так день изо дня среди озера пашен

Лишь парус рыбачий маячит

Да конь полудикий стоит ошарашен,

Подброшен холмами, как мяч.

Да с ужасом видит болотный народ,

Как озеро входит в собранье болот,

И требует власти, и душит

Раздетый кустарник, и сосны кладет,

Запенясь от ярости тут же.

На крышах поселка курчавится дым,

Рыбак распахнул нам бревенчатый дом,

И дом, зачарованный скрипом воды,

Качался каждым бревном.

Качался сетей порыжелый навес,

Далеко лишь в озере где-то

Высокая сойма у самых небес

Стремилась, омытая светом.

Был к озеру сон полуночный причален,

Лишь сосен вздымались ряды,

Да, цепью бряцая, собака кричала,

Пугаясь пустынной воды.

1926

3. ФИНСКИЙ ПРАЗДНИК

Медной рябиной осыпан гравий,

Праздничный люд шуршит, разодет.

Солнце — вверху, внизу — Хэпо-Ярви,

Может быть, Хэпо, а может, и нет.

Пепельный финн в потертой кепке,

Древнебородый, и тот посвежел,

Место расчищено, ноги крепки.

Все приготовлены рты уже.

Медленной песни заныла нота,

Странствуя, гнется, странно темна,

Гнется и тянется без поворота…

Из неподвижных рядов короткой

Походкой выходят он и она.

Желтее желтка ее платок,

Синьки синее его жилет,

Четыре каблука черных сапог

Тупо стучат: туле-н! туле-т!

Он пояс цветной рукой обводит.

Угрюмо и молча, шагом одним

Обходят площадку, вновь обходят

И снова в обход идут они.

Стучат без улыбки на месте потом.

Странствует песня, гнетет и гнетет,

И дымнобородый с пепельным ртом

Сквозь желтые зубы нить ведет.

Упрямо и медленно ноги идут,

А звук на губах всё один, один —

Как будто полки пауков прядут

Струну, ледянее льдин…

Но вертятся вдруг каблуки. Жесток

Их стук тупой: туле-н! туле-т!

И желтой пеной горит платок,

И синим огнем пылит жилет.

Рябины ветви, как рога,

Летят на них, и сразу

В глазах косых — Алтай, снега,

Змеиные искры Азии.

Рябины красные рога

Их тусклый танец сторожит, —

Желтым огнем полыхает тайга,

Синей пылью пылят ножи.

Проходит тысяча темных лет,

И медленно снова: туле-н! туле-т!

Обходят опять неизменно и кротко,

Обходят площадку… Черной чечеткой

Оборвана песни нить…

Танцоры буксуют. Походкой короткой

Идут под рябину они.

С достоинством он на скамейку садится,

С цветного пояса руку берет,

Угрюмо и жестко целует девицу…

И праздник над ними шуршит и толпится,

А пепельный финн вытирает пот.

1926

4. БОЛОТНЫЙ ЛЕС

Лес переполнен духотой,

Храпят седые валуны,

Хрустят хвощи да плауны

Своей зеленой темнотой.

Но сладковато вьется жуть,

Когда шагнешь и, точно мыло,

Болото вспенишь, ноги в муть

Уходят, чавкая постыло.

И холод бьется под ногой,

А сверху над моим кочевьем

Висят мякиною рябой

От жара тусклые деревья.

Но я на слух, я наизусть

Учу на ощупь леса кручи,

Чтоб эту дичь и этот хруст

Одеть одеждою гремучей.

И я сегодня рад как раз

Пути по дебрям простодушным,

Где костяники красный глаз,

Окостеневший равнодушно,

Глядит в лесную кутерьму

На разноцветное господство,

Где я когда-нибудь пойму

Его скупое превосходство.

1926

85–94. ИСТОРИИ

1. ГУЛЛИВЕР ИГРАЕТ В КАРТЫ

В глазах Гулливера азарта нагар,

Коньяка и сигар лиловые путы,—

В ручонки зажав коллекции карт,

Сидят перед ним лилипуты.

Пока банкомет разевает зев,

Крапленой колодой сгибая тело,

Вершковые люди, манжеты надев,

Воруют из банка мелочь.

Зависть колет их поясницы,

Но счастьем Гулливер увенчан —

В кармане, прически помяв, толпится

Десяток выигранных женщин.

Что с ними делать, если у каждой

Тело — как пуха комок,

А в выигранном доме нет комнаты даже

Такой, чтобы вбросить сапог?

Тут счастье с колоды снимает кулак,

Оскал Гулливера, синея, худеет,

Лакеи в бокалы качают коньяк,

На лифтах лакеи вздымают индеек.

Досадой наполнив жилы круто,

Он — гордый — щелкает бранью гостей,

Но дом отбегает назад к лилипутам,

От женщин карман пустеет.

Тогда, осатанев от винного пыла,

Сдувая азарта лиловый нагар,

Встает, занося под небо затылок;

«Опять плутовать, мелюзга!»

И, плюнув на стол, где угрюмо толпятся

Дрянной, мелконогой земли шулера,

Шагнув через город, уходит шататься,

Чтоб завтра вернуться и вновь проиграть.

<1926>

2. НОЧЬ ПРЕЗИДЕНТА

Не грогом горячим, но жиденьким пивом,

Луны подкисающей пеной

Обрызган Таллин, покоит обрывы

Баронских домов неизменных.

Спят воры и вороны — стражники тут же

Замки проверяют во мраке.

И в теплой постели, как в бархатной луже,

Спит цезарь Эстонии — Аккель.

Не звезды, а доллары льют небеса,

Картофеля преют громады на складе,

Покорней турнепса эстонцы, он сам

Богатые лысины ласково гладит.

Как тихи семейные ночи Эстонии,

Проснулся, и в спальне — покой огорода,

Но гулко у дома растут спросонья

Шаги неизвестной породы.

И к дому спешит небывалый народ,

Одетый не для парада,

И громко поет дверной переплет

Под теплыми лбами прикладов.

Не всё ли равно — в сиянье ль, во мраке ль —

Приветствовать край родной?

Так выйди ж к этой Эстонии, Аккель,

Раскланяйся с ней заодно.

На бочку — цилиндр, — но Аккель, икая,

Дверями расхлопался выше и выше,

И двери двоятся, и туфли спадают,

Как скаты старинной крыши.

В нетопленных стенах декабрьский режим

Не хуже республики колет, —

Но Аккель вбегает в чердачный зажим,

Как римлянин — в Капитолий.

Другая Эстония в утреннем мраке

Пришла — шершавая, — та,

Та самая, что загнала тебя, Аккель,

Под крышу, на старый верстак.

Пусть Таллин стучит в глухом промежутке

Сухою стрельбой одиночек.

Недаром гранаты, как черные утки,

Ныряют и рвутся на клочья.

Слабеет иль крепнет борьбы чехарда,

Но цезарь дрожит откровенно,

Порой ему кажется мирный чердак

Утесом Святой Елены.

Но вот тишина, точно жидкое пиво,

Шипит, пригорев на огне,

И Аккель — подмерзшая синяя слива —

Маячит в чердачном окне.

И видит: опять у камней на ладони,

Сжимая тюремный кулак,

Проходит, как лаком облитый, Лайдонер

Со сворой вспотевших собак.

И свора играет, и Аккель, рыдая,

Зовет ее стуком руки,

И доги, маститые морды вздымая,

Слюняво трясут языки.

<1926>

3. ТИШИНА

Раз перед ночью, часом осенним,

Стоял я на горном валу —

Как на ладони лежала Армения

От Гокчи до Камарлу.

С запада пыль, тут ни при чем

Природа: между амбаров

То молокане дерут кирпичом

Сотни своих самоваров.

Тут отношенье в тиши и глуши

Особое к чаю имелось,

Ибо вся крепость сектантской души

Без крепкого чая — не крепость.

А на востоке мычанье стоит,

Встали стада великие —

Езидов стада это, всякий езид

Дьявола чтит, как владыку.

Рядом шатер со звездою простерт,

Загса шатер основался —

Так втихомолку здесь дьявол живет

Через дорогу от Маркса.

С юга и с севера дымок пошел,

Горбится, словно кусты,—

Это идет из армянских сел

Горький дымок нищеты.

Лишь кое-где он, а вот и совсем

Нет ничего — одна

Желтая горбь, и во всей красе —

Теплая тишина.

Точно осыпалось небо вниз,

Скалы же газообразными

Стали — коричневый их карниз

Светится вдруг по-разному.

Не разобрать, где и когда

С небом земля встречается, —

То ли ручей, то ли звезда,

Переливаясь, качается.

Тихо… Ни ветер, ни зверь не шуршит,

Бродят вечерние кручи

Шагом янтарным; сверху вершин

Пылает пропасть летучая.

Дикою шалью лежит земля,

Днем далеко невзрачная —

Как прислонились вдали тополя,

Так и стоят прозрачными.

Камни плавают, точно огни,

По тишине вразвалку,

Но провожатый мой — армянин —

С треском роняет палку.

«Вот непроворная груда».

Спрашиваю: «Старина,

Тишь-то какая, откуда

Такая здесь тишина?»

Он наклоняется: «Камня горсть

Видишь? Это аула кость.

Татарские души дышали

Разбоем, дорогой,

При них ступать не решались

Сюда ни одной ногой.

Аул шумел погоней,

Пальба по ним, по нас, —

Уехали все — ты понял? —

Оттуда и тишина…»

…Так, принимая за водку ром,

Мы столковались. К чему спор?

С этим драконьим юмором

Вошел я в столицу гор.

В садах неизбежных, когда луной

Был город набело выкрашен,

Я виноградной дышал тишиной —

Не той, что указана выше.

Ну просто вино курчавится

В стаканах, а фрукты пестрые,

Сидела с нами красавица,

Кусала пушок абрикоса.

Глаза ее в синем клекоте

Были влажны, длинны, ласковы,

Ресницы, брови, ногти

Покрыты персидскою краской.

Я всё рассказал ей — она

Глазами играла с уменьем,

И тут наступила еще тишина —

По счету третья — в Армении.

1925

4–5. АМЕРИКА

I. «Атлантический вал предо мной не кипел…»

Атлантический вал предо мной не кипел,　

Не ступала по стритам Нью-Йорка нога,

Не была мне минута, как сон, дорога

Форда в молчанием сжатой толпе.

Однако я вижу отсюда прямо

Летучий бег колыбели машин —

От легкой цепочки винтов и рамок

До теплого шороха первых шин.

По всем потолкам машины развесил

Хозяин, и путь их, как скука, желт, —

И нет человека, растущего весело,

И есть человек — рычаг и болт.

Щеки синеют, сердце свяло,

Прочти его стук багровый,

Годами тянется жвачка металла,

И вот человек изжеван.

Монеты тускнеют в кармане порой,

Но где ж человечья радость?

Он скорость родил, а раздавлен горой,

Горой стоячей усталости.

Сметет его в яму безжалостный шквал

Бессилья, нужды, обмана,

Чтоб жадный банкир на костях пировал,

Как спрут высасывал страны.

Нет, к этой Америке я не приду,

Другой я связан судьбой,

Мы смело идем от труда к труду,

Растет наших лет прибой.

Чтоб, жизнью сжигая великую муть,

Работой смывая плесень,

Могли мы громадной грудью вздохнуть,

Простор за простором взвесить.

II. «Если руки стали суше корки…»

Если руки стали суше корки,

Кто кричит о бунте?

В золотые челюсти Нью-Йорка

Камнем плюньте.

Сытым псам — броневикам Бродвея

Только ль ропот?

Может быть, их ребра подогреют

Рудокопы?

Или, может, так к лицу им

Небоскребов стены,

Стены вам фокстрот станцуют,

Джентльмены?

О, о стойку стойкий доллар

Разменяв на пули,

Пчел обратно, к черту голых,

За работу — в ульи…

От берега к берегу

В надокеанскую синь —

Прочная ночь Америки,

Черная ночь Америки,

Точная ночь висит.

О, если б над нею

Из тысячи тел,

Как прерия взвеян,

Ропот взлетел,

Руками погони

Ломая межи,

В небо, в бетон и

В расплеснутый джин

О, если б спеть им

Слов наших сто,

О, если б — пусть ветер

Ответит на то.

Нечаянным заревом вызвездив высь,

Прочная ночь Америки,

Черная ночь Америки,

Точная ночь висит.

Но час придет — пора ему,

Пора прийти рассвету —

Растопит солнце эту тьму,

Сломает прочность эту!

1923

6. ИЗБИЕНИЕ ТРУТНЕЙ

Растолкав рабочих пчел,

Трутень толстый латы чешет,

Он похвалу себе прочел

В глазах друзей, и он утешен.

Он входит в улей, словно князь,

Сбивает с места часовых,

За ним друзья идут, теснясь,

По коридорам кладовых.

Они, в медовые чаны

По шею голову вонзив,

Стоять и жрать обречены —

Желтее ржи, жирнее слив.

Раздувшись медом и шурша,

Пируя, как обжоры,

Вечерним воздухом дышать

Выходят на просторы.

И вот, соединенный хмуро,

Рой голосует: трутней прочь.

Варфоломеевское утро

Князей роскошных гонит в ночь,

И вертышом и вперекат

Бежит вельможный трутень,

И колют вышитый халат

Повсюду смерти прутья.

Бочонком на спину упав,

Вздыхает, брошен тяжело,

И шлема толстого колпак

Мешает выправить крыло.

Пощады просит князь князей,

Разбит и обнажен,

Он пахнет нежно, как шалфей, —

Навозом станет он.

В неповторимом вихре тел

Заверчены улья ходы,

Лишь очень ловкий улетел

В среброволосые сады.

Он там блуждает, и живет,

И вспоминает меда чан,

Припоминает запах сот,

Крылом от холода звуча.

Высится улей — стозвонная клеть —

Родина, роскошь и радость тут,

Но стоит трутню подлететь —

Его насмешками клюют.

Тогда он закричит: «Добей!»

И упадет, плечом назад, —

И в травах робкий воробей

Его ударит между лат.

<1926>

7. ИНДИЙСКИЙ СОН

Мне снилось, что в город вхожу я чудной,

Который по запаху найден мной.

Козлом воняет рыжий базар,

Как птичий помет, суховат он.

Дымит и чадит предо мной Амритсар,

Индийской равнины глашатай.

Во сне поневоле замедлишь шаг;

Сквозь грязную, рваных теней, бирюзу

На площади Джалиэвала-Баг

Пятно за пятном, густея, ползут.

Помню, в расстрелянный день января

Подобные пятна густели не зря.

Индусам попался такой же косарь,

Косивший людей, не целясь,

Но здесь обернулся Девятый январь

Тринадцатым днем апреля[44].

Во сне поневоле взметнешься назад.

Козлом нестерпимо воняет базар,

За прялкой мудрец, потупив глаза,

Не видит, что время стремится вперед

И давится злостью равнинный народ.

Певец усыпляет стихами базар,

Заливаясь о древности рас.

И стелется с крепости Гавинда Гар

Генеральский тигровый бас.

Дежурный британец хохочет так,

Что лошади роют песок на плацу,

А в трубке подпрыгивает табак,

Над золотом зубов танцуя.

Во сне поневоле сон — поводырь,

Насмешка его повсеместна,

Струится навстречу сверканье воды

И женщина касты известной.

Кусает косой непонятного цвета

И руки щекочет браслетами.

Она смуглолица и сквозь кисею

Глядит жестяными глазами,

Но вдруг через озеро я узнаю

Индусского мальчика Сами.

Пусть весь этот город пропахнет козлом,

Пусть женщина сонная злится.

Но юноша тот мне с детства знаком,

Нам нужно повеселиться.

Во сне поневоле нет преград —

Мы встретились. Вместе сели мы,

Но тонкие губы его говорят:

«Я только что из тюрьмы…

Давно я отвык питаться подачкой,

Тиграм ручным разглаживать ворс,

Впервые я был посажен за стачку

В Company Iron and Steelworks…»[45]

Он вырос и острой сиял прямотой,

Мне стало от радости тесно,

Но женщина встала, горя смуглотой,

Как женщина касты известной…

Мне снилось, что в город забрел я чудной,

Но мало ль чего не бывает со мной!

1926

8. САРАНЧА

Полками, одетыми как напоказ,

Она шевелилась умело,

Хлопала красными ядрами глаз,

Зубцами челюстей синела.

По степи костлявой, по скалам нагим,

Усы наточив до блеска,

Она верещала жратвенный гимн,

От жадности вся потрескивая.

Мотая рядами отвесных голов

И серыми бедрами ерзая,

Она принималась поля полоть,

Сады обкусывать розовые.

Давно ль псалмопевец воспеть это мог,

Присев под заплатанной скинией,

Но тут зашумел двукрылый пророк,

Покрытый дюралюминием.

Однажды, на древних армейцев сердит,

Бог армии смерть напророчил,

И долгую ночь небесный бандит

Рубил их поодиночке.

А тут — самолет, от хвастливости чист,

Лишь крылья свои обнаружил,

И все кувырнулись полки саранчи

Зеленым брюхом наружу.

И только селькоры подняли звон,

Шумели и пели про это;

Положен на музыку был фельетон

За неименьем газеты.

1926

9. ПОИСКИ ГЕРОЯ

Прекрасный город — хлипкие каналы,

Искусственные рощи,

В нем топчется сырых людей немало

И разных сказок тощих.

Здесь выловить героя

Хочу — хоть неглубокого,

Хотя бы непонятного покроя,

Хотя бы героя сбоку.

Но старая шпора лежит на столе,

Моя отзвеневшая шпора,

Сверкая в бумажном моем барахле,

Она подымается спорить.

«Какого черта идти искать?

Вспомни живых и мертвых,

Кого унесла боевая тоска,

С кем ночи и дни провел ты.

Выбери лучших и приукрась,

А если о людях тревоги

Не хочешь писать — пропала страсть —

Пиши о четвероногих,

Что в кровяной окрошке

Спасали тебя, как братья,—

О легкой кобыле Крошке,

О жеребце Мюрате.

Для освеженья словаря

Они пригодятся ловко».

— «Ты вздор говоришь, ты лукавишь зря,

Моя стальная плутовка!

То прошлого звоны, а нужен мне

Герой неподдельно новый,—

Лежи, дорогая, в коробке на дне,

Поверь мне на честное слово».

В город иду, где весенний вкус,

Бодрятся люди и кони,

Людей пропускал я, как горсти песку,

И встряхивал на ладонях.

Толпа безгеройна. Умелый глаз

Едва подхватить сможет,

Что не случайно, что напоказ,—

Уже давно далеко прохожие.

В гостях угощают, суетясь,

Вещей такое засилье,

Что спичке испорченной негде упасть,

Словесного мусора мили.

«Ну что ж, — говорю я, — садись, пей

Вина Армении, русскую

Горькую — здесь тебе

Героя нет на закуску».

…Снова уводят шаги меня,

Шаги тяжелее верблюда,

Тащу сквозь биенье весеннего дня

Журналов российских груду.

Скамейка садовая, зеленый сон,

Отдых, понятный сразу

Пешеходам усталым всех племен,

Всех времен и окрасок.

Деревья шумели наперебой,

Тасуя страницы; мешая

Деревьям шуметь, я спорил с собой —

Журналов листва шуршала.

Узнал я, когда уже день поник,

Стал тучами вечер обложен:

На свете есть много любых чернил,

Без счета цветных обложек.

Росли бумажные люди горой,

Ломились в меня, как в двери,

Каждый из них вопил: «Я герой!»

Как я им мог поверить?

Солнце закатывалось, свисая

Багряной далекой грушей,

Туча под ним, как туша кривая,

Чернела хребтом потухшим.

Ее свалив, ее прободав,

Как вихрь, забор опрокинув,

Ворвалась другая, летя впопыхах, —

Похожа лицом на лавину.

Светились плечи ее, голова,

Всё прибавлялось в весе,

Как будто молотобоец вставал,

Грозя кулаком поднебесью.

Героя была у него рука,

Когда у небес на опушке,

Когда он свинцовую, как быка,

Тучу разбил, как пушку.

Руку о фартук вытер свою,

Скрываясь, как берег в море,—

Здесь много геройства в воздушном бою,

Но больше еще аллегории.

Я ухожу, я кочую, как жук,

Севший на лист подорожника,

Но по дороге я захожу —

Я захожу к сапожнику.

Там, где по кожам летает нож,

Дратва скрипит слегка,

Сердце мое говорит: «Потревожь

Этого чудака!»

Пока он ворочает мой каблук,

Вопросов ловушку строю.

Сапожник смеется: «Товарищ-друг,

Сам я ходил в героях.

Только глаза, как шило, сберег,

Весь, как ни есть, в заплатах,

Сколько дорог — не вспомнишь дорог,

Прошитых ногами, что дратвой.

Я, брат, геройством по горло богат».

Он встал — живое сказанье,

Он встал — перемазанный ваксой Марат —

И гордо рубцы показал мне!

1925

10. САГА О ЖУРНАЛИСТЕ

Событья зовут его голосом властным:

Трудись на всеобщее благо!

И вот человек переполнен огнем,

Блокноты, что латы, трепещут на нем —

И здесь начинается сага.

Темнокостюмен, как редут,

Сосредоточен, как скелет,

Идет: ему коня ведут,

Но он берет мотоциклет —

И здесь начинается сага.

Газеты, как сына, его берегут,

Семья его — все города,

В родне глазомер и отвага,

Он входит на праздник и в стены труда —

И здесь начинается сага.

Он — искра, и ветер, и рыцарь машин,

Столетья кочующий друг,

Свободы охотничья фляга.

Он падает где-нибудь в черной глуши —

Сыпняк или пуля, он падает вдруг —

И здесь начинается сага.

1928

95–107. ГОРОДСКОЙ АРХИПЕЛАГ

1. ДОЖДЬ

Работал дождь. Он стены сек,

Как сосны с пылу дровосек,

Сквозь меховую тишину,

Сквозь простоту уснувших рек

На город гнал весну.

Свисал и падал он точней,

Чем шаг под барабан,

Ворча ночною воркотней,

Светясь на стеклах, в желобах

Прохладных капель беготней.

Он вымыл крыши, как полы,

И в каждой свежесть занозил.

Тут огляделся — мир дремал,

Был город сделан мастерски:

Утесы впаяны в дома.

Пространства поворот

Блестел бескрайнею дугой.

Земля, как с Ноя, как с начала,

Лежала спящей мастерской,

Турбиной, вдвинутой в молчанье.

1923

2. ПОВСЮДУ РАННЕЕ УТРО

Свет льется, плавится задаром

Повсюду, и, в себя придя,

Он мирным падает пожаром

На сеть косящую дождя.

Прохожий, как спокойный чан,

Что налакался пива вволю,

Плывет по улице, урча,

Инстинкта вверенный контролю.

Мечты рассол в кастрюлях сна!

Скользит с глубоким постоянством

Такого ж утра крутизна

Над всей землей доокеанской.

Но дождь немирный моросит,

Пока богатый тонко спит.

Но цепенеет серый двор.

Лоскутья лиц. Трубач играет.

Постыло лязгает затвор

И пулю в череп забивает.

Он может спать, богач, еще, —

Смерть валит сыновей трущоб.

Еще толпится казни дым

От Рущука до Трафальгара

И роет истина ходы

В слоях огня и перегара,—

Но льется утро просто так,

Покой идет из всех отдушин,

Пусть я мечтатель, я простак,

Но к битвам я неравнодушен.

1925

3. РАВНОВЕСИЕ

Воскресных прогулок цветная плотва

Исполнена лучшей отваги.

Как птицы, проходят, плывут острова:

Крестовский, Петровский, Елагин.

Когда отмелькают кульки и платки,

Останется тоненький парус,

Ныряющий в горле высокой реки,

Да небо — за ярусом ярус.

Залив обрастает кипучей травой,

У паруса — парусный нрав,

Он ветреной хочет своей головой

Рискнуть, мелководье прорвав.

Но там, где граниту велели упасть, —

У ржавой воды и травы,—

От скуки оскалив беззубую пасть,

Сидят каменистые львы.

Они рассуждают, глаза опустив,

На слове слепом гарцуя,

О том, что пора бы почистить залив,

Что белая ночь не к лицу им.

Но там, где ворох акаций пахучих,

В кумирне — от моста направо,

Сам Будда сидит позолоченной тучей

И нюхает жженые травы.

Пустынной Монголии желтый студент,

Покинув углы общежитья,

Идет через ночи белесый брезент

В покатое Будды жилище.

Он входит и смотрит на жирный живот,

На плеч колокольных уклоны,

И львом каменистым в нем сердце встает,

Как парус на травах зеленых.

Будда грозится всевластьем своим…

Сюда, в этот северо-западный сон,

Сквозь жгучие жатвы, по льдинам седым

Каким колдовством занесен?

С крылатой улыбкой на тихом лице

Идет монгол от дверей:

«Неплохо работает гамбургский цех

Литейщиков-слесарей».

1926

4. ПРИВАЛ ИНВАЛИДОВ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

Просто ли ветер или крик,

Просто захлопнутый дверью,

Обрубок улицы — тупик

Обрубки человечьи мерит.

Стакан доступен всем живым

В спокойном плеске кабака,

Но где ваши руки и ноги, вы,

К черту плывущие окорока?

Не с дерева летит кора

И крупно падает на мох —

Но отвечает ветеран:

«То был большой переполох,

Была нечистая игра!

Долой купцов и канцлеров

И горлодеров меченых,

Что взвешивают панцири

И трупы искалеченных.

Посеяв руки круто

В железе нестерпимом,

Мы ноги перепутали

С землей и ржавым дымом,

Как полагается в бою,

Чтоб стать собраньем тупиков,

Ползучей мебелью.

А мир, как алчный дровосек,

Стал больно лаком до калек,

Как ставнем бьет поверх голов —

Склони-ка ухо у дверей,

Шум катит подновленным:

То шарканье танков подковы серей,

То лязг воздушный и водный,

То хриплый дребезг батарей,

Летящих по бетону…

И с ними вровень мчится спрос

На всех, кто слеп, и глух, и прост.

С улыбками и трубками

Опять войдут за братом брат

В ночное шулерство гранат,

Чтоб здесь воссесть обрубками,

Захлопнутыми, бледными,—

Как мы у пьяного ведра,

Плюя в твой череп медный,

Нечистая игра!»

1924

5. «И мох и треск в гербах седых…»

И мох и треск в гербах седых,

Но пышны первенцы слепые,

А ветер отпевает их

Зернохранилища пустые.

Еще в барьерах скакуны

И крейсера и танки в тучах

Верны им, и под вой зурны

Им пляшет негр и вою учит.

Но лжет жена, и стар лакей,

Но книги, погреба и латы,

И новый Цезарь налегке

Уже под выведенной датой.

Средь лома молний молньям всем

Они не верят и смеются,

Что чайки, рея в высоте,

Вдруг флотом смерти обернутся.

1920

6. ЛИСТОПАД

Нечаянный ветер забыт — пропал.

Когда в листопад наилучший

Однажды плясала деревьев толпа

Хорошие были там сучья,

С такою корой, с таким завитком,

Что им позавидует мистик,

А рядом плясали, за комом ком,

Оттенков неведомых листья.

Так разнобумажно среди дач

Кружились между акаций,

Как будто бы в долг без отдачи

Швырял банкир ассигнации.

Был спор за ветер и за луну

У них — и всё вертелось,

Но я завоевывал лишь одну —

Мне тоже плясать хотелось.

Времена ушли. Среди леса тишь,

Ветер иной — не звончатый,

Но ты со мной — ты сидишь,

И наши споры не кончены.

То весела, то печальна ты,

Я переменчив вечно,

Мы жизнь покупаем не на фунты

И не в пилюлях аптечных.

Кто, не борясь и не состязаясь,

Одну лишь робость усвоил,

Тот не игрок, а досадный заяц,—

Загнать его — дело пустое.

Когда же за нами в лесу густом

Пускают собак в погоню,

Мы тоже кусаться умеем — притом

Кусаться с оттенком иронии.

Так пусть непогодами быт омыт —

Сердца поставим отвесней.

А если деревья не пляшут — мы

Сегодня им спляшем песней.

1925

7. КОГДА РАЗВОДЯТ МОСТЫ

Фонарь взошел над балок перестуком,

Он две стены с собою уволок,

И между них легко, как поплавок,

Упала пропасть, полная разлуки.

Прохожий встал на сонной высоте,

И, памятников позы отвергая,

По-своему он грелся и кряхтел,

Полет стены уныло озирая.

Конторщика глаза, черней

Ночных дежурств, метали в реку перья,

Чернильницы граненой холодней,

Стекло реки в уме текло с похмелья.

В очах извозчика овес

Шумел, произрастая,

Волна чесалася о мост,

Как лошадь перед сном простая.

Свисток милицейского помнил немало:

Забор зубов и губ тепло.

Он сам служил ремесленным сигналом,

Разводка ж моста — тоже ремесло.

Он сторожил порядка хоровод —

Желтела женщина лисицей,

Чтобы над пеной валких вод

Своею ценностью гордиться.

И беспризорный, закрывая ухо

Воротника подобьем, осязал,

Что не река, а хлебная краюха —

Засохшая — царапает глаза.

Тогда и я взглянул издалека

На неба дымную овчину —

Там разводили облака

Вторую ночи половину.

Роптали граждане — и в жар,

В живую роспись горизонта

Я записал их, как товар,—

Товар, к несчастью, полусонный.

1926

8. ЗА ГОРОДОМ

Как по уставу — штык не вправе

Заполнить ротный интервал,

Как по уставу — фронтом вправо,

Погруппно город отступал.

Дома исчезли. Царство луж

И пустыри с лицом несвежим,

Изображая в красках глушь,

Вошли в сырое побережье.

Дороги к берегам пусты,

Деревья перешли в кусты.

Дымились лачуги, с судьбой не споря,

По огородам чах репей,

И, отлученные от моря,

Тупели груды кораблей.

Без ропота, ржавые палубы сжав,

Ветвистые мачты, —

Они опустились, пошли в сторожа

К лачугам, лугам бродячим.

У всех навигаций единый закон:

Грузиться и плыть напролом,

Но если ты сдал и на слом обречен,

Ты будешь дружить с пустырем.

Над пароходною трухой

Костер мальчишки разжигали,

Но дым кривлялся, как глухой,

Но дым у ветра был в опале.

Голубоглазые сычи

Кричали ветру: «Прочь! Не тронь!»

Но этот ветер их учил,

Как нужно выпрямлять огонь.

Старуха собирала хворост,

Ее спина трещала,

Ее дыханье раскололось

На длинное и малое.

А дальше волны, разлетевшись,

Синели, синих трав наевшись.

Я кинул глаз по сторонам —

Синела нищая страна:

Лачуги, пароходный хлам.

И вдруг взглянули пустыри

Глазами, полными зари.

Из нищенских ножон

Сверкнуло мне лицо победы:

«Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу…»

Пусть Петербург лежал грядой

Из каменных мощей,

Здесь будет вымысел другой

Переливаться в кровь вещей.

Ветхий край ключи утра

Положит сам в ладонь

Вот этим детям у костра,

Играющим в огонь.

Без крепостей, без крови водопадов,

Без крепостных — на свой покрой

В мохнатые зыбей ограды

Они поставят город свой —

Приморский остов Ленинграда!

Между 1923 и 1926

9. ЛЮБОВНЫЕ ПРИМЕЧАНИЯ

Может быть, ты возникла,

Как совесть, лично

Опровергла мою правоту.

Так моряк отмечает

На карте отличной

Глубину — по ошибке не ту.

Может быть, то любовная

Мгла ночей —

Садоводов неведомых зов,

Обязательно слива — без косточек,

Состязание чувств — без призов.

Может, это купанье, где издали

Только взмахи и пена, и вдруг

Узнаешь, если отмели выдали,

Белизну опьяняющих рук.

Может, август и душно,

Гости до дна

Иссушили беседу, и, кроме

Облаков над полями,

Только ты и верна

Всем прохладам,

Не понятым в доме.

Может быть, то легенда —

С ума сойти

Всем по списку подряд

И, опять

Безымённо вернувшись

На те же пути,

Отмелькавший рассказ повторять…

1928

10. ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА «О ЖЕЛЕЗЕ»

…Кроме того, сообщаю вам,

Что дом железом пронизан,

По всем по кирпичным его рукавам

Железо живет, как вызов.

Не оттого ль, что в полной мере

Им дышат стены снизу до вершин, —

Мне снятся битвы, рельсы, подмастерья,

Грызущие, как семечки, гроши.

Железо то из самых бытовых

Металлов, чей состав тягчайший

Встречает примесь марганцев седых,

Мышьяк лукавый, серу, фосфор…

                                               Дальше:

Вся почта, все идущие ко мне

(А я живу под самой крыши срезом) —

Они, взбираясь от стены к стене,

Они сопровождаются железом.

Железные перила, как болезнь,

Раскручивают черную кривую,

Теперь поймете, почему я здесь

О нежности сугубой не тоскую.

Железо ночью стынет на руке,

Моя кровать — она железный случай,

Не вспомните ль, проверено ль и кем

Влияние жилища на живущих?

Перед грозой пылинок трескотня

Бывает великански ощутима —

Поймите! Вздох железного плетня —

Он тоже не проходит мимо.

Он легкими, как воздух, поглощен,

Он в грудь стиха, как пуля в доску, врезан,

Не всемогущ, конечно, он еще,

Но яблоко беру — и в нем железо…

<1929>

11. СОБРАНИЕ ДРУЗЕЙ

Белуга, спящая в томате, вспомните,

Хоть вы давно уже без головы,

Каких бесед свидетельницей в комнате

Лежали вы меж дыма синевы.

Вы дрянь в соку, всякой дряни мимо

Друг говорит:

                  «Позвольте, я моряк.

Шел миноносец как-то возле Крыма,

А мины там стоят на якорях,

Мы в минном поле, карты нет, черт в стуле,

Идем, осадка: некуда деваться,

У всех, конечно, студнем ходят скулы,

Не знаешь, плакать или раздеваться.

Чин чином выбрались. Плясали, как медузы,

А все-таки ведь лучше нет красот

Воды, сплетенной в этакий вот узел —

Яссо!» —

            Он показал руками узел вод.

Но друг второй:

                   «Нет, что же я, простите,

Оспорить должен: лишь мотор пошел,

Тебе кричит механик: „Слушай, Витя!“

Ну слушаешь — и очень хорошо.

Не должен летчик храбрость обнаружить,

А так от всех привычек по куску

„16-bis-гидро Савойя“ — хоть в лужу

Садись — такой неслышный спуск.

Коли ты штопором пошел — заело,

Не развернуться — ну, понятно, крышка,

Без парашюта плохо наше дело,

А всё же небо — лучшая страстишка…»

Не летчик я и плавать не горазд,

Но, третий друг, меня хоть поддержи ты,

Что и земля — не кроличья нора

И далеко еще не пережиток.

Когда мороз дерет тебя со всех

Лопаток, вдруг стреляют сучья,

И пахнет лес, как закавказский мех,

С таким вином, какого нету лучше…

Тут сидели женщины. Шурша,

Курили и доканчивали груши,

И в разговор летела их душа,

Насторожив внимательные уши.

Казалось, доедая и куря,

Сказать хотели длинными глазами:

«Нам отдадите все свои моря,

И землю всю, и небо с потрохами».

Их белых рук открытые вершки

Шептали в тон, воспользовавшись мигом:

«Вы, боги, обжигаете горшки,

Займемся мы самих богов обжигом…»

<1929>

12. СТИХИ НА РАССВЕТЕ

Был черновик к заре окончен,

Лень трубку жечь, и пепел лег,

Примяли пальцы; то, что ночью

Мечтой играло, отошло.

Окно восстанием теней

Клубилось, мысль опережая,

За ним слепой метался снег,

Дрожаньем крыш сопровождаем.

Как бред, в стакане плыл лимон,

Он плыл, царапался и падал,

Несчастный комик поражен,

Как я, стеклянною оградой.

Он осложнял собой игру,

Он принимал углы стакана,

Как я, — за очерк женских рук,

За грань волны, за первозданный

Фонарь над пьяною поляной

Стихов, трезвевших лишь к утру.

Они сияли на столе,

Как гвозди, свернутые в кучу,—

Табак, поднявшись синей тучей,

Желал им счастья на земле.

В окне восстание теней

Исчезло раньше, чем историк

Его отметил в полусне,—

И солнце хлынуло, как море.

Дом превращался снова в лавку,

Где предлагают разговор,

Посуды дрожь, семейный шорох

И зайцев солнечных на шторах.

                       …С этих пор

Он шел без пенсии в отставку,

Ночных торжеств охрипший хор…

Лимон, застывший в чайной пене,

Желтел условно, что актер,

Упавший в обморок на сцене…

1928

13. ОБЩЕДОСТУПНАЯ ИСТОРИЯ СТИХОТВОРЦЕВ

Пора проверить окрестности,

Кончая с неточными толками,

В любой населенной местности

Стихотворцы пасутся толпами.

Они одинаковы, как торцы,

У каждого есть, однако,

Клей, для особых услуг щипцы,

Ведро разведенного лака.

Ножницы рядом, под рукой, —

Таков арсенал победы;

Размеры и рифмы находят легко

Щипцами в карманах соседа.

Затем из газет имена вождей

Стригут и, спутав старательно

С метафорой жиденькой вместо дрожжей,

Разводят ряд прилагательных.

Встряхнув, остыть немного дают

И, клеем соединивши,

Ставят вариться похлебку свою,

От бедности не посоливши.

Красного лака пускают тут

Застыть на словесной массе.

Блестит лакированный пресный пруд,

И вот тебе — новый классик.

Похлебка в журнальный котел на приход

Записана, между прочим:

Читатель читает (читатель растет),

Читатель читать не хочет.

Товарищи! Вывод отсюда какой?

Ведь надо по чести взвесить —

Не стоит делать приемный покой

Из самой веселой профессии…

1924

108–113. ИЗ ЦИКЛА «ЮГ»

1. «Смотри кругом, красавица…»

Смотри кругом, красавица,

По щебяным наростам,

Здесь, как шакал, шатается

Войны вчерашней остов.

Пугая племя черепах

И развлекаясь заодно,

Катает ветер черепа

Потерянных скакунов.

За жадным держидеревом

Ползет, вися на блиндажах.

Здесь юг тягался с севером

На выбранных ножах.

Темнейшее из лезвий

У старой балки нами

Твоей рукою трезвой

Подобрано на память.

С кем был он, нож, повергнутый

В подгорные луга,

Кому давал ответ крутой

Некупленный слуга?

Кружился ли он пьяный,

Прося остановиться,

Глядя в глаза сурьмяные

Упрямицы станицы?

Имел ли подругу проще?

Иль с ним плясала тогда

Красношелковыми рощами

Расшитая Кабарда?

…В ржавчину битва упала,

Иззубрив огонь и крик,

С лохматых стен перевала —

Весь мир снова юн и велик.

1923

Матхорский перевал

2. НОРД-ОСТ

М.К.Н.

Смятенные шли перед ним

Шорохи, соль, песок,

Он, синим холодом тесним,

Ударил Севером в висок.

Перехлестнул кору, уча

Деревья сопротивленью,

Упорных ломая, по кротким стуча,

Слепых обволакивал тенью.

Волну хребтов рукой густой

Подбросил, тешась, ближе —

Был ястреб, точно лист простой,

Сбит сбоку им и унижен.

Но птица, решеткой ноги сложив,

Скрипела, вниз скользя,

Глаза ее — острые ножи —

Шипели…

Кустарники рвались стаей,

Поля сдавались на милость,

Он шел, дышать не переставая,

Следя, чтобы всё клонилось —

Темнообразьями фелюг,

Трубами, по трубкам, забытым

В зубах, канавами на валу,

Бельем, плясавшим в корытах.

Шел широко и травил миры,

Подпрыгивая, зачеркивал

Головы, стекла, карьеры горы

И всё ж — недоумевал:

Затем, что опять деревья лица

Несли, от земли подняв

Козьи глаза, острей черепиц

Бежали по зеленям.

Мангалы дымили, вились усы,

Гречанки красили брови,

Ненужную рыбу жевали псы

От лени с волнами вровень…

1923

3–5. МОРЕ

I. «Я гостем прошел перед тобой»

Я гостем прошел перед тобой,

Ветрами земли качаем,

Дыханья твоего прибой

Вздымался, неисчерпаем.

Гремя своим ростом и голосом,

Выбрасываясь из тумана,

Ты гнев высылало на вал,

Он свинчивал в белые полосы

Бежавшие рыхло поляны

И вдребезги разбивал.

Когда не служат кровлей горы,

Постелью — степи, мосты —

Петля, беглец кончает спорить,

К тебе приходит он, чтоб ты

В размахах синего предела

Его обуло и одело.

Когда не спало́сь им, а песни истлели,

Ты солью кормило их и стыдом.

Ты отдало черной беде в Марселе

Людей, оставивших дом.

Сломавших винтовки о выступ

Твой разный размах зашвырнул

Туда, где выходит на выстрел

Пустынь длинный гул,

И свергнул легших не в песке —

На дно Босфорово плавать,

Вещать на мертвом языке

Про добровольческую славу.

Ты право, судилище, ты хохочи,

Законы пишут на воде,

Все побежденные ручьи

Всегда глотал водораздел.

Чалма ли правит или фуражка

На берегах тебе под стать,

Твоим рукам не будет тяжко

Надменной ночью клокотать.

II. «Но, одеяло расстелив…»

Но, одеяло расстелив

С затасканным концом,

Я смею на старом отрыве земли

Лежать к тебе лицом.

Вот я в горло времени дую,

Сабель горят чеканы,

Трясут твою руку, руку седую,

Днепровских папах атаманы.

Летает пламень на курень,

От качки страны рушатся,

Как груши в сломанный плетень,

Под свистами свинца,

И сыну статному не лень

Переиграть игру отца.

Склони рога, о берегах

Забота новая строга,

Стучит московская нога

Теперь о берега.

Как в годы год, как в волны лот,

Как сталь между углей,

Гудел ямбический полет

На пушкинской земле.

Среди колодников, колод,

Усмешкой распечатанных,

Среди колодцев и полей,

Неравных и заплатанных,

Быть надоело одному, —

Он поднял кольца побережий,

Грозы и скуки на краю,

Пустил гулять отвагу,

Ударил в связанную тьму,

В Россию перезвоном свежим

Громадных песен — про твою

Про зеленеющую влагу.

III. «Через дебри, года, оды…»

Через дебри, года, оды,

Из домов, где камень затих,

Из лесов, где зеленая одурь, —

Я расстелил одеяло на отдых

У звучных честно ног твоих.

Дымом трубки я буду петь —

Дыши и вздымайся гуще —

Тебя, цветущее, как медь,

Как слово, в ночь бегущее.

Проникнись табака

Революционным дымом,

Он безбандеролен, как и рука,

Как ты — неукротим он.

Буря жиреет на якоре.

Чем пахнет твой горизонт?

Вчера еще маяк горел,

Сегодня слеп и он.

Чайка причаливает, ждет

На теплых плечах громад,

К седым чанам в садах идет,

Восходит виноград.

Лодка ступает на лотки,

Шипя по ракушек резьбе,—

Ворот ворчит повороту руки,

Ворот выносит корму на себе.

Колебля загар усов,

Мачты шатают тени,

Республика ищет парусов

Для тысячи направлений.

Покатый, короткий узел,

Упорство игры изучив,

Мыс возится с морем, он сузил

Размытые солью зрачки.

Светлеет вдруг, подняв из пены

Лицо свое береговое,

Без времени, без перемены,

Но берегись: оно — другое!

1923

Суджук-Кале

6. ПЕРЕХОД В НОЧЬ

Закат согнул свой желтый стан,

Снимая с веток птичью речь,

Чтоб в смуглоту упала та,

В прохладу смуглых плеч.

Он мачты застеклял в порту

И выдувал из волн огни —

Не ты ли властвовала тут

С ним вместе и над ним?

С любезностью всех негордых

У сада, у бревен сарая

Ты тени сгоняла на отдых,

Шагами тишь проверяя.

Постелена козам солома,

И куры в курятне отменной.

У нас ни постели, ни дома —

Ничего, кроме старой вселенной.

Ничего, кроме радости зрячей,

Так о ней одной говори.

Волна, бездомная рыбачка,

Волочит звезды-козыри.

Зеленые, желтые — пачками —

Всплывают, тонут, и опять

Ты можешь, платья не запачкав,

Их с камня подобрать.

Светляк, приплывшая звезда,

Дождь капель радуг рябей —

Они идут твоим сандальям,

Как эта ночь тебе.

Возьмем живущего дары:

Что, если все богатые

Нам в руки козыри сданы

Ночами, вихрями, закатами?

И мы обречены играть,

Тасуя жизнь без берегов,

А им заимствовать пора

От наших песен и шагов —

Еще играть, еще южней

Сияньем шеи, губ, как пеной

Волн, бесхитростных на дне

И наверху таких надменных.

1923

Новороссийск

114–116. ВОСПОМИНАНИЯ

1. ОСЕНЬ В ЛАТВИИ 1917 ГОДА　

Костры — лугам, костры как дар

От пламени огней,

Душа дорог больших горда,

Когда любезны с ней.

Входила осень не простая

В каштанов шум и медь —

От синих кленов до куста,

Забывшего сгореть.

Мы с нею шли в огне ракит,

Цвели, как лист цветет, —

Был ветер теплый вдоль реки

Вдруг над водой простерт.

С каких имен, с каких умов

На память списан путь?

Тенистый Венден, брат холмов,

Просил нас отдохнуть.

Он — мельник — нам вино разлил,

Мы пили, я сказал:

«Мы пьем не за твои кули,

Не за твои глаза.

За тех, что звездами пройдут

От сердца до виска,

За красный клен, за юный дуб,

За свежесть — наш стакан».

За пылью пали звон и лай,

С листвой смешало дом,

Махала осень у седла

Погожим рукавом.

А там, где, выбежав из нор,

Сам ветер путь учил,—

Вечерний Венден строил ночь

И путал кирпичи.

1923

2. ВОСПОМИНАНИЕ О ВОЙНЕ (1915–1917)

Быть у войны в плену,

Как знамя, взять кочевье, —

Двуглавый сон, людей согнув,

Зажег их, как деревья.

Казачьим гривам дал висеть

Над сбитыми овсами,

Повел кривую карусель

Слепых коней и всадников.

То молодость пела и шла на убой,

Гремела и падала с песней рябой

О маршевых братьях, о маршевых,

Иззубренных ветрами лицах,

Когда уют домашний

Стал пестрой небылицей.

Конь, усмехаясь на забаву,

Топтал простор зеленый,

Орудий огненное право

Передо мной ломило клены.

Колодцы, города, пути,

Как дым, летели кувырком,

Войну, как поле, перейти

Мне показалося легко.

То молодость, повод сжав,

Кружила вдосталь шашкой,

Но соль в немецких блиндажах

Была не слаще нашей.

Такая ж, как наша, колючка у волчьих

Убежищ кусала отряды,

Такой же сутулый и рваный рабочий

Упорно глядел и, вспотев,

Оттачивал смерть по наряду…

Свинцовый лак ногтей

Распластанного «таубе»

Плыл братом истребителя,

Вспорхнувшего над Бугом,

Как дикий воробей,

Но с русским глазом смуглым,

И рваных блесков острие

Гасили в ножнах часовые, —

Здесь молодость взяла свое,

Над этим сходством круглым

Задумавшись впервые.

По-новому с разгона

Запела в залпах высота,

За вас, расстрелянные клены, —

Смирись, расстрелянный устав! —

Вонзили в землю батальоны

Им опостылевшую сталь.

Империя не верила,

И падала империя,

Последней пеной меряя

Встающей силы берег.

Косились кони на копье,

Сверкавшее лукаво,

То молодость взяла свое,

Свергая сон двуглавый.

1924

3. ЛЬВУ ЛУНЦУ

Улица, май; по ночному закону

Луна сторожит по часам

Отсыревшую медь бородавок балконных,

Тупые, как жесть, небеса.

Катается, обратным светом

Заряжена во сне,

Какая-то постылая планета,

А друга рядом нет.

Он между западных людей

Гостит, друзей забросив,

Он выбрал город на воде,

Где чайки над тучей отбросов.

Кожа, нефть и ворвань

Над Эльбой запахи льют,

Надолго поселился он,

Найдя себе уют.

Заносит море в город тот

Бутылки, птиц убитых

И шелуху гнилых пород

От островов размытых.

Заносит море шум богатый,

Но друг от шума в стороне,

Тиха его комната, но сыровата.

И воздуха мало в ней.

Исчезни, луна! Чтобы ночь растаяла,

Чтоб в сердце вбежали годы,

Когда мы блуждали веселой стаей,

Не зная, где встретится отдых.

Не на случайный час,

Но, пущенный с уменьем,

Кружился в головах у нас

Волчок воображенья.

Когда нам говорили: «Вот,

Смотрите: вьется птица»,—

Нам было ясно: время врет,

Лишь клюв и перья выдает

За целую синицу.

Мы сами строили синиц

В запальчивости нашей —

До сих пор живут они,

Крылами в драках машут.

Так это было, далекий друг,

Нам ли бояться в старость врасти,

Когда еще живы моря вокруг,

Моря нашей собственной молодости.

Теперь я спокоен, как якорь,

Что работал много годов,

Что пережил мир двояко:

И над и под водой.

А много воды и хмури

Излечивает от дури.

Вот я выдал себя с головой,

Но как переслать посланье,

Минуя многодорожье?

А! Я забыл, что город твой —

Город приморский тоже.

В черной бутылке письмо обретет

Верный приют — в воду

Бросаю почту простую.

Море тебя найдет,

Море не забастует.

Вот она кружится, бутыль,

Мне головой качая.

Все мы уйдем в водяную пыль,

На черта ли нам отчаянье?

Пусть к Южному полюсу шел Шекльтон,

А Северный взял Амундсен.

При чем расстоянья — союз заключен

На жизнь, на смерть, на сон!

1925

ЮРГА1926–1930

И — по коням… И странным аллюром,

Той юргой, что мила скакунам,

Вкось по дюнам, по глинам, по бурым

Саксаулам, солончакам…

117. ВОРОТА ГАУДАНА

Если б был азиатом я, шел из Мешхеда,

Из Келата на север бежал

От смертельных хозяев, от рабства, от бреда

Нищеты, от кнута, от ножа, —

Гауданским воротам, как лучшему дару,

Поклонился б. Как знамя в бою,—

Ведь они чайрикеру, рабу, чарводару

Говорят: «Здесь Советский Союз».

Гаудан — это петли дороги змеистой,

Перемытые нашей волной,

Гаудан — это окрик и выстрел

Над враждебных хребтов тишиной,

Гаудан — это первый сигнал коммуниста

Под ирано-индийской стеной.

Там врезаются люди простые, как пилы,

В те дела, что совсем не просты,

День и ночь закаляют себя старожилы,

Проверяют себя, как посты.

От подковы коня до квитанций Госторга

Смотрит всё боевым ремеслом,

Здесь глаза выражают вершину восторга

Только тенью улыбки — и всё.

Если б щели в горах повели разговоры,

Если б ночи умели писать,

Мы имели б рассказов невиданных ворох,

На котором сегодня молчанья печать.

Так заботой полны пограничные соты.

Мне однажды пришло на заре,

Что как братья пройдут в Гаудана ворота

Люди с дальних индийских морей.

1930

118. ЛЮДИ ШИРАМА

Ананасы и тигры, султаны в кирасе,

Ожерелья из трупов, дворцы миража,—

Это ты наплодила нам басен —

Кабинетная выдумка, дохлая ржа.

Нет в пустыне такого Востока,

И не стоишь ты, как ни ворчи,

Полотняных сапог Куперштока

И Гуссейнова желтой камчи.

Эти люди с колодца Ширама,

Из ревкома советских песков,

Обыденностью самой упрямой,

Самой хмурой и доблестной самой

Опаленные до висков.

Вручено им барханное логово,

Многодушье зверей и бродяг,

Неизбежность, безжалостность многого —

Всё, о чем скотоводы гудят.

И когда они так, молодцами,

Прилетят в Ак-Тере как гонцы —

Это значит, что снова с концами

Сведены бытовые концы.

Это значит — в песчаном корыте,

От шалашной норы до норы,

Чабаны-пастухи не в обиде

И чолуки-подпаски бодры.

Что сучи-водоливы довольны —

Значит, выхвачен отдыха клок,

Можно легкой камчою привольно

Пыль сбивать с полотняных сапог.

Пить чаи, развалясь осторожно,

Так, чтоб маузер лег не под бок,

Чтоб луна завертела безбожно

Самой длинной беседы клубок…

И — по коням… И странным аллюром,

Той юргой, что мила скакунам,

Вкось по дюнам, по глинам, по бурым

Саксаулам, солончакам…

Чтобы пафосом вечной заботы,

Через грязь, лихорадку, цингу,

Раскачать этих юрт переплеты,

Этих нищих, что мрут на бегу.

Позабыть о себе и за них побороться,

Дней кочевья принять без числа —

И в бессонную ночь на иссохшем колодце

Заметить вдруг, что молодость прошла.

1930

119. ВЕСНА В ДЕЙНАУ, ИЛИ НОЧНАЯ ПАХОТА ТРАКТОРАМИ «ВАЛЛИС»

Дыханье слышу «валлисов»-машин,

Как запертых драконов беспокойство,

Дурацкое, скажу, землеустройство

От древности досталось им в почин.

Поля величиной с кошму.

Канавы, стены, ямы, стены, ямы…

Но времени задания упрямы —

И «валлисы» прокатывают тьму.

Они жужжат, бормочут, невесомы,

Невидимы за переплетом рощ,

Чужою, нехозяйственной истомой

Их окружает дьявольская ночь

Забытых мест и черных суеверий,

Трахомных глаз, проклятий за углом.

Встает луна — ложится тень у двери,

Дверь отошла — машина входит в дом.

Распахнут двор. Он байский, крепколобый

(Вкушали плов, меняли скот, рабынь),

И трактор встал своей стальной утробой,

Как некий слон, среди чарджуйских дынь.

В пустыне бай, а может, и подале,

И вместо всей халатной толчеи

Три выдвиженца спорят в гулком зале,

И Азия внимает молча им.

Джида цветет, бумаги всех оказий

Пропитаны тем запахом живым,

Животным, душным, стойким в каждой фразе,

И каждый жест в него упал, как в дым…

И в том дыму вся тракторная база

Свергает власть оскаленных пустынь.

Шипит земля, и, словно два алмаза,

Два фонаря глядят через кусты.

1930

120. ИСКАТЕЛИ ВОДЫ

Кую-Уста зовут того, кто может

Своим чутьем найти воды исток.

Сочти морщины на верблюжьей коже,

Пересчитай по зернышку песок —

Тогда поймешь того туркмена дело,

Когда, от напряженья постарев,

Он говорит: «Колодец ройте смело,

Я сквозь песок узнал воды напев».

Но он кустарь, он только приключенец,

Он шифровальщик скромненьких депеш,

В нем плана нет, он — как волны свеченье,

И в нем дикарь еще отменно свеж.

Его вода равна четверостишью,

Пустыне ж нужны эпосы воды, —

Он как бархан, он времени не слышит,

Он заметает времени следы.

Но есть вода Келифского Узбоя, —

Но чья вода? Победы иль Беды?

И там глядят в ее лицо рябое

Глаза иных искателей воды.

Они хотят вести ее далеко —

Через Мургаб, к Теджену, — оросить

Все те пески, похожие на локоть,

Который нужно всё же укусить.

Они правы, они от злости пьяны,

Они упрямы: до́лжно рисковать —

Невероятным водяным тараном

Пробить пески, пустыню расковать.

Им снятся сбросы, полчища рабочих

И хлопок — да, десятки тысяч га:

Их в руку сон — земля победы хочет,

Она зовет на общего врага.

Кую-Уста глядит на инженера

С большой усмешкой, скрытой кое-как.

Тот говорит: «Ты думаешь, химера?

А это, брат, вполне возможный факт!

Твои колодцы, что же, это крохи…

А мы Узбой наполним наконец…»

Они стоят сейчас, как две эпохи,

Но победит великих вод ловец!

1930

121. УЩЕЛЬЕ АЙ-ДЭРЭ

В. Луговскому

Ты проедешь Сумбар,

И в полуночный пар

Ты минуешь рудник Арпаклен

И пройдешь по хребту

Через всю высоту,

Сквозь луга и сквозь каменный плен,

Где, как мертвый пастух,

Громоздится уступ,

Словно овцы — кусты по горе,

Пусти шагом коня

В жар зеленого дня:

То ущелье зовут Ай-Дэрэ.

Травы — брата родней,

В темножильях камней

Родников отчеканена дрожь.

Лучше рощ, гибче вод,

Драгоценней пород

Ты в Туркмении, верь, не найдешь.

Никого не предашь,

Ты останешься наш,

Но вдохни этот воздух, какой он!

Ты отрады такой

Не встречал под рукой,

Ты такого не ведал покоя.

На большие года

Будет память горда.

Будет сердце — как конь на заре,

А в томительный час

Повторишь ты не раз:

То ущелье зовут Ай-Дэрэ.

1930

122. ПОДРАЖАНИЕ ТУРКМЕНСКОМУ

Мы с гор пришли сегодня днем,

Куда мы идем — не гадай.

Усмирись, расступись пред конем —

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

Пришли мы к воде, и она шумит,

Прогони ее с глаз, измени ее вид,

Убери свою воду из-под копыт.

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

Не то мы истоки твои убьем,

Мы высушим ложе твое огнем,

Ты покажешь все камни на дне своем, —

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

Мы закроем ущелья, и ты умрешь,

И умрет с тобой воды твоей дрожь —

Тогда для коней будет путь хорош,—

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

Пожалей своих птиц на своих отмелях,

Людей, что питают тобой поля,

Всё равно мы пройдем тебя, сердца веселя, —

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

1930

123. СТАРЫЙ КОВЕР

Читай ковер: верблюжьих ног тростины,

Печальных юрт печати и набег,

Как будто видишь всадников пустыни

И шашки их в таинственной резьбе.

Прими ковер за песню, и тотчас же

Густая шерсть тягуче зазвенит,

И нить шелков струной скользнувшей ляжет,

Как бубенец, скользнувший вдоль ступни.

Но разгадай весь заговор узора,

Расшитых рифм кочевничью кайму,

Игру метафор, быструю, как порох,—

Закон стиха совсем не чужд ему.

Но мастер скуп, он бережет сравненья,

Он явно болен страхом пустоты,

И этот стих без воздуха, без тени

Он залил жаром ярким и густым.

Он повторился в собственном размахе,

Ковру Теке он ямбы подарил,

В узоры Мерва бросил амфибрахий,

Кизыл-Аяк хореем населил.

Так он играл в своем пастушьем платье

Огнем и шерстью, битвой ремесла,

И зарево тех красочных объятий

Душа ковра пожаром донесла.

1930

124. АМУДАРЬЯ(Завернувшиеся в плащи)

Мы плыли, плыли, плыли,

Мы пели песни басом

Сожженными устами.

Уж каюкчи шестами,

Саженными шестами

Устали опираться, —

Потея час за часом.

Мы груз кооперации

Везли до Ходжам-Баса.

Везли мы до Бешира груз:

Консервы, стекла, мыло,

Соль, рис, спички.

Заря нам жгла свой красный куст,

И нам луна светила.

К Беширу буря подошла

В полночной перекличке,

К спокойным нашим снам

И, презирая наши сны

И наш товар по сторонам,

Она, как шило из мешка,

Ударила по нас.

Палатка рухнула, свист

Пошел по нашим ящикам,

Как будто рылись там кроты,

Сойдя с ума от темноты.

О буря, буря, — сволочь ты!

Мы довезем стекло, и рис,

И соль, и рис заказчикам.

Мы завернулись все в плащи,

Давясь сырым песком;

Сложив из ящиков карниз

Стеклом наверх и мылом вниз,

Нырнули в пухлый шум.

Чего же ты смотрел, ревком

Пустынных Каракум?

Мы завернулись все в плащи,

И, подобрав плащей концы,

Давясь сырым песком,

Мы, как верблюды, полегли,

А наши курицы вели

(До плова было далеко)

Себя как храбрецы.

Мы завернулись все в плащи,

Плевали мы на бури,

А утром — только не ропщи, —

Мы утром курам, как картечь,

Отсекли головы до плеч

И пух пустили курий.

Так, завернувшись все в плащи,

Мы сдали груз в Бешире,

Консервы, стекла, мыло,

Соль, рис, спички,

Мы сдали груз в Бешире.

Мы плыли, плыли всё вперед

Сквозь перекаты всех пород,

Сквозь мели в желтом жире,

И мы смеялись: «Вот поход!»

Такой речонки поищи —

Единственная в мире.

1930

125. ПРОЩАНИЕ С ОМАЧОМ

Седой туркмен, сожженный солнцем юга,

Прощается с истертым омачом:

«Ты отойдешь ненужным гостем в угол.

Ты, одряхлев, остался ни при чем.

Тебя почтит ночного ветра скрежет,

Но шум молвы в другую песнь ушел —

Машинный плуг родную землю взрежет

От волн Аму до каракумских волн.

Не о тебе расскажут у колодца,

Ты жил, как раб, ленивой простотой.

В груди машин живое сердце бьется

Туркмении пустынно-золотой».

Сказал омач:

                    «Не оставляй средь гула

Меня лежать в твоих машин дыму.

Не дай мне гнить среди твоих аулов!

Я, как басмач, пустыню подыму,

Я стану волком, пламенем, бедою,

Как астрагал — меня охватит ложь.

Я не хочу! Я сыт своей судьбою,

И я прошу покорно: уничтожь.

Сожги мое истасканное тело,

Испепели и острием серпа

Развей меня, чтоб мной не завладела,

Как знаменем твоих врагов, толпа».

1930

126. ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ

Обычной тенью входит день.

Одежда та же: тесен ворот —

Попробуй возьми его, переодень,

Скажи, что меняешь обычай и город.

Он будет выть, от страха седой,

Вопьется ногтями, от крика устав,

Он будет грозить нищетой и бедой,

Он выложит все счета.

Но, как пересохший табак, распыли

Привычки — сбеги с этажей,

Увидишь, как пляшут колени земли,

Какая улыбка у ней.

А может быть, ярость? А может —

Одно дуновенье ресниц далеко

Тебя заведет, чудесами изгложет,

Оставит навек чудаком?

Соглашайся немедля! Из дому

Задумано бегство. Ведь надо же знать,

Как люди живут и жуют по-другому,

Как падает заново слов крутизна.

Как бродят народы, пасясь на приволье.

Как золотом жира потеет базар,

Как дышит — ну, скажем, за Каспием, что ли, —

Менялы тучней черноглазый фазан.

Чтоб с надоевших, постылых подножий

Вся жизнь поднялась бы не степью с утра —

Горой, где бы каждый уступ непохож был

На тот, каким он казался вчера,

Чтоб в горле гуляло крупнейшею, дрожью:

«Мы родственны снова. Дай руку, гора!»

1926

127. ФИНИНСПЕКТОР В БУХАРЕ

Не облако зноя,

Не дым из харчевни чудесной

Летит кишлаками, листвой вырезною,

Бахчами, канавами, лесом.

И облако это, красуясь подробно,

Зудит удилами и песни поет —

То сам фининспектор султаноподобный

Из лёссовой пыли вихри вьет.

На учете — ковры, пшеница, сад,

В квитанциях, словно луна,

Восходит, желтея, налога цена

Десятками лун подряд.

Он знает, который из толстых не рад

Топтанью его скакуна.

Он видит, как ложью цветет старшина

И сколько наплел и налгал он спьяна.

Он помнит, как нужно коня раскачать

Навстречу клинкам басмача.

На севере дождь заладил полет

И льет, облысев, отупев;

Тщедушный чиновник бумагой скребет,

Как мышь, за конторку присев.

Он ввек не узнает, что письменных троп

Кончается пулей в пустыне галоп,

Что можно баланс перекинуть иначе —

Высокою аркой ветвей карагачьих.

Что слать извещенья — пустая затея,

Когда по ущельям обвалы густеют.

Что дальний его туркестанский собрат

Теснинам и высям устроил парад.

Не тигр из тугая плескает клыком,

Куском полосатой ноги,

То сам фининспектор в галопе легко

Играет конем дорогим.

Джигит раздирает запекшийся рот,

Ведет к Самарканду дорог поворот.

Какое убранство! Небо какое!

Огонь, тополя, купола!

Он скачет туда, где лежит на покое

Тимур — Хромец Тамерлан.

Бросив джигиту камчу на лету,

Идет инспектор на ту высоту.

Гробница Тимура в нефритной красе,

И здесь говорит он, молчанье рассея:

«Лишь винт в колесе я,

Всегда на весу, —

Я честно служу своему колесу,

Катаюсь с ним вместе дугою,

Вот ты — это дело другое!»

Восходит могильный рев старика:

«Бока отлежал я. На что мне века!

Могила на что дорогая?

Мне — сыну Амир-Тарагая?

Я на землю ярой горой налег,

Я жал ее необычайно —

С Китая я выжал, как губку, налог

Ручными драконами, чаем.

Сколько земель у меня собралось

Дохода звонкого ради,

В одном лишь Багдаде убыток понес:

Людей не осталось в Багдаде.

Я взвесил приход и расход мировой,

И нету копейки со мною:

Я — гол, с лошадиною схож головой,

Вот ты — это дело иное…»

Не облако зноя,

Не ветер великий весною,

То мчится инспектор, трубку сосет,

Топчет ковер тишины,

Как будто луна с небывалых высот

Упала в доход казны.

1926

128. ШАКАЛ

1

Ходят пчелы на ручей

За водой студеной; пчелы

Под шатром карагачей

Словно новоселы.

Бабочки вьются,

Как желтые блюдца.

Ты ли, арча, недостойна парчи?

Что есть на свете тусклее арчи?

Муравьиный мускул мал,

Но лежит в труде долина,

Муравей бревно поймал

Всей ватагой муравьиной.

Это малое бревно

Я растер бы меж ладоней,

Но для них оно одно —

Знак работы неуклонной.

Как одеяло цветное,

Долина купается в зное.

Словно гончарня над глиной,

Так трудится в зное долина.

Я покидаю пчел водопой,

Падай, вода! Перепел, пой!

2

Где разветвляется хобот ущелья,

Камни обвалом порвало,

Где, точно клейма, наклеены щели,

Там увидал я шакала.

Там он стоял, размышляя ушами,

Один — без детей, без жены;

Были глаза его, как камышами,

Вздыбленной шерстью окружены.

Я-то ведь знаю, кто он такой,

Как он меняет лица,

Как он плутует и серой рукой

В наши дома стучится.

Это неверно, что лишь пустынь

Спутник он невеселый,

Нет, и любой городской пустырь

Воем шакальим полон.

3

Но ты по-особому вздыблен и горд,

Шакал азиатских гор.

Тебе оказали сугубую честь,

Ты помнишь той ночи размер?

Дубы, что упали в Ахча-Куйме,

Ты видел их двадцать шесть[46].

И сердцем и глазом запомнили мы

Шакалов Ахча-Куймы.

И тех, что ножу предают за гроши,

Убийство для них — воспитанье души.

И тех, что до власти лакомы,

На страже весов мировых,

Горят имперскими знаками

Мундирные вывески их.

И тех и других запомнили мы,

Шакалов Ахча-Куймы.

Дразни этой вестью друзей и казни,

Беги за Герат, беги за Газни,

Кричи Индостану, как любим мы

Шакала Ахча-Куймы.

Лишь бурей взыграется Азия,

Не встретимся здесь мы разве?

И драться мы будем в песках этих рыжих,

Пока ты не будешь разбит и унижен,

Тогда подойдешь смиренней, чем мышь,

К разбитой моей голове,

Спросишь: «Зачем ты здесь лежишь

В чужой, в неродной траве?»

«Зачем лежу в траве голубой?» —

До крови смеялся я над тобой.

Я покидаю пчел водопой —

Падай, вода! Перепел, пой!

1926

129. ПОЛУСТАНОК В ПУСТЫНЕ КАРАКУМ

Так вот ты какая…

Направо — жара, солончак, барханы,

Налево — бархан, солончак, жара,

Жара — окаянная дробь барабана —

По всем головам барабанит с утра.

Тут жизнь человечья особой породы —

У ней, как у соли, хрустят галуны,

Отсюда до бешенства — полперехода,

Отсюда до города — как до луны.

Кого обыграть между вихрями пыли?

Куда пойти в песчаной тюрьме?

Любить, но кого же? Поставить бутыли

И, пуля за пулей, по ним греметь.

Когда паровоз из сумрака чалого

Рванет полустанок, сорвет с якорей —

Прохлада седьмую минуту качает

Людей и дрова на дворе.

Здесь главная служба — сидеть, потеть,

Когда ж человек отпотеет впустую,

Он вытянет ноги в пыли, в желтоте —

Вселенная, я протестую!

Я всё согласен терпеть: петь

Охрипло стихом разбитым,

В бродяги зачислиться, голода плеть

Жевать и хвалить с аппетитом.

Но всё это, всё это взыщется

С тебя, мелкоребрая хищница.

Но вечная эта жаровня сквозная,

Но этот громоздкий песчаный ад,

В котором неслышно тела трещат, —

Куда он ведет — не знаю!

1926

130. ТИГРИНЫЙ ЧАЙ(Ширчай)

Глаза вниманием одень,

Вдали от родины кочуя,—

Всемирной дружбы вызвав тень,

В харчевне Азии ночую.

Беседу правя невзначай

С поводырем верблюжьим,

Я буду пить зеленый чай,

Тигриный чай на ужин.

Костра густые хляби

Рождают смуглый дым,

В котле гуляют ряби

Взволнованной воды.

Возьми песчинки чая,

Достойно урони,

И, как пловцы, ныряя,

Уйдут на дно они.

Но, волнами гонимы,

Висят на борозде,—

И здесь необходимо

Раздумье о труде…

Хвала! Но что такое труд?

Поток, идущий широко,

Но здесь в котел проворно льют

Потоком тесным молоко;

В котле сметанный океан,

Как белый бык в оковах, —

Но поводырь верблюжий пьян

Мечтою о коровах.

Не бык — сияний решето

Влекомо вверх и вниз.

Он говорит: «Верблюды — что?

Коровы — это жизнь!»

Котел, как колокол, кипит,

Зеленый чай, тигриный чай

Сквозь дым и крышку говорит

Проворней горного ключа.

Молвит сосед: «О таксыр,

Ты знаешь, что такое власть?»

Он режет масло на куски,

Кускам в котел дает упасть.

«Ты по-иному мне скажи, —

Он молвит мне, — таксыр,

Власть — это самый верхний жир

В котлах любой страны!»

Мой смех обходит всех волчком,

И на котле, смеясь,

Покрышка падает ничком,

От зноя золотясь.

Багровой солью Бухары

Посыпан ярый чай,

В котле — косматые шатры

Вспухают, забренчав.

Из них тигриный чай ревет,

Он весь похож на белену,

Кому такой он нужен?

Мы точно варим здесь войну,

Сто дьяволов на ужин.

Но спутник темножилый,

Моей беседы князь,

Кричит: «Четыре силы

Кипят, соединясь!»

Хозяин трапезы живой,

Отвесив по каратам,

Кидает перец огневой

В его плаще богатом.

Перец, лопаясь, хохочет,

Клокочет чай готовый,

Котел задымленный, грохочущий

Встречают, как обнову.

И этот спелый, словно рожь,

Напиток клонит не ко сну —

И он на женщину похож,

На власть и на войну…

Мы пьем его, как жизнь, как дым,

Чтоб жажду закрепить,

И мы потом договорим,

Сначала надо пить…

1926

СТИХИ О КАХЕТИИ1935

Маро Шаншиашвили

131. ГОМБОРЫ

Я не изгнанник, не влекомый

Чужую радость перенесть,

Мне в этом крае всё знакомо,

Как будто я родился здесь.

И всё ж с гомборского разгона,

Когда в закате перевал,

Такой неистово зеленой Тебя,

Кахетия, не знал.

Как в плески, полные прохлады,

Я погружался в речь твою,

Грузино-русских строк отряды

В примерном встретились бою.

Но где найдется чувству мера,

Когда встает перед тобой

Волной вселенского размера

Лесов немеркнущий прибой?

И в этот миг, совсем не сотый,

Когда ты в жизни жил не зря,

Сроднив и спутав все высоты,

Почти о счастье говоря,

Ты ищешь в прошлом с легкой дрожью:

Явись опять, зеленый зной,—

Год двадцать первый встал и ожил

Над мамиссонской крутизной.

О, сколько слез и сколько жалоб

На старом Грузии пути,

Ночь меньшевистская бежала,

К Батуму крылья обратив.

Рвать крылья эти, что клубили

Одну из самых черных вьюг,

Бригада в искрах снежной пыли

Проходит с севера на юг.

Тобою, Киров, как знамена,

Снега Осетии зажглись,

Когда, не спешась, эскадроны

Переходили в них на рысь.

Снега, снега — зима нагая,

И вот уже ни стать, ни лечь,

Рубить, в снегах изнемогая,

Ходы, что всаднику до плеч.

Переносить вьюки плечами,

Уметь согреться без огней,

Со льдов, увенчанных молчаньем,

На бурках скатывать коней.

Хватив зимы до обалденья,

В победоносный дуть кулак

И прямо врезаться в виденье,

Неповторимое никак.

И в этот миг, совсем не сотый,

Когда ты в жизни жил не зря,

Сроднив и спутав все высоты,

Почти о счастье говоря, —

Они смотрели и стояли,

Снимали иней на усах,

Под ними прямо в небеса

Великой зеленью пылали

Чанчахи вольные леса.

1935

132. ДЖУГАНЬ

Через долину, прямо над Джуганью,

Стоял хребет, и я встречался с ним

Наедине, за той рассветной гранью,

Когда он весь казался молодым.

Как будто шел, не замедляя шага,

Ко мне товарищ в дальней стороне,

Зелеными рубцами Шалбуздага

О доблести рассказывая мне.

Как будто вторя грозному столетью,

Над кулуаров снегом голубым

По желобам летели легкой смертью

Дымки лавин дыханием одним.

И ледопадов синева нависла

И, как судья, судила черный бор,

А я стоял тяжелый, как завистник,

С той синевой вступая в разговор.

Тот разговор судьба определила,

Чтоб каждый знал всю правду о другом, —

Тут на балкон хозяйка выходила,

Навстречу дню распахивая дом.

Тогда с хребта слетал огнистый глянец,

Всё подменив деталью бытовой,

Как будто утро отдало румянец

Спокойствию хозяйки молодой.

1935

133. ЦИНАНДАЛИ

Я прошел над Алазанью,

Над причудливой водой,

Над седою, как сказанье,

И, как песня, молодой.

Уж совхозом Цинандали

Шла осенняя пора,

Надо мною пролетали

Птицы темного пера.

Предо мною, у пучины

Виноградарственных рек,

Мастера людей учили,

Чтоб был весел человек.

И струился ток задорный,

Все печали погребал:

Красный, синий, желтый, черный, —

По знакомым погребам.

Но сквозь буйные дороги,

Сквозь ночную тишину

Я на дне стаканов многих

Видел женщину одну.

Я входил в лесов раздолье

И в красоты нежных скал,

Но раздумья крупной солью

Я веселье посыпал,

Потому что веселиться

Мог и сорванный листок,

Потому что поселиться

В этом крае я не мог,

Потому что я, прохожий,

Легкой тени полоса,

Шел, на скалы непохожий,

Непохожий на леса.

Я прошел над Алазанью,

Над волшебною водой,

Поседелый, как сказанье,

И, как песня, молодой.

1935

134. ОХОТНИК

Уже открылись домики селенья,

Людей обыкновенных уголки;

Чирками голубого оперенья

Над черепицей плавали дымки.

Охотник шел, походом переполнен,

В плечах шумел лесных ночей настой,

У пояса, как пачки легких молний,

Кипели перья птицы непростой.

В нем горы и озера еще жили,

Иной он слепок мира осязал,

Из самых тонких жизни сухожилий

Дни мастерства лесного он связал.

Пускай умрет он также неизвестным,

Счастливым лесом встанут жизни дни,

О время, ты, наш соучастник честный,

Ревнителя охоты не казни.

Смиряй его, гони по кругу быта

И пламя крыл — фазаном назови,

Но дай ему продлить души избыток

За прибыли охотничьей зари.

1935

135. НОЧНОЙ ПРАЗДНИК В АЛЛА-ВЕРДЫ

За Гомборами скитаясь, миновал Телав вечерний,

Аллавердской ночью синей схвачен праздника кольцом.

Чихиртмой, очажным дымом пахли жаркие харчевни,

Над стенаньями баранов с перепуганным лицом.

Люди чавкали и пели с кахетинскою истомой

И шумели по-хевсурски под навесами в кустах.

Мчались всадники с шестами, и горящая солома

Освещала все сучки нам на танцующих шестах.

И, скользя в крови бараньей, шел, на шкуры наступал я,

И волненье очень смутно стало шириться во мне,

Было поднято гуденьем и в гуденье уплывало

Мое тело, словно рыба, оглушенная во сне.

Больше не было покоя в дымах, пахнувших металлом,

Ни в навесах сумасшедших, ни в ударах черных ног,—

Это старый бурый бубен бесновался, клокотал он,

Бормотал, гудел, он бурю бурным волоком волок.

И упал я в этот бубен, что, владычествуя, выплыл,

Я забыл другие ночи, мысли дымные клубя,

И руками рвал я мясо, пил из рога, пел я хрипло,

Сел я рядом с тамадою, непохожий на себя.

                Словно горец в шапке черной,

                И в горах остался дом,

                Но в такой трущобе горной,

                Что найдешь его с трудом.

                Проходил я через клочья

                Пен речных, леса и лед,

                Бурый бубен этой ночи

                Мне всю память отобьет.

                Чтоб забыл я все потоки,

                Все пути в ночи и днем,

                Чтоб смотрел я лишь на щеки,

                Окрыленные огнем;

                Чтоб свои свихнул я плечи

                Среди каменных могил,

                Чтобы, ночь очеловечив,

                С ней, как с другом, говорил, —

                В этой роще поредевшей,

                Этот праздник не виня,—

                О не пившей и не евшей,

                Не смотревшей на меня.

Вдруг людей в одеждах серых породила темнота,

Скромность их почти пугала среди праздничной орды,

Даже голос был особый, даже поступь их не та,

Будто вышли рыболовы в край, где не было воды.

То слепые музыканты разом подняли смычки,

Заиграли и запели, разевая узко рот,

Точно вдруг из трав зеленых встали жесткие сверчки,

Я читал на лицах знаки непонятных нам забот.

Тут слепые музыканты затянули тонкий стих,

Ночь стояла в этих людях, как высокая вода,

Но прошел, как зрячий, бубен сквозь мелодию слепых,

И увидел я: на шлеме след оставила звезда,

На линялом, нищем шлеме у слепого одного,

Что сидел совсем поодаль, пояс тихо теребя.

И на шлем я загляделся непонятно отчего,

Встал я рядом с тамадою, непохожий на себя.

                Словно был я партизаном

                В алазанской стороне

                И теперь увидел заново

                Этот край, знакомый мне.

                Как, ломая хрупкий иней

                И над пропастью скользя,

                К аллавердской ночи синей

                С гор спускаются друзья.

                За хевсурскими быками

                Кони пшавов на гребне,

                С Алазани рыбаками

                Гор охотники в родне.

                Словно шел я убедиться,

                Что измятый, старый шлем

                Был воинственною птицей,

                Приносившей счастье всем.

                Что, храня теперь слепого

                В алазанской стороне,

                Он, как дружеское слово,

                Сквозь года кивает мне.

Подходил рассвет, и роща отгремела и погасла,

Мир вставал седым и хмурым, бубен умер на заре,

Запах пота и полыни, в угли пролитого масла,

Птицы крик — и в роще сизый след поводьев на коре.

Обнажились вмиг вершины, словно их несли на блюде

И закрыли облаками от объевшихся гостей,

А под бурками вповалку непробудно спали люди,

Как орехи, волей вихря послетавшие с ветвей,

Ниже, в сторону Телава, спали лошади, упавши,

Спали угли, в синь свернувшись, спали арбы и шатры,

Спали буйволы, как будто были сделаны из замши,

Немудреные игрушки кахетинской детворы.

За Гомборами скитаясь, миновав Телав вечерний,

Я ночные Алла-Верды видел в пышности во всей,

Дождь накрапывал холодный, серебром и старой чернью

Отчеканенные, спали лица добрые друзей.

Я наткнулся на барана с посиневшими щеками,

Весь в репейнике предсмертном, грязным боком терся он

О забытую попону, о кусты, о ржавый камень,

И зари клинок тончайший был над шеей занесен.

1935

136. «Я, как лезгин, смотрел с заветной кручи…»

Я, как лезгин, смотрел с заветной кручи

На Алазани белый ремешок,

И подо мной раскачивались тучи,

Сквозь эти тучи самолет прошел.

Следили горы за гуденья силой,

Как птицы за полетом стрекозы,

И предков кровь, что лица заострила,

На мир смотреть учила сверху вниз.

Стал самолет в лазурь полей снижаться,

Своим гуденьем сердце веселя,

Стояли горцы, бросив улыбаться,

Внизу цвела Кахетии земля.

Шло дело к ночи. В темноту баллады

Лишь стоит нам рассказ перенести,

Задышим мы пожаров долгим чадом,

Услышим пули по всему пути.

Увидим, как дымились Цинандали

И крепости взлетали в простоте,

Свидетелей ущелья поглощали,

Аулов сто пылало вслед за тем.

Но нет мюридов… Нет Орбелиани,

Нет Чавчавадзе… Только огоньки

Шли винными совхозами в тумане,

Хлопковыми полями у реки.

Победы большевистские утехи

Нам говорили: если поспешить,

То можем мы спуститься в Лагодехи,

У очагов сесть, бурки обсушить.

И, не шумя излишними страстями,

Хлебать хинкал, заправив чесноком,

Старинными делиться повестями,

Не вымещая злобы ни на ком.

И кахетинец будет черноусый

С лезгином пить до самого утра,

Для горных дев подарит гостю бусы,

Любимые кусочки серебра.

1935

137. СМЕРТЬ

Старик стоял в купели виноградной,

Ногами бил, держась за столб рукой,

Но в нем работник яростный и жадный

Благоговел пред ягодной рекой.

Гремел закат обычный, исполинский,

Качались травы, ветер мел шалаш,

Старик шагнул за край колоды низкой,

Вошел босой в шалашный ералаш.

Худые ноги насухо он вытер,

Смотрел туда, долины старожил,

Где в море листьев, палок, перекрытий

Сверкали лозы, падали ножи.

Всё выведено было черной тушью,

Какой-то кистью вечно молодой,

Он, горсть земли зажав, прилег и слушал,

Шуршал в руке кремнистый холодок,

И холодок шел по кремнистым жилам,

Лежал, к земле прижавшись, не дрожа,

Как будто бы передавая силу

Тем смуглым лозам, людям и ножам.

Журчал в купели теплый сок янтарный,

И солнце, сжато облачной грядой,

Столы снегов залив лиловым жаром,

Распаренным висело тамадой.

1935

138. ШОФЕР

Из духана небольшого на порог свинцовой ночи

Он выходит, разминаясь, у него веселый нрав.

Он шофер и кахетинец, кизикийски прост и прочен,

С ним лечу лихой дорогой от Сигнаха на Телав.

Лишь возов высоких тени, рощи в сумраке кромешном,

Лишь смерчей песчаных, пыльных неживые завитки,

Хруст, как будто чьи-то кости распадаются поспешно,—

То дробим мы позвоночник пересохшей в дым реки.

Сбоку реет рой неверный зыбких сел, садов, прохожих,

Как из аспидного ада, поездной гудит гудок,

Мы взлетаем над обрывом, — небольшую жизнь я прожил,

Вот такой пустынной ночью, может быть, и выйдет срок.

Остановка на мгновенье перед домиком кремнистым.

Свет. Целуется шофер мой с юной женщиной в платке.

Вновь возы, смерчи и броды, рассекаемые свистом,

Будто гонит с нами рядом тень вселенной налегке.

Ничего не разобрать уж — даже тучи задымились.

Словно в бегство от поспешной той любви летим во тьму,

Вдруг мелькнули кипарисы, как особенная милость,

Это значит — я доставлен прямо к дому моему.

И шофер мне простодушно говорит: «Теперь обратно,

Я к утру вернуться должен от Телава на Сигнах».

Вслед глядел я — предо мною снова ночь сверлили пятна:

Это мчался гладиатор в славы собственной лучах.

1935

139–140. БАШНИ СИГНАХА

1. «Вы — сестры башням тем…»

Вы — сестры башням тем,

Что встали над Ушгулом,

Но я не пьян — я нем

Пред вашим сном сутулым.

Да, осень и вино,

Здесь безупречны вина,

А осенью родной

Сигнахец пьет их львино.

Зубами он берет

Стакан — и в горло разом,

Как будто воду льет

Или теряет разум.

Стакан, что пуст и прост,

Он ртом швыряет в воздух,

Стакан летит до звезд,

А стол весь в синих звездах.

Идет в полет стакан,

Звенит стакан обратно,

И молодец не пьян,

Но молодцу приятно.

И жизнь — вина густей,

И смерть полна лукавства,

Как призраки страстей

В ребячьем сне сигнахца.

1935

2. «Я знаю: упрекнут…»

Я знаю: упрекнут

Меня за это строго,

Что кахетинцы пьют

Как будто слишком много.

Но где ж еще вино

Так связано судьбою

С крестьянством, заодно

С природой голубою?

Я с башенных высот

Старейшего Сигнаха

Гляжу: идет народ

Не пьяного размаха.

Где скат полей не крут,

Проворны хлопководы,

И техники бредут,

Что опекают воды.

И в малярийный хрип

Надалазанской чащи,

Где быт в болото влип,

Приносят хины ящик.

С добычей на боку

Охотники шагают,

И много табаку

Лежит на Цнури-Цхали.

Но виноградный блеск,

Всесильный и обильный,

Царит от горных мест

Вплоть до пустыни пыльной.

Вы — сестры башням тем,

Что встали над Ушгулом,

Вы — каменных поэм

Разрозненные гулы.

Просите снова жизнь

Зубчатым басом глыбы,

Чтоб осени ножи

Несчетность лоз нашли бы.

1935

ТЕНЬ ДРУГА1935–1930

Средь лома молний молньям всем

Они не верят и смеются,

Что чайки, рея в высоте,

Вдруг флотом смерти обернутся.

1920

141. ТЕНЬ ДРУГА

Я берег покидал туманный Альбиона…

К. Батюшков

Как бы изнемогая,

Закат перетушевывал

Все облака червонные,

Все берега лихие,

Тушил пожары вечера;

Волна же шла дешевая,

Безгривая стихия.

В ней рылись птицы с клекотом

Домашним и глумящимся,

Желтели искры радио,

На мокрый клюв их падая,

И ночь росла на западе,

Как в повести, дымящейся

Всей черной правдой, сдержанной

Лишь вымысла оградою.

Маяк мигал над зыбью нам —

Маяк души не радовал,

Мы плыли в медной рыхлости

Своим советским лагерем,

Но в тенях ночи запада

Тень друга я угадывал.

Быть может, он в Валенсии,

В Париже или в Праге он…

Кузнец ли он, рыбак ли он,

На баррикадах Вены ли

Он ранен и скрывается,

Ушел в страну чужую…

Он — тот, кто сложит песню нам

О беспощадном времени,

Расскажет о Европе

Всё,

Чего не расскажу я.

Я слышал ночью темною

Над корабельной лестницей,

Ведущей к нижней палубе,

Как бы удары кия —

Дыханье строф неведомых…

Шум приближенья песни той

Над робостью шел мелких волн,

Срезая гребешки им.

Тогда над зыбью медною

Явился мир приниженным,

Явленье слова дальнего

Молчанием приветствуя,

Так эта ставка очная

На миг казалась ближе мне,

Чем все воспоминания,

Чем старость или детство.

Очнулся вновь корабль,

Гудя своей громадою,

Вновь засверкало радио,

Искрясь над головою,

Напоминали птицы мне,

Что с мачты шумно прядали,

Своей тревогой вечною

Хозяйство стиховое.

О птицы полуночные!

Вас кличем просто чайками,

Вас кличем гальционами,

Летящими бесстрашно.

Мы роем стиховую

Волну

Крылом отчаянным

И с клекотом глумящимся,

И с клекотом домашним.

1935–1936

142–147. «ВСЁ — КАК НАЧАЛО ПОВЕСТИ…»

1. ВОСКРЕСЕНЬЕ В ПОЛЬШЕ

Развалившийся старый редут,

У прохожих чугунные лица,

Точно парами нищих ведут

Сквозь побитую градом пшеницу.

Это сон или это пейзаж,

Или снова они побратались,

Дав мне польского поля мираж,

По которому тени шатались.

Никогда еще скуки такой

Я не ведал, как в то воскресенье,

Она шла, разливаясь рекой,

Под костелов унылое пенье.

То шляхетства ли дух отгорал

На лоскутных страстей одеяле,

То мятежные ль села карал

Воевода, и села стонали?

И тогда мне привиделся пан —

Был он вздорный, и пыльный, и гладкий,

Он шагал по полям, обуян

Непонятной ему лихорадкой.

Выбирал лошадей как во сне,

Нанимал он возницей кого-то,

И по желтой лошадьей десне

Проползала большая зевота.

Доплетясь по дороге глухой,

Ждал он поезда в диком буфете,

И какой-то цветочной трухой

На платформе встречал его ветер.

Пан в вагоне часов не считал,

Лишь в окно он косился порою,

И такая росла нищета

За окном, что ничем не закроешь.

А в Варшаве шумят тополя,

Электричеством вымыты спицы,

Позабыв про немые поля,

Как на тризне гуляет столица.

И встает неизвестный солдат

Из могилы, луной освещенной,

И, как маршал, последний парад

Принимает страны обреченной.

И, багровый, в сигарном дыму,

Пан приходит к любовнице ночью,

И понятно ему одному,

Что сказать ему панна не хочет:

Что ей скучно до боли, до зла,

Что довольно душой покривила

И что если бы только могла,

То его бы, как моль, раздавила.

1935

2. ВЕНА

С бензином красная колонка,

Машин немолчный вой,

В туфлях изношенных девчонка

Торчит, как часовой.

В рябой огонь неугомонный,

Рабой рекламы став,

Глядит из ниши там мадонна,

Заледенив уста.

Девчонка рядом с тем величьем

Стоит среди огней,

Есть что-то гордое, и птичье,

И конченное в ней.

И фары хлещут их, как плети,

Обеих, как сестер,

И нет несчастней их на свете,

Их повести простой.

Колонка красная — бензином

Полным она полна,

Девчонка с профилем орлиным

От голода пьяна.

Пусть фары жгут их, словно плети,

Гудки ревут года,

Им всё равно, кому ответить

И с кем уйти куда.

…Я не пишу отсель открыток,

Их нужно б — диких — сто,

Весь этот город полон пыток

И сдерживает стон.

Такой горластый — он немеет,

Такой пропащий — не сберечь,

Такой в ту ночь была Помпея,

Пред тем как утром пеплом лечь.

1935

3. СОРОК СЕМЬ

В феврале 1934 года сорок семь шуцбундовцев после боев в Вене совершили героический поход, пройдя с боями путь от Вены до Чехословакии.

1

Еще в ушах звенело, словно шлемы

Бил непрерывный, небывалый град,

И каждому казалось: онемел он,

Идет и мыслит просто наугад.

В них продолжали улицы толпиться,

Дробиться стекла, падать фонари,

Небесный свет на шлемы и на лица

Сочувственно кидали пустыри.

Смеялись дети где-то, ворковали;

Еще пылала память, как дома, —

В глазах темнели схватки между зарев,

Вдруг всё исчезло: высилась зима.

Она была грустна, широкоплеча,

Полз, как червяк, пред нею поезд, мал,

И говорила на таком наречье,

Которого никто не понимал.

Под белым солнцем плоским побратимы

Себя нашли перед полей чредой,

Как мысли ход, ничем не отвратимый,

Шел лыжный след, подернутый слюдой.

2

Ни домов, ни людей, ни авто,

Только воздух зеленый и синий,

Никогда б не подумал никто,

Что в Европе зима, как в пустыне.

Как в пустыне, и жажда встает,

А колодцы — запретная зона,

Каблуком расколачивай лед

И соси его — сахар зеленый.

Под рукою и компаса нет,

Нет и карты какой завалящей,

Заходящему солнцу в ответ

Зажигай своей воли образчик.

А появится вражьих машин

На дороге служебная стая,

Бей чуть выше хеймверовских шин,

Не волнуйся, в атаку врастая.

Не последняя это зима,

Потерпи — и побудь человеком,

Ты увидишь: улыбка сама

Заиграет над мертвенным снегом.

3

Они идут — растаял город, —

Как будто век идут,

Как будто к векам липнет порох

И двигать веки — труд.

Какая воля ноги носит,

Дымится джунглей муть,

И кто врага с пути отбросит —

Выигрывает путь.

Всё джунгли тягостней и шире,

То злая широта,

Не много значат в этом мире

Покой и доброта.

Одну винтовку держат крепко,

Сжимают на ходу,

Одна есть в памяти зацепка,

Европой ли идут?

Иль больше нет земли подобной,

А всё, что в мире есть, —

Пустыня, шум лесов подробный,

Простор — смертельный весь.

Иль это сон, который снится

Им про самих себя,

И стоит крикнуть — сон затмится,

Виденья погребя.

Или действительно измена

Смела весь вольный свет

И никакой знакомой Вены

На свете больше нет?

И каждый знает, он отстанет —

И хлопнет черный кнут,

Он только трупом наземь грянет,

И труп штыком толкнут.

Лощина, мгла — канал за нею

Дорогу преградил,

Никто не смел сказать, бледнея:

«Товарищ, погоди!»

И сердце холодом дышало,

Как кровью — в той воде,

Упало солнце у канала

От страха за людей.

4

О братство стремящихся, наперекор

Ты шло без огней, без дороги —

Прожектора вражьего падал топор,

Но вырубить смог он немногих.

Трещали мундиры под коркою льда,

Как колокол, сердце гудело,

Как будто не мясо, как будто руда

Рабочие кости одела.

Плелись они, падали, шли, бормоча,

Но всю красоту человечью

На острых они выносили плечах,

О том и не ведали плечи.

И не было в мире зимы никакой,

И не было в мире пустыни,

Предутренний падал на лица покой,

Какого не знали доныне.

1935

4. ГОРЫ ЗА ИНСБРУКОМ

За какую заслугу мою

Или нормы тоски я превысил?

В это утро в унылом краю

Показали мне горные выси.

Показали не сразу, скупясь,

Закрывая лицо облаками,

Но окончилась сумрака власть,

Точно сумрак убрали руками.

Рыжий камень, огнем отпотев,

Побледнел, как бессонницы осыпь,

В превосходной росли простоте

Водопады, деревья, утесы.

За какую тревогу мою,

За какое честнейшее лихо,

Я у самых небес на краю

Вас увидел, шагающей тихо.

Всею одурью горной дыша,

Вы прошли по хрустящему щебню,

И никто вам не мог помешать

Улыбаться тепло иль враждебно.

Не клянитесь, что комнат размах

Задержал вас преградой чрезмерной,

Не могли вы явиться в горах,

Это точно, но это неверно.

В крутизне наступавшего дня,

Не к моей и не к вашей обиде,

В этих к небу скользящих камнях

Я хотел вас увидеть — увидел!

1935–1936

5. БЕЗРАБОТНЫЙ

На тропу, от пыли голубую,

Тень ложилась прямо перед ним,

Из одной страны его в другую

Выгоняли вечером глухим.

Он пошел, как привиденья слепок,

Через мост, но, перерезав путь,

Часовой в мундире цвета пепла

Приказал обратно повернуть.

Но едва готовы ноги были

По земле безрадостной ступать,

Часовой в мундире цвета пыли

Через мост погнал его опять.

И тогда он встал посередине,

Между двух равно враждебных царств…

Вечер шел, прохладу гор надвинув

На дневной кончающийся жар.

И в его золотолицей славе

Человеку стало всё равно —

Было ль то ущелье в Югославии,

Итальянским было ли оно.

Лес был тих, как будто сосны сердце

К небу поднимали в облака,

А в глаза взметала дружбы блеском

Все границы смывшая река.

И в таком наплыве простодушья

Подступал утесов теплый ряд,

Что еще внимательней послушай —

И они с тобой заговорят.

Человек почувствовал, как сила

Медленно по жилам поднялась,

Как усталость мутную гасила

Мужества вскипающая страсть.

Он стоял бойцом, который ранен,

Но и враг у ног его сражен,

Будто был закатом отчеканен

И один за всех изображен.

1935–1936

6. МОЛОДОЙ ПОДПОЛЬЩИК

Не тем последним снегом,

Что падал на плечо,

Не вымысла набегами

Я нынче увлечен,—

Но всей стиха живучестью

Хочу я в жизнь врасти,

Над стиховою участью

Задумался мой стих.

Среди ночей обугленных,

Углям ночей под стать,

Он фосфорными буквами

Пытался заблистать.

И вижу как в тумане я

В предутренней строке

Подпольщика Германии,

Идущим налегке.

Быть может, в то мгновение

Услышал он в саду

Простое птичье пение

В простых дерев ряду,

И вспомнил, как безжалостен

Тюремный потолок,

Как мысли об усталости

Он в пыль перетолок,

Подумал он по-дружески

Вне всякой тьмы забот,

Что лип тех старых кружево

Его переживет.

Но, жизнь на подвиг выменяв,

В метель и в зноя звон

Они свободы именем

Клянутся, как и он.

И надо только выстоять,

Спокойствие храня,

Когда за каждым выступом

Готова западня.

Во встрече той предутренней

Всю меру, стих, учти,

Всё жило силой внутренней,

Безо́бразной почти.

Изобрази движение

Тех влажных листьев лип

И тонкий отблеск пения,

Который к ним прилип.

Изобрази, как юноша

Прошел среди аллей,

Иную жизнь задумавший

И присягнувший ей.

Изобрази без горести

Рассвет, весну, дома,

Всё — как начало повести,

Где автор — жизнь сама.

1935–1936

148–162. ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ

1. «Плывет над площадью пустой…»

Л.М.К.

Плывет над площадью пустой

Июльских дней настой.

И бронзовый стоит на ней

Веселый маршал Ней.

Здесь город тих, слегка угрюм,

В шафранный плащ одет,

А я на маршала смотрю:

Знакомый силуэт.

Всплывает детства давний миг —

Ты над душой моей

Стоял в страницах рваных книг,

Веселый маршал Ней.

Смешны рисунки мне Раффе,

Смешны мне годы те.

Сто лет прошло… Сижу в кафе,

В парижской тесноте.

Когда б ты с камня слез, гроза,

Ко мне, отерши лоб,

То я б грозе порассказал

Хотя б про Перекоп.

Про день, что был не бирюзов,

Про наших армий вихрь,

Про тех, что вышли из низов, —

Про маршалов моих.

И ты бы — бронзовый, рябой —

Смотрел на грани крыш,

Где несмолкающей трубой

Вдали ревет Париж.

Где в летней дымчатой красе,

Наметившись едва,

Он грозен, он еще не все

Сказал свои слова.

1936

2. СТАТУЯ САМОФРАКИЙСКОЙ ПОБЕДЫ

Ни машин елисейских

Цветные ряды,

Ни холсты

На музейной тропе,

Ни дыханье камней

Драгоценных, седых,

В синем бархате

Рю де-ля-Пе —

Ничего не сказали

Хорошего мне.

Даже площадь

Конкордская вдруг

Потускнела,

Словно пустыня во сне,

Только пылью

Обвеянный круг.

Я увидел, как призрак,

Работы предел:

Море рваное,

Мокрые латы.

Неслышимый ветер гудел

Над летящей

Победой крылатой.

Серый мрамор,

По телу

Струясь полотном,

Словно латы,

К плечам тяжелея,

Напряженнейших крыльев

Окончив залом,

Бился жилкой

Легчайшей

На шее.

И как будто лицо

Затерялось

В ночи,

Без лица —

Только скорость нагая,

Эта легкая сила

Взлетела и мчит,

Все границы,

Пространства

Сжигая.

Над столицею старой,

В полярных горах,

В океанов

Тропическом пекле,

В черноте стратосферы

Увидишь — горят

Эти крылья,

Несущие

Век наш.

И во тьме

Европейской,

Где светел мятеж,

Ослепляя невидимым

Ликом,

Ты услышишь, как хлопают

Крылья всё те ж,

Черепа

Разбивая владыкам.

От тебя ухожу я

В шумящий Париж.

В этот день

Я куда ни ступаю,

Всё мне кажется —

Город

Бескрыл и бесстыж,

Лишь одна

Суматоха тупая.

1936

3. БЮТ-ШОМОН

Конечно, Мост Самоубийц —

В местах рабочих лег он,

Где столько безысходных лиц,

Забытых счастьем окон.

Внизу — озерная вода,

Тропинок желтых скаты,

Внизу холмов — вечерний дар —

Парижа дымный кратер.

Ныряй в пучину этих крыш,

В лиловых стен объятья,

Он был одним хорош, Париж, —

Всем предлагал нырять он.

И после выносил прибой

Одних на остров квелый,

Наполеоновской судьбой

Назвав беды глаголы.

Других кидал в холодный морг,

Гнал в нищету без срока,

Беря четвертых на измор

В Кайенне иль в Марокко.

Но образ некий вынес он

Сюда, на холм рабочий,

Тайком поставив на газон

Испуганною ночью.

Бывает — парк шумит, крылат,

Бывает — весь в молчанье,

Лежит под деревом Марат

В своей свинцовой ванне.

Пускай не может рук поднять

И жечь не может речью,

Как будто дремлет среди дня

Тень правды человечьей.

Он видит сон: в волнах косых

Идет он, волны роя,

Он стал корабль, кусок грозы,

Скользит стальной горою.

Вновь держит речь, неукротим,

Как прежде, голос звучен,

И осыпаются пред ним

Фонтанов водных кручи.

Их вызвал век не под шумок,

На мировом раскате —

Того, что лег на Бют-Шомон,

Того, что встал в Кронштадте.

1936

4–7. 14 ИЮЛЯ 1935 ГОДА

I. КАНУН ПРАЗДНИКА

Ждут веселья — нет веселья,

Флаги лишь висели,

Да оркестров новосельем

Город путь усеял.

Гром их медный только дразнит,

Погремит и ляжет,

Где ночной народный праздник?

Мне никто не скажет.

Как-то стал Париж задумчив,

Этажи — что тучи,

Танцевать куда бы лучше,

Чем томиться, мучась,

И над Сеной мало света,

Звезды точно свечи,

В Сену мелкие монеты

Иностранцы мечут,

Чтоб купить немного счастья

У воды журчащей,

Чтоб тебя в стране молчащей

Вспоминать почаще.

А молчащею страною

Стал ты сам, совсем иною…

Первый раз за всё столетье

Говоришь: «Не буду петь я»,

Может быть, твой галльский петел

Крикнет на рассвете.

Может быть, народ Парижа

Смех плеснет на лица,

На бульваров глади рыжей

Днем повеселится?

Оттого ли по бульварам

Пусто танцев место?

Оттого ль как будто варом

Залиты оркестры?

II. ПЛОЩАДЬ БАСТИЛИИ

Бирнамский лес шагнул на Донзинан,

А если б вся земля тогда шагнула,

Каков бы был в трагедии изъян,

И зритель не опомнился б от гула.

А вот при мне, с Бастилии начав,

Шагнул народ — Парижа лес веселый,

Шли деды и вели своих внучат,

Шли женщины с сестрою «Карманьолой».

Литейщики, пилоты, слесаря

Сливали свой товарищеский говор,

И песни их, точнее хрусталя,

Сменяла буря стали лозунговой.

Стихом простым я слово проведу

Не потому, что сложным не владею,

А потому, что рядовым в ряду

Простое слово стало чародеем.

С ним потеплела хладная земля,

И в братстве снова найденной поруки

От стен Парижа и до стен Кремля

В тот день тянулись возгласы и руки.

О, знай Шекспир леса таких знамен,

Перечеркнувших распри феодалов,

Какой бы тут схватил пергамент он,

Чтоб закрепить движенье улиц алых!

В один котел здесь пали времена,

И кто громил Бастилий норы лисьи —

Воскрес и шел, подняв на рамена

Советский век, колпак фригийский выся.

Мой век меня вниманьем не обидел,

Я многое могу порассказать,

Но в этот день Париж такой я видел,

Что можно лишь на меди вырезать.

III. РАЗМЫШЛЕНИЯ

Еще живы клоаки и биржи,

Еще голой мулатки сосок,

Как валюта, в полночном Париже

Окупает веселья кусок.

Еще в зареве жарких притонов,

В паутине деляг и святош

И на каторжных долгих понтонах

Распинают людей ни за грош.

Но на площади старой Бастилии

Тень рабочих колонн пролегла,

Целый век поколенья растили

Эту тень боевого крыла.

Чтоб крыло это власть не задело,

На изысканных улиц концы

С черепами на флагах трехцветных

Де-ля-Рока прошли молодцы.

Белой розы тряся лепесточки,

Вождь шагал, упоенно дыша,

И взлетали на воздух платочки,

И цилиндры качались, спеша.

И, приветствуя синие роты,

Проносился кликушеский альт,

И ломался каблук у красоток,

Истерически бивших в асфальт.

Чтоб крыло это власть не задело,

С пулеметом на черном плече

Гардмобилей тяжелое тело

Заслонило Париж богачей.

И над Сеной, к сраженью готовой,

Я увидел скрежещущий сон —

Лишь поставленных в козлы винтовок

Утомительно длинный разгон.

И под ними играли прилежно

Дети, роясь в песке золотом,

И на спинах пикейных и нежных

Тень винтовок лежала крестом.

Деды их полегли у Вердена,

Где простор для погоста хорош.

Ты отцов их дорогой надменной

На какие форты поведешь?

О Европа! Покажется, будто

В этот час на тебя клевещу —

Не Давидом, в сандальи обутым,

Ты стоишь, зажимая пращу,—

Голиафом, готовым для казни,

Кровожадного пыла жена,

Ну так падай с хрипением навзничь,

Справедливой пращой сражена!

IV. СНОВА ВЕЧЕР

Снова вечер. И над Сеной глохнет

Неба потеплевшего уют.

И блюда какой-то темной кухни

Мне на стол вечерний подают.

День сгорел. Но было в том сгоранье

Нечто, от чего я весь дрожу,

И в него уже воспоминаньем,

Как в картину, заново вхожу.

И в лицо мне пышут краски снова,

Рамой дня охваченный квадрат,

Дальше холст. Суровая основа.

Грубая материи кора.

За стеной, чужою и кирпичной,

Будничное светится окно.

Ем я мясо птицы заграничной,

Пью я корсиканское вино.

Но у дома ходит ветер легкий,

На стене, от мудрости седой,

Я прочту дантоновские строки,

Скрепленные красною звездой.

1936

8. ПЕРЕУЛОК КОТА-РЫБОЛОВА

Там подошла к стене почти стена,

И нет у них ни двери, ни окна.

И между них такой, что видно дно,

Бежит ручей — название одно.

Когда-то был он полон водных дел,

И умный кот на том ручье сидел.

И в поисках хозяину харчей

Кот лапу запускал свою в ручей,

Рассматривал, каков его улов,

На серый коготь рыбу наколов,

И если рыба шла как будто в брак,

То снова в воду лазал кот-батрак.

И говорили люди тех дворов:

«Вот это кот, прозваньем — рыболов».

И переулок отдали коту,

Как мастеру ловить начистоту.

Уединясь от громких злоб и зал,

Париж мне эту повесть рассказал.

Сейчас ручей такой, что видно дно,

Над ним дома — название одно.

И нет сентиментальности во мне,

Ни жалости к ручью или к стене.

Но так служивший человеку кот

Пускай героем в песню перейдет.

Из переулка, узкого, как дверь,

В страну родную я смотрю теперь.

Вам всем, собаки — сторожа границ,

Вам, лошади, что быстролетней птиц,

Олени тундр, глотатели снегов,

Верблюды закаспийских берегов —

Я не смеюсь и говорю не зря,

«Спасибо» вам от сердца говоря,

За дней труды, за скромность, простоту,

Уменье делать всё начистоту.

Хочу, чтоб вас, зверей моей земли,

За вашу помощь люди берегли

И чтили б так за лучшие дела,

К которым ваша доблесть привела,

Вот так, как этот город мировой

Чтит батрака с кошачьей головой!

1936

9–12. НОЧНОЙ ПАРИЖ

I. «Ты возникал нежданно…»

Ты возникал нежданно,

Как нищих шалаши,

Под зеленью каштанов,

Как окрики ажанов,

Как свисты рваных шин.

Как чалмы радж индийских,

Как миллион гостей,

Как бар, где дуют виски

Всю ночь, а вместе с тем —

Ты был и друг и недруг,

Ты презирал покой,

Твои раскрыты недра

Любых искусств киркой.

Но скольких же ты предал

И на смерть уложил,

Ты жил, как жизнью, бредом,

Но это тоже жизнь!

II. «Часами в танце ходят…»

Часами в танце ходят,

Им платят за часы,

Зевают при народе

Скучающие псы.

Мне жалко племя псиное,

Скучающее тут,

И желтые и синие

Хвосты им нос метут.

И крутится всё туже

Столб розовых пелен,

И женщин рот потухший

Почти испепелен.

И в их глазах замученных

Коктейлей отсвет лег,

И болью обеззвученной

Им сводит жилы ног.

Бессонница ползучая

Им в уши ворожит,

Кружись столбом — до случая,

И это — тоже жизнь!

III. «Парижа злые ночи…»

Парижа злые ночи,

Фигурные огни,

В какой бесценный почерк

Уложены они.

Какой уже заранее,

Не виданный в глаза,

Мне ночи отчеканили

Той улицы пейзаж,

Где в каменной обители

Спят люди разных каст,

Где, может быть, не спите вы,

Как я не сплю сейчас,

Где море истин трезвое,

Тихонько отступив,

Лишь издали приветствует

Иной волны прилив.

И полночь режет по сердцу

Тупым стеклом тоски,

И с улицы доносятся

Больших машин гудки.

Стоит стена глухая,

В огнях вокзал дрожит,

Всю ночь не потухая…

Что ж — это тоже жизнь!

IV. «Где пыльный монпарнасский…»

Где пыльный монпарнасский

Грохочет виадук,

Спит парень без опаски

У ночи на виду.

Лишь синий галстук мается,

Обтрепанный уже,

Но грохот не касается

Лежащего ушей.

Под самым виадуком,

Газету подостлав,

Усталостью застукан…

Скажи, что он не прав?

Пусть улицы двужильная

Гремит над ним гора,

Попробуй, докажи ему,

Что он сейчас не прав?

И грохот всей округи,

Попробуй, докажи —

Он спит, раскинув руки…

И это — тоже жизнь!

1935 или 1936

13–15. НА ВЕРДЕНСКИХ ХОЛМАХ(Форт Дуомон)

I. «На холмах проросла небольшая трава…»

На холмах проросла небольшая трава,

На отравленной газом земле,

Видно, знающий кто-то траве колдовал

И учил пробираться во мгле.

Двадцать лет она билась и вышла на свет,

Захотелось взглянуть после мглы

На леса, на деревни, а их-то и нет —

Лишь кресты, словно гуси, белы.

Лишь осколки бризантной лежат головы,

Как тогда, их зубец раскален,

И под шорохи той недовольной травы

Мы спускаемся в форт Дуомон.

II. «Тьма и плесень, ходы и ходы…»

Тьма и плесень, ходы и ходы

Углубляются, стены сверля,

И тяжелые капли воды,

Точно плачет в обиде земля.

Полосатый бетона обвал

Порыжевшие скрепы когтят,

Точно свод на колени упал

И пощады просил, тарахтя.

Лазарет подземелий на дне,

Чтобы чувствовать люди могли,

Умирая, прижавшись к стене,

Что они уже в недрах земли.

Триста дней, триста зорь и ночей

В барабанный огонь погружен,

И не всё ли равно, был он чей —

Этот дьявольский форт Дуомон?

Тут пруссак ли о Рейне мечтал,

Иль бретонец — о зыби морей,

Иль писал на парижский почтамт

Парижанин девчонке своей,

Или, тайно листовку держа,

Бывший слесарь иль бывший портной

Тут мятежною дрожью дрожал

От предчувствия битвы иной, —

Все они были распяты здесь,

В перекрестках подземных ходов,

Шла громов небывалая смесь

Над броней Дуомона седой.

Под особо громовый разрыв

Им казалось, таящимся тут,

Что стихийные силы ведут

Поединок, о людях забыв.

Иногда приводил ураган

В подземелье чужие штыки,

И стрелялся в углу комендант,

И гудели углы, как быки.

Запах пороха, крови, мочи,

Вместо солнца — осколок свечи.

Похлебали же в этом хлеву

Безысходного сна наяву.

Здесь сегодня румяный юнец

Бойким голосом радостно врет

Про войну, про геройский венец,

Продает за гроши этот форт.

Но во мне только рев тех ночей,

Человечества темный полон.

И не всё ли равно, был он чей —

Этот дьявольский форт Дуомон?

III. «Мы наверху. Холмы желтей, грубей…»

Мы наверху. Холмы желтей, грубей.

Трава. Лесок отравленный и вялый,

И жалкий столб, и надпись на столбе:

«Деревня здесь такая-то стояла».

И мертвые, с оружием в руках,

В траншеях спали, полные печали,

И, точно рожь всходила впопыхах,

Штыки, блестя, из-под земли торчали,

Америки богач ограду им

Соорудил — врата убрал мечами.

Что пользы в том? Сквозь этой жертвы дым

Проходим мы в своем другом молчанье.

Нет, не хотел бы надпись я прочесть,

Чтобы в строках, украшенных аляпо,

Звучало бы: «Почтите мертвой честь —

Здесь Франция стояла! Скиньте шляпу!»

1935

163–168. БЕЛЬГИЙСКИЕ ПЕЙЗАЖИ

1. ДОРОГА ИЗ БРЮГГЕ В МЕНЕН

Как будто на сказочном круге,

Не знавшем вовек перемен,

Дорога из дряхлого Брюгге

В не менее ветхий Менен.

Как будто не ради соблазна,

Но сытости высшей верна,

Стоит, улыбаясь атласно,

Лесов голубая стена.

Здесь дым распыляется грубый,

Чтоб он не чернил высоту,

Здесь в белое крашены трубы,

Чтоб всю подчеркнуть чистоту.

И трубы, метели белее,

Растут по заводским холмам,

И райского блеска аллеи

К счастливым подводят домам.

Такая рассыпана щедрость

И так разлита благодать,

Такая луна без ущерба,

Что можно им сердце отдать.

Каналы и виллы не плохи…

Уж мнится в порыве простом,

Что мы не в железной эпохе,

А в веке совсем золотом.

Но тут подступает вплотную

Вся тяжесть ночей и трущоб

И руку кладет ледяную

На жаркое ваше плечо.

И вот уж не в света обновы,

А в сумрак, что злобой намок,

Свивает на валик свинцовый

Тоску меловую дорог.

И валик, рыдая, скрежещет,

И сердцу не встать из тисков,

Бедою клейменные клещи

Стучат у холодных висков.

Ни праздности душною силой,

Ни сытостью розовых стен —

Ты душу мою не купила,

Дорога из Брюгге в Менен.

Полночного края опора,

Ты мчишься, подобно ему,

Не только из города в город —

Из тьмы в еще большую тьму.

1935

2. ГОРА ДЕ-КА

На горе Де-Ка, на голой,

Я сидел и пиво пил

И от пива стал веселый;

И соседа я спросил:

«Нет на свете стран печальней

Европейских черных стран,

Кто ж весельем неслучайным

Наполняет мой стакан?

Кто варил такое пиво?

Где найти весельчака?»

Отвечал сосед учтиво:

«Тут же рядом, на Де-Ка».

И взобрался по тропе я,

Где траппистов монастырь

Стережет, во сне тупея,

Терпкий кладбища пустырь.

Человек пивного царства,

Что рождает пенный вал,

Опирался там на заступ,

Над могилой пребывал.

Босиком, зеленокожий,

Мыслей муть устав толочь,

Делать заступом он может

Два удара только в ночь.

Рыть могилу по уставу

Он годами обречен,

Свет скончавшейся державы

Плыл в глазах его свечой.

Кто ты, роющий могилу

Европейский человек?

Дипломат ли ты унылый,

Жадный золота ловец?

Знал ли книжные ты басни,

Боевые ль ордена

Скрыл тяжелый твой подрясник

Из верблюжьего сукна?

Я безумею от ночи,

Что в глазах твоих сквозит,

Где, как лист, весь мир источен,

С пивом заступ говорит.

Ты во мраке на обрыве,

Но и мраку есть предел,

Вот откуда горечь в пиве,

Горечь лет и горечь дел.

Тонкий вихрь опустошенья

По склерозным жилам дул,

Он лицо в изнеможенье,

Словно флюгер, повернул.

И сказал я через силу

В эту прозелень свинца:

«А не лучше ли могилу

Рыть уж сразу до конца?»

Ничего не отвечал он,

Дом без двери, без окна;

Как пивной ручей, стучала

В кровь высокая луна.

1935

3. РОЗЫ ФЛАНДРИИ

В равнине, на холмов откосе —

Ну где б ни привелось, —

Навстречу Фландрия выносит

Багряный шелест роз.

Как ни взгляни — повсюду розы,

Но истины ушли

Не в эту сладостную россыпь,

А в серый слой земли.

Под ним лежит необозримый

Солдатский Пантеон,

Но всё уносит синим дымом,

Так унесен и он.

И в это сумрачное лето

Я снова вижу их,

Чей крик, не получив ответа,

Под известью затих.

Был день, закат, что шел, трезвея,

По рвам, как по рабам,

Как по ступеням Колизея,

По брошенным домам.

И часовых всё глуше гнуло

Усталости кольцо,

Пока ипритом не пахнуло

В померкшее лицо.

Какие б розы ни свисали,

Хотя бы на пари, —

Но я кровавых тех красавиц

Не привезу в Париж.

Я не хочу, чтоб розы Фландрии

Стояли на окне,

Они пустыннее, чем ланды,

Чем Альпы при луне.

Они безжалостней, чем поле,

Где шли траншей круги,

Но их срывают поневоле,

Затем что нет других.

1935

4. ПАШЕНДЕЙЛЬ

Вы, девушки с красивой головой,

И домики, украшенные хмелем,

И вы, луга, богатые травой,

Вы помните бои под Пашендейлем?

В природе наступила нищета,

Сто тысяч лет тянулся дождь в болоте,

Гасил он тотчас искры на щитах,

Их вырезали пули на излете.

По пояс в грязь, по горло в грязь уйдя,

Ползли, ложась в гробы воды болотной,

И посреди природного дождя

Шли стрел дожди работы самолетной.

Алел в дыму фосгеном огнемет,

Под пахнувшим, как ад, противогазом.

Стон громом был, пылал иссохший рот,

Глаз становился лошадиным глазом.

И захлебнулись бивни батарей,

Увязли танки в глинах первозданных,

Как будто битва с каждым днем быстрей

Спускалась в жерла грязевых вулканов.

А в замке отдаленном генерал

Досадовал на медленность движенья,

Он тех во гневе трусами назвал,

Кто был дровами на огне сраженья.

Ему всё снились парки да шоссе,

На карте сёла просто улыбались,

И он писал во всей своей красе

Приказ «Вперед!» — историку на зависть.

Тогда солдат на генеральский гнев,

Штык погрузив в крутящуюся воду,

Ударил в грязь и крикнул, почернев:

«Ты, хлябь, смотри — вот здесь конец походу!..»

И замер фронт… А генерал берет

Автомобиль, примчался, как на приступ,

Увидел дождь, в безбрежной мгле болот

Увидел труп, осмелившийся всплыть тут.

И он заплакал, этот генерал,

Забормотал, а слезы с грязью тают:

«Сюда я гнал их, боже… Я не знал!» —

Что делать тут? Они всегда не знают.

Вы, девушки с красивой головой,

И домики, украшенные хмелем,

Вы — черепа под пышною травой, —

На свете много этих Пашендейлей!

1935

5. ЗЕЕБРЮГГЕ

Я вечером увидел Зеебрюгге,

В лиловой пене брандера плечо,

След батарей за дюнами на юге

Я, как легенду черную, прочел.

Пустыней мол и виадук сияли,

Дымилась моря старая доска,

И жирной нефти плавала в канале

Оранжево-зеленая тоска.

Простого дня тягучее качанье,

В нем чуть дрожал полузабытый миф,

Когда сюда ворвались англичане,

Ночную гавань боем ослепив.

Далекий бой — он ничего не весил

На горизонте нынешнего дня,

Как будто клочья дымовой завесы

На вечер весь окутали меня.

Я пил и ел, я думал, не проснется

Во мне война — сны день мой заглушат:

Мне снился блеск форштевня миноносца,

Которым крейсер к молу был прижат.

Мне снился брандер, тонущий кормою,

И на корме — тяжелый сверток тел,

И виадук воздушною тюрьмою,

Искрящейся решеткой просвистел.

Мне снился человек на парапете,

Над ним ракеты зыбились, пыля,

Он был один в их погребальном свете,

За ним фор-марс горящий корабля.

Мне снилась та, с квадратными глазами,

Что сны мои пронзительно вела,

Отвага та, которой нет названья,

И не понять, зачем она была.

Проснулся я. Стояла ночь глухая,

На потолке, снимая ночи гарь,

Легко сверкнув и снова потухая,

Как гелиограф, шифровал фонарь.

1935

6. У МОРЯ(Остенде)

Ненастный день. Как лезвия

Небезопасных бритв,

Срезает отмели, звеня,

Разгневанный прилив.

Сырые серые пески

Морщинами косят,—

Багровой тушей толстяки

Над морем в ряд висят.

И каждый крутит колесо,

И на стальных цепях

Корзина черная, как сом,

Ползет к воде, скрипя.

И, неумелою рукой

В волну погружена,

Под свист колес наверх с тоской

Является она.

И в ней мелькают два угря…

В их жалком серебре

Весь день, прожитый снова зря,

Блеснул и отгорел.

И завтра снова, как сейчас,

Придут толпой висеть,—

Владыки, мне не жалко вас,

Мне жалко вашу сеть.

И я, печальный, как прибой,

Вхожу на праздник ваш,

И море путаю с судьбой,

И слышу черный марш.

Пусть то играют в казино,

Пусть то набобы в ряд,

В шелка, в душистое сукно

Одетые, скользят.

Пусть то играют на молу,

Пусть то набобы в ряд

Рабынь на водяном балу

Твоих боготворят.

Шершавый душит смех меня,

На узкой полосе,

У волн холодного огня

Вы здесь столпились все.

Чтоб праздник свой изображать…

Но дальше некуда бежать…

За вами — материк,

Где страшной глубине рожать

Последней боли крик.

Владыкам некуда бежать,

И силы двух глубин

Их каждый миг готовы сжать

И кончить в миг один.

1935

169–173. АНГЛИЙСКИЕ НОЧИ

1. В ЛА-МАНШЕ

Мы чинно ползем

По белесому скату,

Вот это Ла-Маншем

Зовут небогато.

Костистый чиновник —

Канадская ель —

Сосет безусловно

Не первый коктейль.

Сидит, проверяя

Потом паспорта,

Но вермута раем

Душа налита.

По службе ж до гроба

Ему не везет,

Сидит он сурово

И когти грызет.

Влюбленных наречье

На палубе рядом,

И чайки навстречу им

Диким парадом.

Влюбленные знают,

Терзаясь у борта,

Что ночь поджидает их

С кольтом потертым.

И в ярость одетый

Джентльмен круто

Швыряет газету,

Уходит в каюту.

Ложится, стеная,

Хрипит на полмира,

И жаба грудная

Здесь душит банкира.

Шпион одинокий

Жрет ростбиф горячий,

И с шулером в покер

Схватился приказчик.

Высоко над ними

Глаза капитана,

Что были стальными,

Туманятся странно.

Здесь место, что мучит

Не мелью худою, —

Здесь сын его лучший

Лежит под водою.

Лежит на обломках

В подводных полянах.

Глядят, как в потемках,

Глаза капитана.

В день раза он по три

Идет здесь, тоскуя,

И смотрит, и смотрит

 В пучину морскую.

1935

2. НАРОДНЫЕ ПЛЯСКИ В ГАЙД-ПАРКЕ

Под эти шумящие кроны,

Под неба британскую строгую высь

Народы Дуная, и Роны,

И Рейна, и Эбро сошлись.

И вот загудела непросто

В свинцовом плетенье солдатских шагов

Немецкого лагеря поступь,

Костры у чужих берегов.

Испанская легкая доблесть

Сияла, как рыжее пламя орла;

Какая-то робкая область

В пастушеском вальсе плыла.

Пахнуло гранитным фиордом,

Гремело венгерской равнинной тоской,

Мелькнули и скромность и гордость

И мирно ушли на покой.

Но вечер нежданно украшен —

В народов узорном усталом кругу

Советская молодость пляшет

На старом английском лугу.

И танец — невесть что такое,

Но ритм — истребителя точного взлет,

Но кончены счеты с покоем,

Бескрайнее сердце встает.

И кажется, сердца не хватит,

И воздух все жилы ночные открыл

Для этих летящих объятий,

Для этих отчаянных крыл.

В них искры обвалов и крепи

Души богатейших, откровеннейших шахт,

Пространство такое, что степи

Могли б перед ним не дышать.

И кажется, небо взорвется,

И звездно — ничем невозможно помочь —

Посыплется в пропасть колодца

Английская древняя ночь.

И зритель из парковой чащи

Был вырван, как песни невольной звено,

С потоком таким восходящим

Унесся гулять заодно.

И зритель, собой не владея,

Как будто в полете в мальчишеском сне,

Лишь видит, что он молодеет,

Ныряя в такой глубине.

И вот уже всё, как вначале,

И лишь в океане старинной листвы

Деревья шатает отчаянье

Под град восхищенной молвы.

Сорваться бы им, и рвануться,

И ринуться — ног и души не жалей —

Широкой листвой революции

Шуметь по Британии всей.

1935

3. ХАЙГЕТ

Ржавые ангелы. Легкая мгла.

Пыльных фамилий потоки.

В сердце Хайгета плита залегла —

Скромности самой жестокой.

Ветер над ней не пытался звенеть,

Жестью веночной обрамив,

Желтые листья лежали на ней

Позднего лета дарами.

Так тишина говорила про всё,

Даже про то, что не дожил,—

Будто бы только что он принесен,

Только что в землю положен.

Вечер торжественным быть не умел,

Времени узы минуя,

Просто мы жизнь перебрали в уме,

Близких его именуя.

Женни, когда б ты взглянула на свет,

Ты б не узнала Хайгета,

Вырос за эти полвека Хайгет,

Стал живописнее летом.

Женни, когда б ты подняться могла,

Ты б удивилась немало,—

Там, где когда-то Россия была,

Новой вселенная стала.

Солнце сегодня зарылось в пыли,

Делая пыль золотою,

Имя прошло от земли до земли

С огненной быстротою.

В сердце осталась в большой тишине

Эта могила, как пламя,—

Желтые листья лежали на ней

Позднего лета дарами.

1935 или 1936

4. НОЧЬ ЛОНДОНА, ДОКИ

Он спит, опираясь лицом на канат,

Как сброшенный с круга боксер.

«Так все загрустившие докеры спят,

Но днем он подтянется, cöp!»

Так все загрустившие докеры спят…

Чуть слышно во сне говорит,

Он спит — у него от виска и до пят

Тревогою тело горит.

На бледных скамейках так докеры спят,

Сидят, опираясь щекой

На старый канат, а старый канат

Бежит оловянной рекой.

Как все загрустившие докеры спят,

Я сплю, опираясь лицом на канат,

Усталый от схваток боксер,—

Сквозь грохот, который меня доконал,

Я слышу, ваш голос через Канал

Приносит: «Вы встанете, cöp!

Пусть все загрустившие докеры спят,

Но, щеки зарей леденя,

Вы встанете прежде — как чайки взлетят,

Чтоб заново вспомнить меня!»

1935

5. ЛОУРЕНС

1

Бег созвездий. Мороз. Светящимся мелом

Обведенные выси. Мерзлой грязи кайма.

Пар над тощей верблюдицей, галоп оголтелый,

Иа-Оренс. Аравия. Полночь. Зима.

Узкий шорох полыни. Холмов вереницы.

Сон в седле. Почернелых сугробов разбег.

И с разбега верблюдица мордой ложится,

Зарывая наездника по уши в снег.

Он встает и верблюдицу тянет. Над ними

Одиночество ночи. Стальная луна.

Шесть мешков до отказа полны золотыми,

В кровь изранены ноги. Пустыня. Война.

Одиночество! Что перед ним непогоды?

В неизвестной стране, в неизвестном году

Как во сне видит крепость, бойницы и своды,

Босиком он идет по звенящему льду.

2

Он раскрыл «Одиссею» на доблестной песне девятой.

Стоял Одиссей, Полифему в лицо говоря:

«Я — Никто! Так меня называют друзья и солдаты,

Таким меня знают чужие края и моря».

Полифем — от него грохотала пещера —

Пил вино, смотрел, как испуганы люди кругом,

Над Лондоном шел дождь, туман шел темно-серый,

Человек над поэмой подумал совсем о другом.

Он был Одиссеем. Империи черные волны

Проносили его между Сцилл и Харибд по ночам,

От которых седеешь, но делаешь дело безмолвно,

Эти ночи закрыты, никаким не подвластны ключам.

Он звался Никто. Ни подруги, ни друга, ни брата,

Ни следа ни в пустыне, ни в городе, ни в камышах,

Слишком много имен, иные звучат как расплата —

Иа-Оренс, и Шоу, и Лоуренс, Пирр Карамшах.

3

Плач овцы. Гиндукуш. Разбойничья копоть

Пещеры. Игра воровская костров.

Империи нужны в глуши одинокие тропы,

Одинокие трупы, одинокий заброшенный ров.

Как бормочет заклятья язычник,

Он бормочет Гомера в гнилых, как чума, шалашах,

Он клянется Кораном средь горцев тяжелых и зычных, —

Так живет равнодушный и горестный Пирр Карамшах.

Лагерь, как облако битвы вчерашней,

Скрыло облако. Лохмотья кустов,

Так знакомы бойницы, и входы, и своды у башен,

Всё уж было, всё было в стране вот такой же простой.

Через страны идет он, как тень, неприметен,

Сон в седле. Захлебнулись в реке стремена.

Одиночество. Дым костров. Тмином пахнущий ветер.

Бег коней. Горечь пустыни. Война.

4

Над Лондоном шел дождь, туман шел

                                                           темно-серый,

И покидал пещеру Одиссей,

Чтоб отомстить Циклопу полной мерой,

В руне барана стоило висеть.

Воспоминанья резали страницу:

Он звался Шоу — был простой солдат,

В броню казарм хотел уединиться,

Как тень теней, как знак из вереницы

Беззвучных цифр, какими строй богат,—

Чтоб стать собой, он бреду был бы рад.

Всё та ж, всё та ж пещера Полифема,

Шатер, шалаш, казармы ли отдел,

Закон гласил — повиноваться немо

И даже смерть его предусмотрел.

В каком бы мраке он ни распростерся,

В какую бы пустыню ни бежал,

То не было еще единоборство,

А только лишь попытка мятежа.

5

Был Лондон сер и стар. Его сжимала жалость,

Когда смотрел он на людей своих, —

Но что ему героикой являлось,

То было вечным бедствием для них.

В Аравин всходило солнце. Глухо

В Геджасе пели дюны. Гиндукуш

Лавинами на дно ущелий бухал,

В Туркмении шли овцы к роднику.

И у костра, покрытого корою

Седого пепла, не сжимая век,

Прекрасною рассветною порою

Лежал обыкновенный человек.

Его не звали Пирром Карамшахом,

Не всё ль равно, как называть его, —

Он молод был, он землю шаг за шагом

Брал трудолюбьем сердца своего.

Грядущего над ним стояло имя,

И не войны рука его вела,

И шесть мешков, набитых золотыми,

Он никогда не видел у седла.

О Иа-Оренс, он не уступил бы

Ни в чем тебе — он вырос среди гроз,

Как ты, он в дебрях самых страшных жил бы,

Но кровь и грязь он в дебри б не принес.

Он был веселым, легким Одиссеем,

Земля, дымясь, вступала в новый рост,

И над ее дорогами висели

Великие созвездья вольных звезд.

1935–1936

174–177. МОРЕ

1. У МАЯКА(Северное море)

В руках нелегких автомата

Маяк льет желтый свет,

И видит в окна вал косматый,

Что человека нет.

А что-то движется такое,

Что властвует одно

Над серым камнем, над прибоем,

Слегка искрясь в окно.

А тот, с кем говорило море,

Стал морю незнаком,

Из трубки в кольцах вьется горе,

Зовется табаком.

Но всё глядит он глазом душным

Туда, где вдалеке

Слуга хозяйствует бездушный

На белом маяке.

А дочка тоненькая бродит

По влажному песку,

И вал косматый к ней подходит,

К сиянью смуглых скул.

Она бежит к нему от скуки,

Но отступает вал,

Цветы ему кидает в руки,

Чтоб он не горевал.

Но отступает вал, бросая

К ее ногам свой плен,

И рада девочка босая

Гремучим вихрям пен.

Она смеется смехом лучшим

Той радостной игре,

Ей не понять тоски цветущей

Стареющих морей.

1936

2. «Вот птица — нет ее свежей…»

Вот птица — нет ее свежей —

Оттенков пепельного дыма,

Породы башенных стрижей,

Чья быстрота неповторима.

Летит, нигде не отдохнув,

От тростников Египта пресных

До Гельголанда — ночь одну —

До стен, как мужество, отвесных.

Уж небо стало зеленей.

Она зарей уже умылась,

И, окантован, перед ней

Могучей пеной остров вырос.

Но там, где серого гнезда

Комок однажды прилепился,

Бьет время, волны разнуздав,

Осколки рухнувшего мыса.

И плачет птица, огорчив

Весельем залитые мели,

Как будто ночь еще кричит

В ее худом и темном теле.

Так, европеец, удалясь

От той земли, что звалась детством,

Ты вспомнишь вдруг былую связь

И чувств потерянных соседство.

Преодолев и ночь и дождь

Крылом свистящим, в летной славе,

Ты прилетишь — и ты найдешь

Совсем не то, что ты оставил.

1936

3. МЫ ИДЕМ КИЛЬСКИМ КАНАЛОМ

Кильский канал — это длинный канал,

Усыпительный, как веронал.

Как будто всё те же стоят берега,

И стража всё та же, всё так же строга.

И поезд всё тот же стучит над водой,

Всё той же завалены барки рудой.

И ржавые тачки ползут как одна,

И только на лицах пестра тишина.

Их надо, как цифры, читать не спеша,

Когда под конвоем проходит душа.

Но я не умею, но я не могу

Читать наугад на таком берегу.

Кильский канал — это длинный канал,

Мучительный, как трибунал.

На мачту, где флага тяжелый багрец,

Насмешливо смотрит фашистский юнец,

Повязка чернеет изломом креста,

И краска загара до злобы густа.

Недвижна канала седая струна,

А ржавые тачки ползут как одна.

Как будто весь воздух иссвистан плетьми,

Молчанье металла — над людьми.

Но вижу: за мостиком барки одной

Стоит человек, отделенный стеной,

Тончайшей стеной, от повязки с крестом,

Он мало заботится, видно, о том.

Кулак он сжимает, шагает вперед,

Рот-фронта салют кораблю отдает

И смотрит, как будто его не узнал,

На тихий, как каторга, Кильский канал.

1935 или 1936

4. ЛЕГЕНДЫ ЕВРОПЫ

Восток пылал; пылая, сузил

Потертых туч брезент —

Как будто там свивался в узел

Огонь твоих легенд.

Как будто там галлюцинаций

Прозрачная рука

Опять, как описал Гораций,

Ввела в волну быка.

И только звезды, только волны

В его стихах — с тобой,

Чтоб стали бедствия безмолвно

С тех пор твоей судьбой.

Как будто там — в багровой зыби —

Проплыл, тяжел и строг,

Автомобиль, подобный рыбе,

Глотая мел дорог.

Ты в нем украденной лежала,

Грозила неспроста Улыбкой

Джиоконды жалкой

С тускневшего холста.

Как будто там, от гнева розов,

Кружился самолет,

Текли твои, сверкая, слезы

На щек теплевший лед.

Ты мчалась пленницей, добычей,

Валькирией слепой,

И тот же древний профиль бычий

Качался пред тобой.

Как будто там сиреной пела,

Когда в легенд огонь,

Прильнув к подводной лодке телом,

Ныряла от погонь.

Ты пела, зная: океаны —

Такая же тюрьма,

Где ночью бредят капитаны,

Сходящие с ума.

Но я хочу тебя увидеть

Не той, преступной, той,

В бою, в несчастье иль в обиде —

Смертельной красотой.

Не той сиреною бесполой,

Не той, что мир узнал,

Крестьянкой греческой и голой,

Обломком луврских зал.

Но в день любой, пусть в день ненастный,

Увижу берега,

Твой рыжий шлем, платок ли красный

Мелькнет издалека.

Но будешь ты во всем похожа

На женщин наших дел,

Под чьей рукой и парус ожил,

И самолет взлетел.

Чтоб уцелевшие от пыток,

От боен за тебя

Встречали день, как сил избыток,

От боли не скрипя.

1935 или 1936

178–180. ВОЗВРАЩЕНИЕ

1. ЛОЦМАН

Словно в снег одичалый и талый

Зарываясь и шумно дыша,

Та моторная лодка взлетала,

Равнодушную пену круша.

Во весь рост перед зыбью зеленой

В ней стоял человек, невысок,

Точно в лодку был врезан мореный

Корабельного дуба кусок.

Переносные лампы светили

С теплохода на черной стене,

Пегой лошадью в звоне и в мыле

Эта лодка почудилась мне.

Как с седла одного на другое

Переносит наездника страсть,

Прыгнул лоцман, повис, за тугой он,

За веревочный трап ухватясь.

Он карабкался долго и тяжко

И на палубе стал над водой,

В куртке кожаной, в черной фуражке,

Запыхавшийся, мокрый, седой.

Он смотрел на хрипящую воду,

Отдышался и, сплюнув, пошел,

Бормоча, как старик, про погоду:

«Да, погодка сегодня не шелк».

Мне понравилась эта лохматость,

Полуночный из моря приход

И прыжка его легкая сжатость

Над сумбурною рухлядью вод.

И когда он стоял на штурвале —

Моложавый, как небо, старик,

Те же волны пред ним замирали,

Точно стал он другим в этот миг.

Я тогда был стихами замучен,

Мчался в пенистых строк полосе,

Если б мне бы такая же участь —

Путь вернейший указывать всем,

По словесной по накипи черной

Во весь рост проноситься внизу

И подняться над пеной просторной,

Отдышавшись от рифм и цезур.

1936

2. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Льется воздух, мужеством настоян,

Пыль чужая падает с плеча,

В днях чужих я жил не как историк,

Нрав племен в томах не изучал,

Жилы строк в моих скрипели жилах,

В них любовь и ненависть моя.

По-другому чайки закружили,

За Толбухин вылетев маяк.

Им не надо плыть в закат зловещий,

В чужестранной ночи костенеть,

В уши мне советский говор плещет,

Мне в глаза залива светит медь.

Угасает запад многопенный,

Друга тень на сердце у меня,

По путям сияющей вселенной

Мы пройдем куда-нибудь, звеня.

Но куда б по свету ни бросаться,

Не найти среди других громад

Лучшего приморского красавца,

Чем гранитный город Ленинград!

1936

3. ПРОТИВОГАЗ

Я на руке держу противогаз,

Мне хочется сказать ему два слова:

Мы в той стране, которая сурова,

Но у которой разум не погас.

Противогаз!

                 Твоей резиной липкой

Обтянута Европы голова,

И больше нет ни смеха, ни улыбки,

Лес не шумит, и не шуршит трава.

Лишь рыбий глаз томится, озирая

Стальную муть дневных глубин, —

Какой актер увлек тебя, играя,

Какой тебя любовник погубил?

Так вот зачем ты пела и трудилась,

По городам копила старину —

Чтобы тебе, как состраданья милость,

Белесый холод щеки обтянул?

Как с облаков приходит нежность, жалость…

Тебя лишили волей хитреца

Последнего, что всё же оставалось:

Простого человечьего лица,

Живого человечьего обличья,

Не жить, шумя, шепча, вопя, ворча, —

Та голова, не рыбья и не птичья,

Без языка маячит на плечах.

Ты даже не услышишь сквозь резину,

Когда, поднявши грохота пласты,

Такая гибель пасть свою разинет,

Чтоб всё сожрать, чем так гордилась ты.

Но на бульварах буйного Парижа

Не для того шел в битву человек,

Чтобы его растущей воли век

Был пулею случайною подстрижен.

Не для того шахтеры старых шахт

Земли английской приносили клятвы,

Не для того в испанских шалашах

Был динамит под рубищем запрятан.

Не для того всех казематов строй

Пытал людей Германии во мраке,

Не для того в Астурии герой

Так умирал, как умирает факел.

Не для того в лучах острее сабли

Там абиссинец — в скалах далеко —

Делился вдруг воды последней каплей

С обманутым Италией стрелком.

Противогаз!

                   Не верю я, чтоб ты —

Мешок, чьей мерой будут мерить ужас, —

Украв людей прекрасные черты,

Торжествовал, навязываясь в дружбу.

Но, облик твой печальный теребя,

Земли земель я ставлю рядом имя!

Бессонной ночью выдумал тебя

Затравленный рычаньем века химик.

Но будет день — и мы тебя прибьем

К своим домам, набив соломой просто, —

Вот так у входа в ассирийский дом

Висели рожи пестрою коростой,

Чтоб отгонять болезни и чертей,—

Полночных вьюг и ветра собеседник,

Повиснешь ты мишенью для детей,

Невольником жестокости последней.

Я буду стар, и я приду к тебе,

И за Невой садиться будет солнце,

А рядом песня станет пламенеть

И наших щек обветренных коснется.

1936

ЧУДЕСНАЯ ТРЕВОГА1937–1940

181. КУВШИН

Если б были мы в горах —

                Я и ты,

Мы пошли бы в Уркарах

                Иль в Ахты.

На базаре бы купили

                Мы кувшин,

Не для вин и не для пыли —

                Для души.

И раскрасили б на славу

                В холодке,

И пустили б его плавать

                По реке.

Он бы плыл по Ахты-Чаю

                Как умел,

Валуны в пути встречая бы —

                Гремел.

Перекаты б пенил грудью,

                Мыл бока,

Любовались бы им люди

                Да река.

Полюбил бы над рекою

                Путь луны,

Что, не грея, беспокоит

                Валуны.

Захлебнулся бы он страстью

                Невзначай,

Утонул в твоей бы пасти,

                Ахты-Чай.

Посмеялись бы кувшину,

                Так и быть,

И пошли в духан к тушину

                Чачу пить.

Но совсем иным потоком

                Бьет Москва,

Тонет в пламени глубоком

                Голова.

Только нет здесь Ахты-Чая

                Под рукой,

И кувшин-то здесь нечаянно

                Другой.

1938

182. «Уедешь ты к оливковым…»

Уедешь ты к оливковым

Кремнистым берегам,

Я буду знать урывками,

Как поживаешь там.

И кто с тобой встречается,

И с кем ты весела,

Волна ли там качается,

Цветет ли там скала.

В ночь лунную, крылатую,

Пустынную до слез

Взгляни на узловатые

Побеги серых лоз.

И в меловой покорности,

В нежданной простоте

О северной упорности

Напомнят лозы те.

И о далекой верности

Прочтешь, как по складам,

По этих лоз безмерности,

Не сдавшейся годам.

1937

183. РАННЕЕ УТРО

Мир молодой, как небо на заре,

Встречал меня на той полугоре.

И, книжным словом не оскорблена,

Чернела леса дальняя стена.

И созданная заново роса

Гордилась тем: росу пила оса.

И шепоты властительные трав,

В свое дыханье мощь земли вобрав,

Вступали в спор с могучею осой,

Был у осы граненый глаз косой.

Казалось, шепчет мне полугора

Мильоном уст: «Тебе устать пора».

Я сел на пень. Я вспомнил жизнь свою.

Я унижать ее не устаю,

Разменивать на мусор малых дел,

Как будто не поставлен ей предел.

И, может быть, уж вся она за мной,

Как этот холм перед лесов стеной.

И объяснить я должен муки все

Немедля — курослепу иль осе.

Кому еще? Я вспомнил город твой,—

Ты спишь еще, и сон над головой,

Закрыты ставни. Улица гремит

Железом всех сомнений и обид.

Ты спишь еще. Еще твоей рукой

Владеет жизни комнатной покой.

Ты — легкая, не знавшая родов,

Ты — вольная в неволе городов,

Ты тихо спишь — и, как у статуй ровно,

Твои глаза глядят еще условно!

1937

184. «Был майский день, но ветер шел с залива…»

Был майский день, но ветер шел с залива,

И вел туман и ставил на холмы,

Как будто бы из мглы неторопливой

Являлось мне видение зимы.

На старый снег похожи стали воды,

Свинцовостью мерцая снеговой,

Но не было мне дела до природы

И до ее поруки круговой.

Лишь потому мне и приснился буер,

В глубокий снег ушедший до плеча,

Что только ты всей образною бурей

Моих стихов владела в этот час.

И, твоему покорен самовластью,

Стал буер яхтой, легкою как дым,

И он прошел, как скромный вестник счастья,

Прорезав сердце килем ледяным.

То не был сон, что путал время года,

Но дальний плеск одной волны родной.

Туман исчез, весенняя природа

С твоей улыбкой встала предо мной.

1938

185. «Как след весла, от берега ушедший…»

Как след весла, от берега ушедший,

Как телеграфной рокоты струны,

Как птичий крик, гортанный, сумасшедший,

Прощающийся с нами до весны,

Как радио, которых не услышат,

Как дальний путь почтовых голубей,

Как этот стих, что, задыхаясь, дышит,

Как я — в бессонных думах о тебе.

Но это всё — одной печали росчерк,

С которой я поистине дружу,

Попросишь ты: скажи еще попроще,—

И я еще попроще расскажу.

Я говорю о мужестве разлуки,

Чтобы слезам свободы не давать,

Не будешь ты, заламывая руки,

Белее мела, падать на кровать.

Но ты, моя чудесная тревога,

Взглянув на небо, скажешь иногда:

Он видит ту же лунную дорогу

И те же звезды словно изо льда!

1938

186. СЕНТЯБРЬ

Едва плеснет в реке плотва,

Листва прошелестит едва —

Как будто дальний голос твой

Заговорил с листвой.

И тоньше листья, чем вчера,

И суше трав пучок,

И стали смуглы вечера,

Твоих смуглее щек.

И мрак вошел в ночей кольцо

Неотвратимо прост,

Как будто мне закрыл лицо

Весь мрак твоих волос.

1937

187. ХОРОВОД В СУЛЬДУСИ

Хлынул дождь, когда девушки, встав в хоровод,

В старом Сульдуси, в Сульдуси пели,

И казалось, что дождь все их ленты зальет,

Пояса из цветной канители.

Пели девушки те на вечерней заре,

Под грозой, хоровод не сужая,

Но мне слышалось в том дождевом серебре

Твое имя — не песня чужая.

Пели девушки, ленты качая свои,

Дождь ходил полосами косыми,

Мне ж звучало над песней не слышное им

Твое имя — далекое имя.

Люди слушали — песни струилось зерно,

Я стоял между ними, чужими,—

И над песней, как радуга, жило оно —

Твое имя, веселое имя.

1938

188. «Стих может заболеть…»

Стих может заболеть

И ржавчиной покрыться,

Иль потемнеть, как медь

Времен Аустерлица,

Иль съежиться, как мох,

Чтоб Севера сиянье —

Цветной переполох —

Светил ему в тумане.

И жаждой он томим,

Зарос ли повиликой,

Но он неизгоним

Из наших дней великих.

Он может нищим жить,

Как в струпьях, в строчках рваных,

Но нет ни капли лжи

В его глубоких ранах.

Ты можешь положить

На эти раны руку —

И на вопрос: «Скажи!» —

Ответит он, как другу:

«Я верен, как тебе,

Мое любившей слово,

Безжалостной судьбе

Столетья золотого!»

1938

189. «Там генцианы синие в лугах…»

Там генцианы синие в лугах,

Поток румяный в снежных берегах.

Там в неповторной прелести долин

Встал ледяной иль черный исполин.

Там есть поляна легкая одна,

Где утром рано вся страна видна.

Родник там бьет; кто пил из родника,

Тот вновь придет под эти облака

В лесов раскат, в скалистые края,

В твой синий сад, Сванетия моя.

Не о тебе я нынче говорю —

Я милую встречаю, как зарю.

В глазах ее — спокойные огни,

Синее синих генциан они.

Я пью озноб горящий родника,

И светится во тьме ее рука.

Какой страной ее я назову,

Такой родной во сне и наяву;

Сквозь ночи шелк, сквозь грозных будней гладь, —

Куда б ни шел, я к ней приду опять.

1938

190. «Я люблю тебя той — без прически…»

Я люблю тебя той — без прически,

Без румян — перед ночи концом,

В черном блеске волос твоих жестких,

С побледневшим и строгим лицом.

Но, отняв свои руки и губы,

Ты уходишь, ты вечно в пути,

А ведь сердце не может на убыль,

Как полночная встреча, идти.

Словно сон, что случайно вспугнули,

Ты уходишь, как сон, — в глубину

Чужедальних мелькающих улиц,

За страною меняешь страну.

Я дышал тобой в сумраке рыжем,

Что мучений любых горячей,

В раскаленных бульварах Парижа,

В синеве ленинградских ночей.

В крутизне закавказских нагорий,

В равнодушье московской зимы

Я дышал этой сладостью горя,

До которого дожили мы.

Где ж еще я тебя повстречаю,

Вновь увижу, как ты хороша?

Из какого ты мрака, отчаясь,

Улыбнешься, почти не дыша?

В суету и суровость дневную,

Посреди роковых новостей

Я не сетую, я не ревную, —

Ты — мой хлеб в этот голод страстей.

1937

191. «И встанет день, как дым, стеной…»

И встанет день, как дым, стеной,

                Уеду я домой,

Застелет поезд ночь за мной

                Всю дымовой каймой.

Но если думаешь, что ты

                Исчезнешь в том дыму,

Что дым сотрет твои черты,

                Лишь дым я обниму…

В заката строгого резьбе,

                Одной тебе верны,

Твои мне скажут о тебе

                Норвежцы со стены.

Тебя в картине на стене

                Найду в домах у них,

И ты поднимешься ко мне

                Со дна стихов моих,

Ты будешь странствовать со мной,

                И я не отрекусь,

Какую б мне, как дым, волной

                Ни разводили грусть.

Если тебе не всё равно,

                А путь ко мне не прост, —

Ты улыбнись мне хоть в окно

                За десять тысяч верст.

1937

192. «Мой город так помолодел…»

Мой город так помолодел —

                Не заскучать,

И чайки плещутся в воде,

                Устав кричать.

И чаек крылья так легки,

                Так полны сил,

Как будто душу у реки

                Кто подменил.

И самолетов в вышине

                Горят круги,

Я слышу в синей тишине

                Твои шаги.

Как будто слух мой стал таков,

                Что слышит сон,

Как будто стук твоих шагов

                Заворожен.

Как будто губ твоих тепло,

                Прохладу плеч

На крыльях чаек принесло

      Сюда — беречь.

Иль ты одна из этих птиц

                Сама,

И мне по ней в огне зарниц

                Сходить с ума!

1937

193. «Ты девочкой с глазами золотыми…»

Ты девочкой с глазами золотыми

Приснилась мне на берегу морском,

В твоих руках под ветром щепки стыли,

Что, насбирав, ты относила в дом.

Вдруг всё забыв и сердцу лишь внимая,

Круженье пен бесчисленных следя,

Сидела ты, колени обнимая

И горизонт глазами обводя.

Сквозь вихри пен и темные просторы

Ты постигала радость впереди,

Как той щепы родной и мокрый ворох,

Что ты несла, прижав к своей груди.

…Ты женщиной прекрасной и усталой

Стоишь сейчас на дальнем берегу,

С печальными и тонкими устами,

Чей сладкий свет забыть я не могу,

И, побледнев, угрюмо, как немая,

В круженье дней бесчисленных глядя,

Сама себя подчас не понимая

В холодных искрах темного дождя,

Томясь бедой, устав от лиц и споров,

Что б ты дала за тот далекий дом,

За той щепы родной и мокрый ворох,

За девочку на берегу морском.

1939

194. «Ты не думай о том, как тоскую я в городе зимнем…»

Ты не думай о том, как тоскую я в городе зимнем,

И высокие брови не хмурь на чернеющий снег.

Ты со мною всегда: и в снегах, и под пламенным ливнем.

Улыбнись, моя гордость, ты поедешь навстречу весне.

Ты увидишь ручьи как впервые, мальчишески рыжие рощи,

И взъерошенных птиц, и травы полусонный узор,

Всё, что снится тебе, будет сниться теплее и проще.

Ты любимое платье наденешь для синих озер,

Ты пойдешь вдоль канала, где барки над тихой водою,

Отдохнешь среди улиц, где тихо каштаны цветут,

Ты очнешься одна — в тишине, далеко, чуть усталой, простой, молодою,

Удивленно впивая такой тишины чистоту.

1938

195. «Хочу, чтоб стих был тонок, словно шелк…»

Хочу, чтоб стих был тонок, словно шелк,

Не для того, чтоб в шепот перешел.

Но я сейчас сжимаю стих в комок

Не для того, чтоб он дышать не мог,

А чтобы счастья полная строка

Теплела где-то жилкой у виска,

А чтобы стих, как свернутый клинок,

Блистая, развернулся бы у ног.

Ты грустно скажешь: не люблю клинков,

И без стиха есть жилки у висков.

Постылый блеск о стены разобью,

Я строки дам клевать хоть воробью.

Я их заставлю будничными быть,

Как та тоска, которой не избыть,

Та, чей озноб легко на горло лег,

Чтоб уж не стих, а я дышать не мог!

1937

196. ОДНАЖДЫ ЛЕТОМ

Ты думаешь, я забываю

О мире, кипящем ключом,

Испания — та, боевая, —

Ты думаешь, мне нипочем.

Стучат ее битвы и казни

О песни старинную честь,

Но слов торопливых и праздных

Не может язык произнесть.

Я тем не обижу героя

В скользящем воздушном бою,

Что вижу сквозь битву порою

Простую улыбку твою.

Сквозь все самолетные звезды,

Какими гордится страна,

Я вижу и то, что, как воздух,

Как свет, ты бываешь нужна.

Какие ж на это запреты?

И чем эта правда плоха?

Я верю в испанское лето

И в позднее лето стиха.

Я падал, как падает долго

Пилот на глубин острие,

Лишь бешеный ветер восторга

Держал равновесье мое!

1937

197. НАД ФИНСКИМ ОЗЕРОМ

Светят звездные ложбины

На песчаный на откос,

Веет холодом чужбины

Пункахарью лунный лоск.

Из-под весел искры брызнут,

Белой выгнутся дугой,

Я тоскую по отчизне,

По воде совсем другой —

По родной, широкоплечей

Невской чистой быстрине,

И другой мне снится вечер —

У тебя на стороне.

И другой воды изгибы,

Где река всего пестрей,

Где мелькают в ней, как рыбы,

Отраженья фонарей.

Где, моих ночей истома,

Ты проходишь весела,

Словно слышу смех знакомый

В плесках синего весла.

Словно в лодке той высокой

Ты появишься в ночи,

Словно прыгнешь на песок ты,

Легких ног не замочив.

1937

198. «Твой день в пути извилистом…»

Твой день в пути извилистом

Увижу как во сне,

Тенистый, или тинистый,

Иль меловой вполне.

Ты не поверишь ярости,

С какой придет беда,

Что высшей станут радостью

Сухарь, ночлег, вода,

Что тиной всё затянется,

Что друг в постылый час

И в бегстве не оглянется

Иль сам тебя предаст.

Заплачешь на излучине

Дорог в пустой ночи,

Блеснут земли замученной

Зеленые лучи.

И, загнана пространствами,

Ты вспомнишь среди тьмы,

Что эту землю Францией

Когда-то звали мы…

Май — июль 1940

199. «Никаких не желаю иллюзий взамен…»

Никаких не желаю иллюзий взамен:

Будто ночь и полуночный час,

И один прохожу я по улице Ренн

На пустынный бульвар Монпарнас.

Под ногами кирпичный и каменный лом,

Спотыкаясь, блуждаю я здесь,

И на небе, что залито черным стеклом,

Ничего не могу я прочесть.

«То ошибка! — я ночи кричу. — Ведь она

Не в Помпее жила, это ложь.

Так зачем этот мрак, не имеющий дна,

Этот каменный, пепельный дождь?

О, не дай же ей, ночь, погибать ни за что,

Разомкнись и ее пожалей,

Беспощадной светящейся лавы поток

С пикардийских вулканных полей».

Май 1940

200. «Пусть серый шлак…»

Пусть серый шлак

Перегорит в мученьях,

Прольется вновь

Металл — огня дитя, —

Раз ты вошла

Во всё столпотворенье

Моих стихов,

Их жизнью не шутя, —

Возьми мой стих,

Дымящиеся строки…

Ковал, любя,

Багровый их булат,

Я сделал их

В часы моей тревоги,

Они тебя

В тревоге защитят!

1939

ГОРЫ1938–1940

Горы кавказские для меня священны…

М. Лермонтов

201. «Крутой тропою — не ленись…»

Крутой тропою — не ленись —

К лесам таврарским подымись,

Взгляни в открывшуюся высь —

И ты увидишь наяву

Не снившуюся синеву.

Не позабыть, пока живу,

Долин сванетских синеву.

Перед такою синевой

Я был когда-то сам не свой.

Перед такою синевой

Встань с непокрытой головой…

1940

202. «Я снова посетил Донгузорун…»

Я снова посетил Донгузорун,

Где лед светил в реки седой бурун.

Остры, свежи висели вкруг снега,

Я видел: жизнь моя опять строга,

И я опять порадовался ей,

Что можно спать в траве между камней,

И ставить ногу в пенистый поток,

И знать тревогу каменных берлог.

В глуши угрюмой, лежа у костра,

Перебирать все думы до утра.

И на заре, поднявшись на локте,

Увидеть мир, где все цвета не те…

1939

203. ЭЛЬБРУС С БЕЧАСЫНА

…Намеченный смело

Над зыбью полей

Светящимся мелом

По аспидной мгле…

Вычерчивал мастер

Во весь небосклон

Его, как на части

Разбившийся сон.

Чертил он и правил

Снега, как рассказ,

И гору поставил

И вывел на нас.

И падал кусками

И сыпался мел,

Но гору на память

Он кончить сумел!

1940

204. ВЕРХНИЙ ХУЛАМ

Как будто затяжным прыжком

Лечу и дух мне захватило,

И тянет вниз пространства сила

На камни, вставшие кругом.

Над темным кратером безмерным,

В зеленом трепете неверном —

Гранит со снегом пополам —

Вечерний высится Хулам.

Над скал воинственными лбами

Туманов белых вьется прядь,

Ожесточись, как этот камень,—

Что можешь сердцем ты сказать?

Пока горят лучи скупые,

Запоминай, окаменев,

Природы игрища слепые —

Преображенный в камни гнев!

1940

205. РУЧЕЙ

В день позднего лета,

            Жуя алычу,

Мы возле Душета

            Шли вверх по ручью.

Он, розовой, красной

            Водой шелестя,

Резвился, прекрасный,

            Предгорий дитя.

Бежал он прилежно

            И маленьким ртом

Рассказывал нежно

            О самом простом.

Весь полон спокойным

            И детским огнем…

…Душетская бойня

            Стояла на нем.

1940

206. «Горных рек нескончаемый гул…»

Горных рек нескончаемый гул,

Пред которым я вечно в долгу.

Он в крови моей, в сердце моем,

С этим гулом мы вместе умрем.

Голубая вода Теберды,

Знал я реки, что были горды,

Их надменный и грозный язык

Я читать с увлеченьем привык.

Знал я тихие воды, что шли,

Как спокойные думы земли.

Стал теперь я и прост и жесток:

Я люблю безыменный поток.

С ледяной он сбегает коры

Безызвестной высокой горы.

Он ворчать свои мысли привык;

То седеет он, точно старик,

То в его молодые глаза,

Удивляясь, глядится гроза.

И пастух на его берегах

Запевает о прошлых веках.

И поет, проходя, пешеход

Про бессмертный советский народ.

И поет альпинист молодой

О вершинах, склонясь над водой.

И поет про девичьи сны

Ему девушка горной страны.

И потоку великая честь —

Через жизнь эти песни пронесть.

1940

207. «Женщина в дверях стояла…»

Женщина в дверях стояла,

В закате с головы до ног,

И пряжу черную мотала

На черный свой челнок.

Рука блеснет и снова ляжет,

Темнея у виска,

Мотала жизнь мою, как пряжу,

Горянки той рука.

И бык, с травой во рту шагая,

Шел снизу в этот дом,

Увидел красные рога я

Под черным челноком.

Заката уголь предпоследний,

Весь раскален, дрожал,

Между рогов аул соседний

Весь целиком лежал.

И сизый пар, всползая кручей,

Домов лизал бока,

И не было оправы лучше

Косых рогов быка.

Но дунет ветер, леденея,

И кончится челнок,

Мелькнет последний взмах, чернея,

Последний шерсти клок…

Вот торжество неодолимых

Простых высот,

А песни — что? Их тонким дымом

В ущелье унесет.

1940

208. ГУНИБ

Здесь ночи зыбкие печальны,

Совсем другой луны овал,

Орлы, как пьяницы, кричали,

Под нами падая в провал.

И взмах времен глухих и дерзких

Был к нашим окнам донесен,

Перед лицом высот Кегерских

Гулял аварский патефон.

Тревогу смутную глушили

И дружбой клялись мы навек,

Как будто все мы в путь спешили,

Как будто ехали в набег.

Из пропасти, как из колодца,

Реки холодной голос шел:

«Не всем вернуться вам придется,

Не всем вам будет хорошо…»

А мы смеялись и болтали

И женщинам передавали

Через окно в кремнистый сад,

Огромной ночью окруженный,

Стаканы с тьмой завороженной,

Где искры хитрые кипят.

1940

209. ЖЕНЩИНЫ КУРУША

Где Шахдаг пленяет душу,

Я привстал на стременах:

Ходят женщины Куруша

В ватных стеганых штанах,

В синем бархате жилеток,

В самотканом полотне,

И лежат у них монеты

На груди и на спине.

С чубуком стоят картинно

У оград и у ворот,

И мужской у них ботинок

Женской обувью слывет.

Их бровей надменны дуги,

Хмурой стали их рука,

И за ними, словно слуги,

Бродят стаей облака.

Гость иной, поднявши брови,

Их усмешкой поражен,

Скажет: нету жен суровей

Богатырских этих жен.

Нет, предобрые созданья

В ватных стеганых штанах

Украшают мирозданье

Там, где высится Шахдаг.

Тараторят понемножку,

Носят воду над скалой,

Из кунацкой за окошко

Облака метут метлой.

И они ж — под стать лавинам,

В пропасть рвущимся коням,

И страстям — неполовинным,

Нам не снившимся страстям!

1940

210. ПЕРВЫЙ СНЕГ

Шел снег всю ночь, и утром в свете ржавом

На всем хребте торжественность лежала,

Как будто зубья, башни, клювы, шпили

Впервые здесь зеленый воздух пили,

Как будто снег просыпал свой избыток

На те места, что летом были скрыты,

Чтоб на уступе даже самом малом

Ночной пурги хотя бы горсть лежала.

В долинный мир от тех безмолвии львиных

Торпедой пыльной двинулась лавина,

И среди трав, подвешенных в просторе,

Она пробила облачное море,

Пред ней в лесах, где разноцветен лист,

Блеснул огнями красный барбарис.

Где ястреба с глазами одержимых

Метались по кустам неудержимо

И рвали там в траве темнобородой

Перепелов, забитых непогодой, —

Там в дуновенье силы справедливой

Закрыла птиц своей молочной гривой,

Рассыпалась на луга белом блюде,

И только пыль слетела ниже — к людям.

…Так напряженье каменных пород

Преобразило самый вид страданья,

Так мужество по-новому встает,

Когда к нему приходит испытанье.

Так напряженье каменных пород,

Свое страданье передав движеньем,

Слепой несправедливости полет

Наполнило нечаянным значеньем!

1940

211. «Он — альпинист и умирал в постели…»

Марку Аронсону

Он — альпинист и умирал в постели.

Шла тень горы у бреда на краю.

Зачем его не сбросили метели

Высот Хан-Тенгри в каменном бою,

Чтоб прозелень последнего мгновенья

Не заволок болезни дым,

Чтоб всей его любви нагроможденье,

Лавиной вспыхнув, встало перед ним?

Прости, что я о смерти говорю

Тебе, чье имя полно жизни нежной,

Но он любил жестокую зарю

Встречать в горах, осыпан пылью снежной.

Я сам шагал по вздыбленному снегу

В тот чудный мир, не знавший берегов,

Где ястреба как бы прибиты к небу

Над чашами искрящихся лугов.

Мы знали с ним прохладу сванских башен,

Обрывы льда над грохотом реки,

О, если б он…

                  Такой конец не страшен,

Так в снежном море тонут моряки.

И если б так судьба не посмеялась,

Мы б положили мертвого его

Лицом к горе, чтоб тень горы касалась

Движеньем легким друга моего,

И падала на сердце неживое,

И замыкала синие уста,

Чтоб над его усталой головою

Вечерним сном сияла высота.

1938

212. «Если можно было бы смерть выбирать…»

Если можно было бы смерть выбирать,

Этим днем все ошибки сгладивши,—

Думаю, что хорошо умирать

На тропе из Жабежа в Адиши.

Там, легко обогнав человеческий рост,

Горных трав золотятся вершины,

Этот луг, до которого ты не дорос,

Он, как младшего брата, обнимет — он прост —

Рост твой двухсполовиноаршинный!

1940

213. ГОРЕЦ

Сказал, взглянув неукротимо:

«Ты нашим братом хочешь быть,

Ты должен кровью побратима

Свое желание скрепить».

И кровью гор, морозно-синей

Кипел ручей, высок и прям.

«Ты, горец, прав! Клинок я выну —

Я буду верный брат горам!

Пускай на рану льет отвесно

Простая горная струя,

Пускай сольется с кровью трезвой

Кровь опьяненная моя».

1940

214–216. АЛЬПИНИСТЫ

1. «Ползут по расщелинам колким…»

Ползут по расщелинам колким,

Идут в коридорах опасных

Иль фирном отвесным, тяжелым,

Иль гребнем смертельным и долгим,

В уступах крошащихся, красных

Вбивают крючья на голых,

Нависнувших скалах они.

Герои, безумцы, провидцы!

Потратил я молодость даром:

Не шел я небес рубежами,

Как вы, одержимые высью,

И вот, высотой не богат,

Я вижу и плачу от мысли,

Что путь мой над скалами замер,

Что мой ледоруб не вонзится

Ни в ребра бессмертные Шхары,

Ни в гребень неистовой Шхельды,

Ни в белый, как смерть, Чалаат!

2. «Когда приносят альпиниста…»

Когда приносят альпиниста —

Обвалом сломана нога, —

Его кладут в траве душистой,

А он тоскует по снегам.

Друзей заботы, полдень чудный —

Всё говорит ему: смирись,

А он всё помнит траверс трудный,

Восторг упорства, лед и высь!

3. «Врубаясь в лед, под воем вьюжным…»

Врубаясь в лед, под воем вьюжным,

С корой морозной на плече,

Они идут веревкой дружной,

Над ними снег дымится, кружит,

Вершина ближе — гребень уже,

Зачем всё это людям нужно —

Блаженный, страшный путь — зачем?

Вершина! Сердце отдыхает,

И странный мир со всех сторон

Лежит под ними, в тучах тает,

И подвиг воли завершен:

Как знать, что он обозначает?

Так, бурей чувств ошеломлен,

Рожденный ночью стих не знает,

Какое утро встретит он,—

Но, жизни радуясь, играет…

1940

217. ИСПАНЦЫ ОТСТУПИЛИ ЗА ПИРЕНЕИ

Не могу прикоснуться к перу,

Словно полны чернила заклятий,

А в глухом иностранном бору

Лишь о войнах выстукивал дятел.

Только видятся женщины мне

Среди зимней дороги скалистой,

Только дети, упавшие в снег,

Только рощ обгоревшие листья.

И о пепельных, полных седин,

Так пронизанных порохом рощах,

И о людях, молящих воды

За колючею проводкой ночью, —

Что ни скажешь о жизни такой,

Всё не так, и не то, и всё мало —

Всё уж сказано детской рукой,

Из-под снега торчащей на скалах.

Апрель 1939

218. «Каскад зарей воспламенен…»

Каскад зарей воспламенен,

Летит с горы, гремуч и розов,

Но только ночь — смолкает он,

Жестоким схваченный морозом.

Не шевелясь висит каскад,

Оттрепетавший к полуночи,

Замерзший намертво собрат,

Он вновь с зарей бурлит, как хочет.

И всё не может долететь

До дна глубинного долины,

Он должен ночью леденеть,

Висеть, светясь клинком былинным.

Сейчас он в полдень забурлил,

Вновь хищный камень омывая,

Вот так же песен пенный пыл

Молчаньем память прерывает,

А вспомнит их — они не те,

Они в молчанье отсверкались,

Над ними тучи в высоте

Спеша, как лозунги, менялись.

1939

219. «Он был баварец, булочник простой…»

Он был баварец, булочник простой,

И ездил к нам, любя вершины наши,

Он булки пек, а бредил высотой,

И сон его горами был украшен.

«Откуда страсть, спросите у меня,

У бедняка, чтоб в горы так стремиться…

Я слишком много пекся у огня,

Мне хочется немного охладиться».

…И крепко спит он в яме ледяной,

Сжав ледоруб, воитель темнолицый, —

Нанга-Парбат над ним стоит стеной,

Ревнивою сияя крутизной,

Отняв его у мюнхенской девицы.

1940

220. «Давайте бросим пеший быт…»

Давайте бросим пеший быт,

Пусть быт копытами звенит.

И, как на утре наших дней,

Давайте сядем на коней.

И для начала мы лугами

Пройдем широкими кругами,

Огладив шею скакуна,

Проверив, крепки ль стремена,

Взмахнем камчой над конским глазом —

В полет скакун сорвется разом

И ну чесать то вверх, то вниз —

Взлетать с разбега на карниз,

В ручей с карниза, пену взмылив,

А в травах что-то вроде крыльев

Летит зеленою парчой

Под обалдевшей алычой.

В камнях, над гривой не дыша

Прошепчешь: «Ну, прощай, душа!» —

И — нет камней, лишь плеск в ушах,

Как птичьи плески в камышах.

А ты забыл, что хмур и сед

И что тебе не двадцать лет,

Что ты писал когда-то книги,

Что были годы, как вериги,

Заботы, женщины, дела,—

Ты помнишь только удила,

Коня намыленного бок,

И комья глины из-под ног,

И снежных высей бахрому

Навстречу лёту твоему…

1940

ОСЕННИЕ ПРОГУЛКИ1940

221. «Я хочу, чтоб в это лето…»

Я хочу, чтоб в это лето,

В лето, полное угроз,

Синь военного берета

Не коснулась ваших кос,

Чтоб зеленой куртки пламя

Не одело б ваших плеч,

Чтобы друг ваш перед вами

Не посмел бы мертвым лечь.

1940

222. НОЧЬ

Спит городок

Спокойно, как сурок.

И дождь сейчас уснет,

На крышах бронзовея;

Спит лодок белый флот

И мертвый лев Тезея,

Спит глобус-великан,

Услада ротозея,

Спят мыши в глобусе,

Почтовый синий ящик,

Места в автобусе

И старых лип образчик —

Всё спит в оцепенении одном,

И даже вы — меняя сон за сном.

А я зато в каком-то чудном гуле

У темных снов стою на карауле

И слушаю: какая в мире тишь.

…Вторую ночь уже горит Париж!

1940

223. «На улице, как на поляне…»

На улице, как на поляне,

Темно, а спички не горят,

Падучих звезд летят сиянья,

Как отсыревших спичек ряд.

Как будто там гигант нескладный

Своих шагов замедлил ход

И перед женщиной громадной

За спичкой спичку звезды жжет

Или с усмешкою нескромной —

Былых страстей — в полночный час

Следит за нами призрак темный

И передразнивает нас.

1940

224. «Давно такой хорошей осени…»

Давно такой хорошей осени

Моя душа не знала,

Не то чтоб в небе много просини

Иль хмури в жизни мало, —

Но всюду здесь, где осень кружится,

Сквозь темный лик осенний

Сквозит мне тонкий облик дружеский

Родным души весельем!

1940

225–227. НЕЛЕ

1. «Рощи опять заалели…»

Рощи опять заалели,

Зарево бури неся.

«Где твоя Фландрия, Неле?»

— «Фландрия в угольях вся…»

Светловолосые косы

Неле стянула узлом.

Всем неудачам назло,

Неле, улыбки мы просим,

Неле, дружок, улыбнись нам…

«Фландрия — дым к небесам,

Фландрия в шорохе листьев —

Там, где захочешь ты сам.

Фландрия там, где зеленой

Рощей ныряют стрижи,

Фландрия там, где спаленной

В угольях гордость лежит.

Фландрия там, где летели

Дни, потерявшие счет,—

Там, где с улыбкою

Неле Улицей тихой идет».

2. «Когда гуляли гёзы…»

Когда гуляли гёзы,

Текли от смеха слезы.

Студенты в той харчевне

Плевали на учебник.

А старые солдаты

Всех драк мешали даты.

А юные служанки

Забыли про лежанки.

Когда ж входила Неле —

То вдвое все пьянели

От глаз, чей пламень розов,

Подернутый морозом.

3. «Я шел с войны. Дороги каменели…»

Я шел с войны. Дороги каменели,

Был дом в саду. Над ним дожди звенели.

И я вошел, и я увидел Неле —

И что деревья вдруг зазеленели!

1940

228. «В бессоннице лондонских комнат…»

В бессоннице лондонских комнат

Рассвет холодил мне виски,

Рассветов таких не припомнят,

Да, может, и нету таких,

А всё это мне показалось

В прохладе страны неродной,—

Быть может, собачья усталость

Лишь шутку сыграла со мной.

Но было в рассвете такое

(На взгляд англичанина — дичь) —

Дыханье такого покоя,

Какого и сном не достичь.

И свет ослепительной сеткой

Слетел во все неба концы,

Но вышел тут парень в каскетке

И старый завел мотоцикл.

Все трески тут начали танец,

На шум лакированных крыл

Встал в фартуке лысый британец

И с грохотом ставни открыл…

И весь мой рассвет как и не был —

Открылось под грохот и визг

Холодное, блеклое небо,

Холодная, хриплая жизнь!

1940

229. «Сквозь ночь, и дождь, и ветер, щеки режущий…»

Сквозь ночь, и дождь, и ветер, щеки режущий,

Урок суровый на ходу уча,

Уходит лондонец в свое бомбоубежище,

Плед по асфальту мокрый волоча.

В его кармане — холодок ключа

От комнат, ставших мусором колючим.

…Мы свой урок еще на партах учим,

Но снится нам экзамен по ночам!

1940

ПАЛАТКА ПОД ВЫБОРГОМ1940

230. ПАЛАТКА ПОД ВЫБОРГОМ

Виссариону Саянову

Мне снились юность, снег,

Друзей далеких тени,

И нежность лиц во сне

Была как снег и пенье.

Проснулся я впотьмах,

Вскочил одним движеньем,

Я вспомнил: я в горах

Пред новым восхожденьем.

Палатки узкий вход,

Закат алел громадой,

Порозовевший лед

И грохот камнепада.

Всё было наяву,

Всё ощутимо грубо —

И то, что я живу,

И холод ледоруба.

И всё было не так.

И всё в другом порядке:

Вечерний бивуак

Под Выборгом в палатке.

И не закат горел,

А Выборга руины,

Не камнепад гремел,

А ряд орудий длинных.

Не ледоруба сталь —

Винтовки ствол морозный.

Мне юности не жаль,

Мне изменяться поздно.

В своей стране родной

Я знал покой и счастье,

И вражий надо мной

Вал огневой не властен.

Ничто не страшно мне,

И я за всё ответил,

Как эти сны во сне,

Как две палатки эти.

1940

231. САВОЛАКСКИЙ ЕГЕРЬ

На холме под луною он навзничь лег,

Шевелил волоса его ветер,

Ленинградский смотрел на него паренек,

Набирая махорку в кисете.

Не луна Оссиана светила на них,

И шюцкора значок на мундире

Говорил, что стоим мы у сосен живых

В мертвом финском полуночном мире.

Егерь был молодой и красивый лицом,

Синевою подернутым слабо,

И луна наклонилась над мертвецом,

Как невеста из дальнего Або.

Паренек ленинградский закрутку свернул,

Не сказал ни единого слова,

Лишь огонь зажигалки над мертвым сверкнул,

Точно пулей пробил его снова.

1940

232. ПАМЯТИ ПЬЯНКОВА

На той дороге фронтовой

От ближних зарев снег был розов,

И лед на касках голубой

Вставал щетиною морозной.

Заледенев, на лбу коней,

Дымясь, позвякивали челки,

И на боках и на спине

Лежал узор попоны колкой.

То пота липкого струи

Замерзли, превратясь в узоры…

Всё это видели твои

Льдом застилаемые взоры.

Снег взвихрив, вырвал яму тол,

В ночном лесу, в земле гранитной

Привал последний ты нашел,

Наш скромный друг неименитый.

Что в том, что дружбе году нет,

Мы счет иной ведем сердцами,

И поднял командир планшет

Окаменевшими руками.

Пока стоявшие вокруг

С тобой прощалися по-братски,

Занес на карту он, как друг,

Твой бугорок земли солдатской.

И кони тронулись опять,

Таща орудья в снежной пыли,

Опять хрипеть и громыхать

В ту ночь, когда тебя убили.

В ту ночь я видел, что и ты,

Такой же лес, дорогу, пушки,

Весь мир походной маеты,

И вьюгу, словно повесть, слушал,

Как будто повесть о тебе,

Простую, русскую, ночную,

О долге, родине, судьбе…

…С нее свой завтра день начну я.

1940

233. «Мерзлый вереск, мерзлый вереск…»

Мерзлый вереск, мерзлый вереск,

            Ты звенишь прибоем,

Пред тобою черный берег,

            Опаленный боем.

Мерзлый вереск, мерзлый вереск,

            Ты звенишь печально,

Над тобою сумрак серый,

            Запах гари дальней.

Брат наш вереск, мерзлый вереск,

            Лег ты в изголовье,

Мы тебя согреем, вереск,

            Нашей кровью.

Ты впитаешь ее, вереск,

            Выпьешь в полной мере,

Ты оттаешь, мерзлый вереск,

            Мерзлый вереск…

1940

234. КУКЛА

Тогда начинали мы финский поход,

А путь через Пампалу лесом ведет.

На снежной подушке сидела она

Подобно игрушке из детского сна.

Вокруг не отыщешь за деньги жилье,

Какая рука посадила ее?

Шотландская юбка, румяна, бела

Сидела голубка и куклой была,

На стенке дорожной, надменно глядя.

Шутили, смеялись бойцы, проходя.

Она улыбалась, слегка покраснев,

Бойцам же казалось, что это во сне.

Приказу послушны, и днем и в ночи,

Шли танки, и пушки, и тягачи.

Вся армия мимо прошла, как волна,

И, всеми хранима, сидела она.

Я больше не ездил дорогой пустой,

Боялся встречаться с красоткою той,

Но песню о ней про запас унесу,

Про куклу, сидевшую в черном лесу.

1940

235. МЫЗА ХУМАЛА

Я должен был взорваться в этом доме,

Я шел к нему всё утро, день, всю ночь,

Я так мечтал о крыше, о соломе,

Чтоб лечь, уснуть и чтоб все мысли прочь.

А он стоял на пустыре горелом

И ждал меня, тот домик небольшой,

Я опоздал — и лунным утром белым

Взорвались те, кто ранее пришел.

Зачем они меня опередили?

Я так же мерз, я так же жил в огне,

Одни пути мы вместе проходили,

А этот дом не уступили мне.

1940

236. КОНЕЦ ВОЙНЫ

Мы в Выборге. Ходим в ералаше

Горящих улиц, падающих стен,

Вокруг огонь, он разноцветно пляшет,

Вокруг покой нежданных перемен.

Уж санный путь по-мирному укатан,

И голоса по-мирному слышны,

И только мин глухие перекаты

Нам говорят о прошлом дне войны.

А там, на мызе Лиматта, за рощей,

Где часовой у входа на тропе,

Сидит комбриг усталый поздней ночью

В заброшенном подвале, на КП.

Измученный, над картой уже лишней,

И нету сна и мира ни на миг.

Подвал еще горячкой штурма дышит,

И шорох ночи слушает комбриг.

Еще в ушах разрывов визги, трески,

Еще в глазах — как будто на весу —

И надолбы в проклятом перелеске,

И красный снег за насыпью внизу…

1940

237. «Я не умею головы кружить…»

Я не умею головы кружить,

Я не умею равнодушно жить.

Я не умею так мельчить слова,

Чтобы они означились едва.

О силе слов скажу я только двух:

И в той зиме, захватывавшей дух,

Вновь ощутил я в смертоносном вое,

Что есть на свете братство боевое.

1939 или 1940

ОГНЕННЫЙ ГОД1941–1943

238. КРАСНАЯ АРМИЯ

В ее тени играли наши дети,

Поля шумели, жили города —

Нет армии любимее на свете —

Хранительницы мира и труда.

Пройди весь свет, проверь всех армий славу,

Пересмотри былые времена —

Нет армии, которая была бы

С народом слита больше, чем она.

Фашистских орд железная комета

Явилася на наших рубежах —

Нет армии, которая б, как эта,

Комету эту бросила во прах.

И яростная битва закипела,

Как никогда громадна и грозна,—

Нет армии, которая б имела

Вождя полков такого, как она.

Народам час освобожденья снится

В истерзанной Европе наших дней —

Нет армии, которая сравнится

Своею правдой с правдою твоей.

1942

239. НАШ ГОРОД

Пусть тянет руку дерзкий враг

К нам в ленинградские пределы,

Их было много, тех вояк,

Чья рать войти сюда хотела.

На неприступном берегу

Обрубим руку мы врагу.

На крыльях черные кресты

Грозят нам нынче с высоты.

Мы стаи звезд на них пошлем,

Мы их таранить в небе будем,

Мы те кресты перечеркнем

Зенитным росчерком орудий.

Стой, ленинградец, на посту,

Смотри в ночную высоту,

Ищи врага на небосклоне —

С тобой на вахте боевой

Стоит суровый город твой

И дни и ночи в обороне!

Проверь и крышу и подвал,

Забудь, как мирно ночевал,

Забудь беспечность и веселье.

Пускай, как крепость, темен дом,

Он вспыхнет радостью потом —

В победы нашей новоселье.

1941

240–241. 1919–1941

1. «Я помню ту осень и стужу…»

Я помню ту осень и стужу,

Во мраке бугры баррикад,

И отблеск пожарища в лужах,

И грозный, как ночь, Петроград!

И в ночь уходили мужчины

С коротким приказом: вперед!

Без песен, без слов, без кручины

Шел питерский славный народ.

И женщины рыли толпою

Окопы, о близких шепча,

Лопатой и ржавой киркою

В тяжелую землю стуча.

У них на ладонях темнели

Кровавых мозолей следы,

Но плакать они не умели —

Как были те люди горды!

И как говорили без дрожи:

«Умрем, не отступим назад.

Теперь он еще нам дороже,

Родной, боевой Петроград!

За каждый мы камень сразимся,

Свой город врагу не сдадим…»

И теми людьми мы гордимся,

Как лучшим наследьем своим!

2. «Враг снова у города кружит…»

Враг снова у города кружит,

И выстрелы снова звучат,

И снова сверкает оружье

В твоих августовских ночах.

И снова идут ленинградцы,

Как двадцать два года назад,

В смертельном сраженье сражаться

За свой боевой Ленинград.

Их жены, подруги и сестры

В полдневный, в полуночный час

Киркой и лопатою острой

В окопную землю стучат.

Друзья, земляки дорогие!

Боев наших праведный труд

И рвы, для врага роковые,

В народную память войдут.

Так пусть от истока до устья

Невы пронесется, как гром:

«Умрем, но врага не пропустим

В наш город, в родимый наш дом!»

1941

242. «Патрульная птица выходит из облака»

Патрульная птица выходит из облака,

Ей радостно видеть с высот:

Внизу под крылом средь простора глубокого

Наш город могучий встает.

Он тянется к Пулкову бастионами

Своей цитадели труда,

Он входит в залив островами зелеными,

И крыши блестят, как вода.

И летчик любуется и улыбается,

Воздушных высот часовой,

Что вот в ленинградском он небе купается

И солнце над головой.

И солнце, прикрытое облачным пламенем,

Ему говорит поутру,

Что город — герой и что Красного Знамени

Лег блеск на достойную грудь.

Что столько красы в этой дымке редеющей,

Что с ней он один на один,

Что век его молод в стране хорошеющей

И счастье его впереди!

Что только вчера он фашистских налетчиков

Крушил поворотом крутым,

Что славного города славные летчики

Недремно летают над ним.

А черные крылья покажутся вражьи —

Ударит их пламя атак,

Запенясь, в огне лишь обломками ляжет,

О землю ударится враг!

1941

243. ДВА БОГАТЫРЯ

Летит корабль с лицом нетопыря,

Разрывы бомб тяжелые грохочут —

Два города, как два богатыря,

Встают во тьме, в багряных пятнах ночи.

Встает Москва — народная краса.

Москва, Москва! Святыня нашей славы!

Звенят огнем ночные небеса,

Твой мчится в небе латник темноглавый.

О древний город! Вещий богатырь,

Живой водой поивший все народы.

Так вот она — великой битвы ширь

С врагом нечеловеческой породы,

Где льется кровь как будто Волги воды

По крыльям, танкам, грудам мертвых тел,

От самых дальних высей небосвода

До мерзлых ям, где враг окостенел.

Да, враг силен! Он разъярен, он ранен,

Он слеп от крови, рвется наугад, —

Как богатырь над волнами в тумане,

Стоит в сверканье молний Ленинград!

Над миром ночь бездонна и темна,

Но в скрежете, в гуденье, в звоне стали —

Клянемся, что отмстим врагу сполна,

Что за отчизну биться не устанем!

Не дорожа своею головой,

Испепелим врага кровавым градом —

Клянемся в том могучею Москвой,

Клянемся в том любимым Ленинградом.

Она взойдет, победная заря,

Над тьмой фашистской, злобной и холодной,

Два города, как два богатыря,

Возглавят праздник славы всенародной!

1941

244. ЛЕНИНСКОЕ ЗНАМЯ

То не чудо сверкает над нами,

То не полюса блеск огневой —

То бессмертное Ленина знамя

Пламенеет над старой Невой.

Ночь, как год девятнадцатый, плещет,

Дней звенит ледяная кора,

Точно вылезли древние вещи —

И враги, и блокада, и мрак.

И над битвой, смертельной и мглистой,

Как тогда, среди крови и бед,

Это знамя сверкает нам чистым

Окрыляющим светом побед!

И ползущий в снегу с автоматом

Истребитель — боец молодой —

Озарен этим светом крылатым

Над кровавою боя грядой.

Кочегар в духоте кочегарки

И рабочий в морозных цехах

Осенен этим знаменем ярким,

Как моряк на своих кораблях.

И над каменной мглой Ленинграда

Сквозь завесы суровых забот

Это знамя сквозь бой и блокаду

Великан знаменосец несет.

Это знамя — победа и сила —

Ленинград от врага защитит,

Победит и над вражьей могилой —

Будет день! — на весь свет прошумит!

1942

245. «Растет, шумит тот вихрь народной славы…»

Растет, шумит тот вихрь народной славы,

Что славные подъемлет имена,

Таким он был в свинцовый час Полтавы

И в раскаленный день Бородина.

Всё тот же он. Под Тулой и Москвою,

Под Ленинградом в сумрачных лесах

Бойцы идут. У них над головою

Родные звезды в снежных небесах.

Нет, рано враг торжествовал победу!

И сквозь пожаров дымные рога

Бойцы идут по вражескому следу,

Врезая шаг в скрипучие снега.

А враг бежит, смятенный и голодный,

Кляня судьбу проклятую свою.

Как завершенье веры всенародной —

Слова вождя исполнились в бою.

Бойцы идут среди родимых пашен

Победным шагом, грозны и легки,

А их народ зовет: гвардейцы наши,

Любимые, желанные сынки.

Идут бойцы, их губы крепко сжаты,

Лежит на запад огненный поход,

Их движет месть, безжалостный вожатый,

И вражьих тел великий счет ведет.

Громя врага и мстя, мы твердо знаем —

Она пройдет, смертельная пурга.

Последний залп над Рейном и Дунаем

Сразит насмерть последнего врага!

<1941>

246. ЛЕНИН

Зима нежданна и проста, зима, а ночи страшно кратки,

Дел бесконечна широта, мелькают дни смертельной схватки.

Под утро редкий перерыв, в работе отдых скоротечный —

И вот он видит, как с горы, страну, забывшую беспечность,

Страну в походе, на ходу, страну любимую — Россию,

На шапках — красную звезду, в огне просторы снеговые.

Не дни пылают там — века, и в очистительном пожаре

Гудит народная река, и тот огонь ее не старит.

Всё так же молодо оно, народа сердце ретивое,

Всех гроз огнем озарено предназначенье мировое.

И он, отдавший жизнь свою служенью радостной России,

Ведет бестрепетно в бою ее дружины молодые.

Зарей окрашен небосклон… Уж в вечной дымке годы эти…

Любить Россию так, как он! Что может быть святей на свете!

Бушует снова вихрь войны, и вновь зима, и ночи кратки,

И стонут вновь поля страны под топотом смертельной схватки.

Страна в походе, бой идет, в народном сердце мести пламя,

И знамя Ленина встает опять над русскими полками!

<1943>

247. ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ ФЕВРАЛЯ

1

Да, в Ленинграде падают снаряды

Зарею, в полдень, на исходе дня,

Его гранит осколками граня

И осыпаясь дымной колоннадой.

Но что столпы визжащего огня,

Развалин наших тихие громады,

Когда над теплым пеплом Сталинграда

Летит победа, крыльями звеня.

2

С лесной красой простились мы старинной,

Для дзотов нам нужна была она,

Для блиндажей, для надолбов нужна —

Со всей страной делили подвиг длинный,

Чтоб ожила азовская волна,

Зазеленели волжские равнины,

Вздохнул свободно тополь Украины,

Кубанский клен, кавказская сосна.

3

Была зима — ту зиму не забудем,

И вновь зима — средь городов седых,

Где враг сгубил и зданья и сады,

Все вместе нынче радоваться будем,

Когда бойцов великих и родных

Из рабства извлеченные, как в чуде,

Советские измученные люди,

Смеясь и плача, обнимают их.

4

В том казаке, что дрался на Неве,

Жил вольный Дон, вовек неукротимый,

И за Эльбрус с его папахой дымной

Шел ленинградец горцев во главе.

Украинские — где-нибудь у Тима —

Сердца в бою вдруг билися живей:

Сквозь вьюгу боя кликал сыновей,

Ломая лед неволи, Днепр родимый.

5

Сегодня примет красная столица

Лет боевых и славных дел парад.

Пусть все знамена станут нынче в ряд,

И Перекоп, и скромный тот отряд,

Что первым шел под Псковом с немцем биться,

Так старый воин доблестью гордится:

Вновь ленинградцу шлет привет Царицын,

И Сталинграду — братский Петроград.

1943

248. МАЛЬЧИКИ

Сияет майский Ленинград.

Народных волн кипенье.

Глядит мальчишка на парад,

Весь красный от волненья.

Как лес, пред ним штыки растут,

Блестят клинки нагие,

Какие танки мчатся тут,

Броневики какие!

Идут большие тягачи

И тянут сто орудий.

На них сидят не усачи,

А молодые люди.

И шепчет мальчик, как во сне,

Пленен зеленой сталью:

«Вот если б мне, вот если б мне

Такую б пушку дали!»

Мальчишка рос, мальчишка креп,

Носил уж галстук бантом.

Глядишь, уж ест солдатский хлеб,

Стал мальчик лейтенантом.

И пушку дали, целый склад

Снарядов чернобоких,

И вышел мальчик на парад,

Смертельный и жестокий.

Там, где залива плещет вал,

На солнечной опушке,

Там, где ребенком он играл, —

Свои поставил пушки.

За ним был город дорогой,

За ним был город милый,

А перед ним — леса дугой,

Набиты вражьей силой.

И через голову идут

Куда-то вдаль снаряды,

Не вдаль враги куда-то бьют,

А бьют по Ленинграду.

И он, сжимая кулаки,

Сквозь всё пространство слышал

И стон стекла, и треск доски,

И звон разбитой крыши.

Он представлял себе до слез

Так ясно это пламя,

Что рвется там и вкривь и вкось

Над мирными домами:

Над домом, где родился он,

Над школой, где учился,

Над парком, где в снегу газон,

Где в первый раз влюбился.

Кричал он пересохшим ртом:

«Огонь!» — кричал, зверея.

Стегал он огненным кнутом

По вражьей батарее.

И, стиснув зубы, разъярен,

Сквозь всех разрывов вспышки,

Всегда мальчишку видел он —

Шел улицей мальчишка.

Совсем такой, каким был сам,

Весенний, длинноногий,

Неравнодушный к воробьям,

Такой — один из многих.

И сам он был как воробей,

Как те — немного тощий,

Шептал себе он: «Не робей!

Храбрись, так будет проще!»

Лишь вражий залп отбушевал

И дым унесся пьяный,

Уж он осколки подбирал

Горячие в карманы.

И так он сердцу близок был

За гордость и за смелость,

Что весь свой гнев, что весь свой пыл

Ему отдать хотелось.

«Такого мальчика не тронь!»

От ярости бледнея,

Вновь лейтенант кричал: «Огонь!

Бей беглым по злодеям!»

…И наступила тишина,

Над зимней рощей реет…

«К молчанию приведена

Фашистов батарея».

«Приведена? Ну хорошо,

То дело нам знакомо…

Так, значит, мальчик мой дошел,

Поди, сидит уж дома…»

«А что за мальчик?» — «Это так,

Так, вспомнилось чего-то,

Ведь не о мальчике, чудак,

У нас сейчас забота».

И, сам на мальчика похож,

Лукавый, легкий, тощий,

Чуть усмехнувшись, лейтенант

Пошел вечерней рощей.

<1942>

249. БАЛЛАДА О ТРЕХ КОММУНИСТАХ

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов —

Разведчики бывалые, поход для них не нов.

Стоят леса зеленые, лежат белы снега —

В них гнезда потаенные проклятого врага.

Зарылись дзоты серые, переградив пути,

Ни справа и ни слева их никак не обойти.

Зарылись норы вражьи в приволховском песке,

На них идут разведчики, гранату сжав в руке.

То дело им знакомое — и в сердце ровный стук,

Когда гуляют громы их гранатные вокруг.

Гуляют дымы длинные меж узких амбразур,

И трупы немцев синие валяются внизу.

И снег как будто глаже стал и небо голубей —

Бери оружье вражье, повертывай — и бей.

И взвод вперед без выстрела, но тотчас взвод залег,

Попав под град неистовый из новых трех берлог.

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов —

Все трое в то мгновение увидели одно:

Что пулеметы вражьи из амбразур не взять,

Что нет гранаты даже — и медлить им нельзя!

Что до сих пор разведчики, творя свои дела,

Не шли туда, где легче им, — куда война вела.

И вот сейчас на подвиг пойдут в снегах глухих

Три коммуниста гордых, три брата боевых.

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов

Глядят на дзоты серые, но видят лишь одно:

Идут полки родимые, ломая сталь преград,

Туда, где трубы дымные подъемлет Ленинград,

Где двести дней уж бьется он с фашистскою ордой

И над врагом смеется он смертельной красотой.

Спеши ему на выручку! Лети ему помочь

Сквозь стаи псов коричневых, сквозь вьюгу, битву, ночь!

И среди грома адского им слышен дальний зов:

То сердце ленинградское гудит сквозь даль лесов!

И оглянулись трое: и, как с горы видна,

Лежит страна героев, родная сторона.

И в сердце их не прежний, знакомый, ровный стук —

Огнем оделось сердце, и звон его вокруг.

И ширится с разлету и блещет, как заря, —

Не три бойца у дзотов, а три богатыря.

Навстречу смерть им стелется, из амбразур горит,

Но прямо сквозь метелицу идут богатыри.

Вы, звери, псы залетные, смотрите до конца,

Как ярость пулеметную закрыли их сердца.

А струн пуль смертельные по их сердцам свистят —

Стоят они отдельные, но как бы в ряд стоят.

Их кровью залит пенною, за дзотом дзот затих,

Нет силы во вселенной, чтоб сдвинуть с места их.

И взвод рванул без выстрела — в штыки идет вперед,

И снег врагами выстелен, и видит дзоты взвод.

И называет доблестных страны родной сынов:

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов!

Темны их лица строгие, как древняя резьба,

Снежинки же немногие застыли на губах.

Простые люди русские стоят у стен седых,

И щели дзотов узкие закрыты грудью их!

<1942>

250. ЛЕНИНГРАД

Петровой волей сотворен

И светом ленинским означен —

В труды по горло погружен,

Он жил — и жить не мог иначе.

Он сердцем помнил: береги

Вот эти мирные границы —

Не раз, как волны, шли враги,

Чтоб о гранит его разбиться.

Исчезнуть пенным вихрем брызг,

Бесследно кануть в бездне черной —

А он стоял, большой, как жизнь,

Ни с кем не схожий, неповторный!

И под фашистских пушек вой

Таким, каким его мы знаем,

Он принял бой, как часовой,

Чей пост вовеки несменяем!

<1942>

СТИХИ О ЮГОСЛАВИИ1947

251. НОЧНОЙ СПЛИТ

Все вихри принялись толочь

Холмов окрестных плечи,

Я Сплит увидел в бурю, в ночь —

В домах горели свечи,

Оборванные провода,

Звон стекол, стоны сада, —

Как будто я привез сюда

Твой черный мир, блокада!

Еще я слова не сказал,

С молчаньем зала споря,

Врывались в полутемный зал

Рыданья гор и моря.

Как будто выла вся земля

О всех сынах убитых,

И моря пенные поля

Несли цветы на плиты.

Как будто, воскресив войну,

В горах бои гремели,

Шли в море корабли ко дну

Под белый лязг метели.

Горели свечи всё ясней,

Я в сумраке размытом

Увидел лица, как во сне,

Мужчин и женщин Сплита.

Увидел губы щек бледней,

Глаза как небылицы,

И чем-то близки были мне

Родные эти лица.

Увидел, как горят глаза,

По лицам тени кружат…

«В такую ночь о чем сказать?»

— «О Ленинграде, друже».

И ожил в Сплите город мой,

Не стало расстояний,

Как будто я пришел домой

Из боевых скитаний

И должен правду всю сказать

Перед семьей родною,

Как свет свечи, торжествовать

Над бурей за стеною.

Я видел бурю братских глаз,

Подернутых туманом,

Я счастлив был, что мой рассказ

Рассказан над Ядраном.

Октябрь — ноябрь 1946

252. ДНЕВНОЙ СПЛИТ

Как будто он с другой планеты,

Мой Сплит дневной пришел сюда,

Я окружен стихией света,

Вчерашней бури нет следа.

Как берег, галькою хрустящий,

И Сплит сейчас какой-то свой,

Какой-то легкий, настоящий

И ослепительно живой.

В нем вьются улицы, как лозы,

Украшен вход, раскрашен свод,

Как будто Сплит не знает прозы,

А стих, как песню, он поет.

Палаты римского тирана

Времен засыпаны золой,

В колонны Диоклетиана

Судьба вписала дом жилой.

И этот дом подобен чуду

Между разрушенных палат —

А звезды красные повсюду

О новом Сплите говорят.

Запенив море под Макарской,

Там, где Биокова гора,

Флот партизанский, пролетарский

Ломает пены веера

И, гордый, входит в гавань Сплита —

Сигналов живопись тонка.

Их светом жгучим перекрыты

Все Сплита темные века.

Меня приветствуют по-русски…

Я узнаю знакомый дом.

Здесь жил я, в этом доме узком,

Когда-то русским моряком,

Что был Суворову знаком…

И вновь я здесь — не в жажде славы,

Лишь сердцем сердцу говоря, —

И вновь корабль моей державы

Идет в грядущего моря!

Октябрь — ноябрь 1946

253. «Все мачты выходят из мрака…»

Все мачты выходят из мрака.

Снастей паутина легка.

Качаются тени трабакул[47]

На белых камнях городка.

Сидят партизаны в кафане[48],

Рассказано всё уж сполна.

Вино постарело в стакане,

Тень мачты дошла до окна.

Здесь жить начинают сначала,

Придя из пещер и кают,

На белых камнях у причала

Рыбачки-подруги поют.

Поют о геройстве и братстве,

На лицах — серебряный свет;

Всё есть в этом лунном богатстве —

А вот городка только нет.

Он бомбами весь разворочен,

Печально и страшно ему —

Лишь тени трабакул полночных

Качаются в лунном дыму.

Октябрь — ноябрь 1946

254. СЕНЬ

Этот пасмурный день,

Мокрый снег над приморской долиной,

Этот маленький Сень,

От которого только руины.

Он не прятался в тень,

Когда смерть шла горами родными,

Этот маленький Сень,

Населенный людьми непростыми,

Что сошлись невзначай,

Словно в гости пришел я к соседям.

Пьют без сахара чай

И на дружеской молвят беседе,

Что их Сень как погост,

Но что сенцы не просто славяне,

Что они — аванпост

Всеславянский сейчас на Ядране.

Словно перья орла,

Темнота их одежд волновала,

Это бедность была,

Что богатства души не скрывала.

Я смотрел в простоте,

Все их речи высокие слыша,

На развалины стен,

На дырявые стены без крыши.

Высока и пряма,

Тут хозяйка в беседу вступила:

«Я по-русски сама

Уже Ленина том изучила!

Мы страны молодой,

Югославской Республики дети,

Мы под красной звездой,

Нету силы сильнее на свете…»

Я на сенцев взглянул —

Кто лукаво дымил самосадом,

Кто смотрел в вышину

Голубым понимающим взглядом.

Этот пасмурный день

Засиял мне под снежным забралом,

Этот маленький Сень

Не таким показался мне малым!

Октябрь — ноябрь 1946

255. В МОРСКОМ КЛУБЕ

Здесь любят в приморском народе

Всю душу в веселье бросать.

Танцуя, по залу проходит

Иванка, рыбачка, краса.

Что ей до корабликов малых,

Висящих на синей стене,

Картинок зеленых и алых,

Где море лесов зеленей!

Запомни ее вот такою —

И взгляд, и плеча поворот,

Как сильной и тонкой рукою

Стакан с далматинским берет.

С улыбкой, на вызов похожей,

Она выпивает до дна,

И светится золотом кожа

От черного глянца вина.

И маленькой влажной ладонью

Касается смуглого лба,

И пляска — опять как погоня,

И вечер — опять как судьба.

Ей любо, как в море полночном,

И дышат страстей паруса

В широко раскрытые очи —

Иванка, рыбачка, краса!

Октябрь — ноябрь 1946

256. В МОРЕ

Ночь ослепительна была,

И море белого стекла

Почти звенело под луною,

А нынче хлябь с ума сошла,

Зеленой валится стеною

И мглою берег оплела.

И мы летим, как кегли в ящик,

И хлябь растет над головой;

А я всех чувств душеприказчик

На этой яхте кочевой.

Вся пеной палуба покрыта,

И мы летим по зыби дней…

Кто дал ей кличку: «Амарита»?

Свобода — вот названье ей.

Гудит волна в наш борт смоленый,

Но душу веселит она,

Та, поперек волны зеленой

В полоску, снега белизна.

Она натянута, как струны,

Меж морем, бреда зеленей,

И небом, низким и чугунным,

И ждет, чтоб кто сыграл на ней.

Что ж, Печо, правь к Омышу, к Плоче,

Правь через Врульскую дугу,

Пусть будем там к утру иль к ночи,

На дне иль всё ж на берегу.

Но будет, Печо, время, знаем,

Мы сами здесь — назло врагам —

Такую песню волн сыграем,

Что все запляшут берега!

Октябрь — ноябрь 1946

257. ДАЛМАЦИЯ

Не падал я на эти скалы,

Мой парашют не плыл в огне;

Цветных шелков комок усталый

Горел в закате только мне.

Морским я не был партизаном,

Не шел от Корчулы до Вис,

Но облик моря долгожданный

Давно над строками навис.

Дубровник! Я тебя не предал

В ночи осадной, неживой,

Я пел Шибенику победу

В далекой битве над Невой.

Далмация! Ты в дикой раме,

Горючим травам всё равно,

Где камни смешаны с гробами,

Где всё огнем обнажено.

Далмация! Ты в дивной раме,

Где горы с морем заодно,

Где самый воздух — синий пламень,

Земля — как терпкое вино.

Платками черными поминок

Ты говоришь мне, победив,

И смехом юных далматинок,

И вечной строгостью олив.

Ты говоришь мне волн накатом,

И волны те — как твой народ,

И неба огненным плакатом,

Что здесь грядущее живет.

Что я скажу? Что я отвечу

Тебе, Далмация, одной?

Подходит жизни теплый вечер,

И в этот вечер — ты со мной!

Октябрь — ноябрь 1946

258. КОСТЕР

Вечерняя Босна[49],

Костер над дорогой,

Немного морозно

И грустно немного.

Мы едем холмами,

Жилья не встречая,

А легкое пламя

Струится, качаясь.

То кажется русым,

То синим на миг…

Стоит среброусый

Боснийский мужик.

Чарыки простые,

Тулупчик, мешок.

Какие костры он

Когда-то зажег!

Отсюда, остры

И страшны потому,

Светили костры

В европейскую тьму.

Их кровью своей

Разжигал, не тужил,

Боснийских полей

И лесов старожил.

И с ними в просторе

Стояли костры

Охриды, Приморья

И Черной Горы.

В те ночи бесправья,

В те черные дни

С высот Югославии

Светили огни

Востоку в ответ,

Где в потоках огня

Шел яростный свет

Сталинградского дня.

…Чуть грустная Босна,

И на́ сердце строго,

Немного морозно,

Костер над дорогой

То кажется русым,

То синим — от хмури.

Мужик среброусый

Там трубочку курит.

Он курит, довольный,

Что правды достиг,

Великий и вольный

Боснийский мужик.

Октябрь — ноябрь 1946

259. МОГИЛА КРАСНОАРМЕЙЦЕВ НА ПЛОЩАДИ В БЕЛГРАДЕ

Им, помнившим Днепр и Ингулец,

Так странно — как будто всё снится —

Лежать между радостных улиц

В земле придунайской столицы.

Смешались в их памяти даты

С делами, навек золотыми;

Не в форме советской солдаты

Как братья стояли над ними.

И женщины в черном поспешно

Цветами гробы их обвили

И плакали так безутешно,

Как будто сынов хоронили.

И юные вдовы Белграда

Над ними, рыдая, стояли,

Как будто бы сердца отраду —

Погибших мужей провожали.

Страна приходила склоняться

Над их всенародной могилой —

И — спящим — им стало казаться,

Что сон их на родине милой,

Что снова в десантном отряде,

Проснутся и в бой окунутся,

Что снится им сон о Белграде

И трудно из сна им вернуться.

Октябрь — ноябрь 1946

260. ПЛАТАНЫ ЗАГРЕБА

Серый бархат платанов Загреба,

Вы, косматые арки листвы,

Я жалею, что с вами я не был

По весне, когда веселы вы,

Когда пляшете в города шуме,

В хороводе холмов,

От дыханья земли обезумев,

Пред толпой удивленных домов.

Я уеду, но что расстоянья?

Всё равно вас с собой увезу,

Всю косматость и всё бормотанье,

Всю уснувшую в листьях грозу.

На коре вашей серой и славной

Пятна черные — в память векам,

Словно траурный креп нарукавный

По бойцам, по своим землякам.

В зимних сумерках шепчете разом,

Что весна ваша вновь впереди,

Что таким же вот вечером Назор[50]

К партизанам в Бихач уходил,

А вернулся осенней порою,

В ликованье победной зари,

Что плясали вы все, как весною,

Но что это нельзя повторить.

1946

261. «Любляна, Любляна, Любляна…»

Любляна, Любляна, Любляна,

Не знаю я город такой,

Но помню я вечер румяный

И песни, что пелись тобой.

Но помню я вечер веселый

Совсем непонятной зимы,

Болгарии белые села

В дороге, где встретились мы,

И песен ликующий воздух,

Словенскую легкую речь,

И голос, что может и звезды

С собою в дорогу увлечь.

Расходятся в мире дороги,

Звучат по-иному сердца,

И мы у судьбы на пороге

Не знаем дорог до конца.

В снегу ли, в цвету ли поляны,

И в том или в этом году,

Любляну, Любляну, Любляну

Я все-таки в мире найду.

На твой опьяняющий голос

Приду я на радости дней,

Чтоб сердце мое раскололось

В восторге от песни твоей.

9 марта 1945 София

262. СНЕГ В ЛЮБЛЯНЕ

Мне снится, или это снег,

            В Любляне — снег?

Иль я, несчастный человек,

            Шепчу во сне?

Иль это снег лежит кругом,

            Как счастья знак?

Приходит счастье в каждый дом

            Как бы не так!

Нет, это сон, что снег кругом,

            Что бел ручей,

Что девушка спит на моем

            Плече.

Очнулся я и вижу: снег,

            В Любляне — снег,

Так с гор мы ехали во сне

            И — целый век.

Нет, это правда — снег кругом,

            Замерз ручей,

И сладко спишь ты на моем

            Плече.

Нет, правда — белые кусты

            Со всех сторон…

Любляна, снег, и ночь, и ты —

            Вот это сон!

Октябрь — ноябрь 1946

263. «В оснеженной вечерней Любляне…»

В оснеженной вечерней Любляне

Черный шелк твои плечи сковал.

Освещенная рампы огнями,

Ты глядишь в очарованный зал.

Он тебе рукоплещет прилежно,

Ты — русалка в подводном саду,

И тебе улыбается нежно

Эта девушка в пятом ряду.

Приглядись к ней не так, как другие,

Встав у рампы на самом краю,

Узнаешь ты черты дорогие —

Партизанскую песню свою.

Ту, с которой так долго дружила.

Вот она — и опять на лету,

Черной ласточкой вновь закружила

И пошла, и пошла в высоту.

Уж не стены — ночная завеса.

Уже блещут не люстры — костры.

Братья мертвые вышли из леса

На полночную песню сестры.

И, пожарами дальними вея,

Ночь уводит от гибели прочь.

Ты у рампы стоишь, розовея.

Черный шелк — как беззвездная ночь.

Ты проснулась. Рассвета оттенки,

И на улице дождь моросит.

В твоем домике тихом на стенке

Партизанская куртка висит.

Между 1945 и 1947

264. ОЗЕРО БЛЕД

А какое озеро! Голубое озеро.

            Остров — и на башне

            Колокола медь,

И туда тропою козьей

            Ходят, чтоб на счастье

            В эту медь звенеть.

Легкое, лукавое, голубое озеро,

            У тебя на башне

            Приручена медь —

Счастье это медное над тропою козьей,

            Тихое, нестрашное,—

            Не хочу иметь.

Ты послушай, ясное, голубое озеро,

            Всё начни сначала,

            Почерней волной,

Чтоб, как буря колокол полночью некозьей,

            Страсть меня качала

            И звенела мной!

Между 1945 и 1947

265. В ДОМЕ, ГДЕ РОДИЛСЯ ПРЕШЕРН[51] В СЕЛЕНИИ ВРВА

Вот дом: здесь любили и грезили,

И вот — колыбель под рукой,

Быть может, рождалась поэзия

Вот именно в зыбке такой.

Весь дом, как бессмертия улей,

Портреты — поблекли они,

Поэзия, может быть, — Юлия,

Попробуй возьми, догони.

Твой стих был и пылок и розов,

А Юлия всё же ушла.

Вы умерли. Дней наших проза

Вас снова друг с другом свела.

Вот тексты прославленной «Здравицы»

Поэзию в люди несут,

Сегодня внезапно понравится

Она в партизанском лесу.

Гравера, от пороха пьяного,

Трезвит этих строк новизна,

И вот уже издана заново

Под треск автоматов — она.

Атаки ее не согнули,

И песня спешит в вышину…

Поэзия, нет, ты не Юлией

Вернулась в родную страну.

Сегодня стихи в карауле,

Сегодня в бою им почет,

А Юлия, Юлия, Юлия?

А Юлия снова уйдет!

Октябрь — ноябрь 1946

266. ШУМАДИЙСКИЕ ЛЕСА

Партизан шумадийский сидит на Зверинской,

В Ленинграде, и песни поет,

Как их пели под Брянском и пели под Минском —

Там, где был партизанский народ.

А Шумадии чащи лесные — краса их —

Эти песни любили до слез,

И качаются сербские буки, касаясь

Светлопесенных русских берез.

Здесь лесов шумадийских гвардейское право

О себе говорить, потому

Что Нева здесь сливается с синей Моравой,

Чтобы течь по пути одному.

Мы такую хлебали смертельную вьюгу,

Добывая победу свою,

Мы, как братья, стояли на страже друг друга,

Помогая друг другу в бою.

Потому что фашист, сербской пулей пробитый,

Над Невой не вставал из могил,

Потому что фашист, над Невою убитый,

Шумадийским лесам не грозил.

Мы об этом поем в Ленинграде полночном,

Миру ясно, о чем мы поем.

Долго жили мы только приветом заочным,

А сегодня — сошлись за столом!

Октябрь — ноябрь 1946

267. ПОЛДЕНЬ В ПУТИ

После бури, после мрака,

Где ревел простор земной,

Мы в селенье Филипп-Яков

Повстречались с тишиной.

Здесь и рощи полусонны,

И дома по сторонам.

Вот кувшин воды студеной

Девушка выносит нам.

Мне почудилось, что долго,

Долго, долго будет так:

Камень белый, полдень колкий,

Лист пожухлый на кустах.

И над плавными волнами

Будет небо голубеть,

Чуть тревожными глазами

Будет девушка смотреть.

Прядь откидывая резко,

Будет бусы колыхать,

Так же будет занавеска

В белом домике играть.

Жажду я хочу иную

Утолить — ее одну, —

Пить, как воду ледяную,

Эту мира тишину.

Пить глотками, пить большими,

Не напьешься ею, брат,—

Так губами молодыми

Час затишья пьет солдат.

Пьет между двумя боями

Тишину, как синий сон,

Пересохшими губами,

Всем на свете увлечен:

Теплой рощей полусонной,

Легким небом без конца,

Этой девушкой, влюбленной

В неизвестного бойца!

Октябрь — ноябрь 1946

ГРУЗИНСКИЕ ДОРОГИ1948

268–276. ГРУЗИНСКАЯ ВЕСНА

1. МАЙСКОЕ УТРО

Гул лавин как будто снится,

Пролетел и был таков —

Снова Гуд-гора дымится

Тонкой тенью облаков.

Снова встали исполины,

И метель по льдам метет,

Койшаурская долина

Далеко внизу цветет.

Обступают снова скалы,

С перевала даль ясна,

И морозец самый малый

Освежает щеки нам.

Восемь лет я вас не видел —

Ветеранов ледяных.

Встал Казбек и пену вытер

Облаков с усов своих.

Словно хочет целовать он

Снова путника в уста —

И высот меньшую братью

Оглядел он неспроста.

Что вам смены поколений —

Вот вы смотрите туда,

Где идут к лугам весенним,

Как всегда, идут стада.

Посох движется пастуший

В белой кипени отар,

Ломкий снег скрипит послушно —

Только высь уже не та.

Новым светом лиловеет,

И расцветка неплоха —

Без погон шинель темнеет

На плечах у пастуха.

Догони — и он расскажет

Про походы все свои,

И про скал карпатских кряжи,

И про венские бои.

Как все вьюги зарыдали

У Казбековых полей,

Как закрыл родные дали

Грудью собственной своей.

Как мечтал он на походе,

Что вернется вот сюда,

Где сейчас стада проводит,

Горд собой, как никогда.

И друзья его такие ж,

Так же весело горды —

На груди у них увидишь

Пестрых ленточек ряды.

Ты, Казбек ледяноплечий,

Оцени их и пойми,

Что тебе гордиться нечем

Перед этими людьми.

И признайся, не к обиде,

Ты, так взысканный судьбой,

Что таких людей не видел

Никогда перед собой.

И Казбек нам улыбнулся

В гор воинственной толпе,

И Казбек как бы качнулся

К той пастушеской тропе.

Над шинелью той военной

Задышал туманом склон,

Снежной дымкою мгновенной

Пастуха окутал он.

Будто сам Казбек безбрежный

Обнялся с бойцом простым,

Обнялся с приветом нежным

Снежный маршал высоты.

<1948>

2. РУКИ СБОРЩИЦЫ ЧАЯ

Я видел их не на полях сражений —

То был труда обычного пример,—

В колхозе, что не знает поражений,

Который все зовут «миллионер».

Как будто бы играли руки эти

С зелеными листочками, скользя

По веточкам нежней всего на свете,

Лишь смуглоту я этих рук приметил,

Но быстроту их описать нельзя.

Быть может, так вот пальцы пианистки,

По клавишам летая наизусть,

Как ласточки, срезают низко-низко

Мелодии заученную грусть.

И падают, и падают в корзину

Дождем зеленым всё на тот же круг

Листочки с легких жилок паутиной,

Как ста ножами срезанные вдруг.

Как ласточки, над темным чайным морем

Летают руки в этой жаркой мгле

Кустов зеленых, спящих на просторе,

На раскаленной добела земле.

И руки те — в Москве ли величавой,

Или в ферганской дальней чайхане, —

Я вижу их под солнцем нашей славы,

Их закалившим в трудовом огне.

<1948>

3. НА ХРАМГЭСЕ

Жаркой масти, желтогривы,

Кони древности седой

Здесь, на Цалкинских обрывах,

Проносились над рекой.

От бойцов, что в бой летели,

От несметных тех рядов

Две-три кости уцелели

Да гробницы холодок.

Среди проволок крученых,

Ожерелий из кремня

Были найдены ученым

Золотые два коня.

Это — крошечные кони,

Но работы непростой:

В золотой они попоне,

Даже с челкой золотой.

И стоят, прижавшись тесно,

Золотой огонь в очах, —

Инженер седой Храмгэса

На ладони их качал.

Перед ним вода синела,

Где вчера под волчий вой

Котловина каменела,

Жестяной звеня травой.

Перед ним жила плотина,

Где вчера неслась река.

Вспомнил путь туннелей длинных,

Их зеркальные бока.

И, свое прищурив око,

Он сказал: «Сигнал я дам,

Золотые кони тока

Полетят по проводам.

И от их огнистой гривы

Станет людям веселей,

Глаз блеснут их переливы

Среди улиц и полей.

И в Тбилиси я с отвеса

Вижу с Цалкинских высот

Золотых коней Храмгэса

В синих улицах полет:

Золотые наши кони —

Братья этим малышам»,—

И малюток на ладони

Он погладил по ушам.

Хорошо сказал строитель,

Сам не ведая того.

Засмеялись тихо кони

На ладони у него.

<1948>

4. СНЫ АСПИНДЗЫ [52]

Тяжелых скал изломы,

Река острее бритвы,

Нас секретарь райкома

Привел на поле битвы.

С таким поведал жаром,

Как битва бушевала,

Как будто в битве старой

Он сам был генералом.

Ущелье, что лежало

Налево и направо,

Вдруг сразу задышало

Аспиндзы днем кровавым.

Мы видели так живо,

Как топчут виноградник,

Как падают с обрыва

В Куру и конь и всадник.

…А ночью месяц вышел

Атласно-золотистый,

Кура шумела тише,

Светясь сквозь сумрак мглистый,

Над башнями Хертвиси,

Отвесом черным Тмогви

Шел тихий месяц в высях

Над всем руин безмолвьем.

На бревна мы, как дома,

У садика присели;

С секретарем райкома

Беседа шла о севе,

О нивах горных, тесных,

О новой коз породе,

О всем, что повсеместно

В районе производят.

И он сказал: «В пещерном

Вардзийском древнем граде

Вы вспомнили, наверно,

О древнем винограде.

На фресках нарисован,

Погиб в столетьях старых,

А мы поднимем снова

Тот виноград Тамары.

И через год мы с вами

Вином наполним роги…»

…Шел месяц с облаками

Ущельем этим строгим.

Мне снились все сраженья,

Что были здесь когда-то,

Все войск передвиженья,

Все кони и солдаты.

С секретарем райкома

Века стояли рядом,

Вся ярость битв знакомых

Шла по реке за садом.

Строитель он и воин,

Ему покой не снится.

Он помнит: за рекою

Опять лежит граница.

И дышит по ущелью

Такой тревожный ветер,

Как в смотровые щели

Пред боем на рассвете.

<1948>

5. РУСТАВИ

На безжизненной равнине,

            Каменистой, темнотравной,

Где рассыпаны осколки

            Безымянные веков,

В майский день вошли мне в душу

            И остались навсегда в ней

Этот хруст камнедробилок,

            Эта пересыпь гудков.

Перестук скользящих кранов,

            Стены, точные, как скалы,

Тяжкий храп землечерпалок,

            Паровозов синий дым —

Это Грузия бетона,

            Это Грузия металла

Воздвигала свой Рустави,

            Поднимаясь вместе с ним.

Силачами встали в поле

            Мачты дальней передачи,

В сизом мареве терялись

            Плеч их черные края.

Над страною виноградной,

            Над холмов красой горячей

Первых домен и мартенов

            Очертанья видел я.

Новой красной черепицей

            Город пел о переменах,

И взбежали рощи смело

            На пустынные бугры.

Где шипели брызги пены

            У быков тяжелостенных,

Падал светлый дождь весенний

            В воду темную Куры.

То, что здесь я вижу сердцем,

            Станет видимо воочью:

Сталь руставская польется,

            Вспыхнув огненной рекой,

И шофер проезжим скажет,

            Степь срезая темной ночью:

«Это светится Рустави!» —

            И покажет вдаль рукой.

Как бывалые солдаты

            Опытом своим делиться

Собираются и снова

            Все бои переберут —

Здесь собрались ветераны —

            Ими Грузия гордится,

Те, что строили Ткварчели,

            Рионгэса знали труд,

Что смиряли силу Храми,

            Одичавшую волчицу,

От Тбилиси до Самтреди

            Проводили провода,

Доты ставили над бездной,

            Там, где лом в гранит стучится,

На Военной на Грузинской,

            Когда к ней пришла беда.

Дружбой светлою народов

            Здесь равнина засверкала,

Ночь истории пробили

            Эти люди и огни.

К мастерам пришли грузинским

            Мастера высот Урала,

Те, что знали дни Тагила

            И челябинские дни.

Пусть прольются светлым ливнем

            Мая шелковые тучи,

А у братьев у казахов

            Поговорка есть одна:

«Если хочешь великана

            Ты родить благополучно —

Не жалей же на пеленки

            Дорогого полотна».

И сейчас, когда равнина

            Вся гремит и вся бряцает,

В этот майский, бирюзовый,

            Вдохновенный этот час

Видим мы тебя, Рустави,

            И невольно восклицаем:

«При рожденье великана

            Мы присутствуем сейчас!»

<1948>

6. УМИРАЮЩИЙ БАМБУК

Бамбук умирает —

            Приходит черед и бамбуку.

И он зацветает

            Раз в жизни — на скорую руку.

И желтых цветов этих

            Переплетенья —

Ничем не согреть их,

            Подернутых тенью.

А розы — как пламя,

            Ликуют самшиты,

И тунга цветы как шелками

            Расшиты.

Бамбук засыпает

            И видит в неведомом сне,

Как лес проступает

            В тяжелых снегов белизне.

Зарницы дрожат

            На высоком чужом берегу,

Две палки бамбука лежат

            На снегу.

Они умирают,

            Припав к белоснежной земле.

Они зацветают,

            Но цвет их заката алей.

Здесь лыжник покинул

            Ему предназначенный путь.

Он руки раскинул,

            Как будто прилег отдохнуть.

Недвижно лежит,

            И слышится смутно ему,

Как Черное море

            Шумит через белую тьму.

1948

7. КАДА

Похожая на скатерть-самобранку

Поляна. Небо. Горные края.

И выпил я за женщину-крестьянку,

В колхозный вечер стоя выпил я.

Не потому я пил за незнакомый,

Печальный, добрый взгляд,

Что было здесь мне радостно, как дома,

Иль весело, как двадцать лет назад.

Не потому, что женщина вдовою

Бойца была, и муж ее зарыт

В обугленной дубраве над Невою,

И сыну мать об этом говорит.

Не потому, что, бросив хворост наземь,

Ответила улыбкою одной,

И в дом ушла, и вынесла, как в праздник,

Печенье, что белело под луной.

Нет, я смотрел на ломтики витые,

Что по-грузински «ка́да» мы зовем, —

Вернулись мне рассветы боевые

В неповторимом городе моем.

…Мешочек тот был невелик и ярок —

И на ладони ка́да у меня.

Кто мне прислал тот фронтовой подарок

На край земли, на линию огня?

Шатаясь от усталости, лишь к ночи

Вернувшись с поля, может быть, она,

Склонив над ним заплаканные очи,

Сидела молчаливо у окна,

Чтоб в ночь осады, в этой тьме кромешной,

Мне просиял ее далекий зов,

Привет земли, такой родной и вешней,

Грузинским солнцем полный до краев.

…Мне завтра в путь, в работу спозаранку.

Темнеют неба дальние края.

Вот почему за женщину-крестьянку

В колхозный вечер стоя выпил я.

<1948>

8. ПЕСНЯ О ДРУЖБЕ

Шел боец хребтом Кавказским

            Через льды и тучи,

По снегам глухим и вязким,

            По недобрым кручам.

Повисал он на веревке,

            Бездны презирая,

Знал свирепые ночевки —

            Хуже не бывает.

Чтоб не спать, шептал он сказку,

            Карауля немца,

На снегу пускался в пляску,

            Только чтоб согреться.

А на отдыхе коротком,

            Чтобы уважали,

Пел абхазским он молодкам

            Песни об Урале.

«Скоро ль мы врагов прогоним?»

            Отвечал он: «Скоро!»

— «Как вы в горной обороне:

            Вам по нраву горы?»

«Географья — как на блюдце, —

            Отвечал он сжато, —

Но чудно места зовутся —

            Помнить трудновато…»

Он грузинским — удивитесь! —

            Научился песням,

Был дружок его — тбилисец,

            Был его ровесник.

Так провел в горах он осень,

            Вьюги уж клубили —

И с хребта он немца сбросил,

            А дружка убили.

«Где работал он?» — «В Рустави…»

            — «Это что такое?»

— «Там завод огромный ставим,

            Дело боевое…»

«Мы, уральцы, дело любим,—

            Он сказал степенно.—

Как войне башку отрубим,

            Я вернусь — заменой.

То, что друг мой верный начал,

            За него докончу…»

И пошел в боях маячить,

            Драться днем и ночью.

Где он только не был с боем,

            Где бивак не ставил…

Но вчера нашел его я

            Техником в Рустави.

1948

9. ПЕРЕД НОЧНОЙ АРАГВОЙ

Был час ночной и поздний,

            Для меня

Желтел фонарь колхозный

            На камнях.

Вода плясала

            В свете фонаря,

Моим глазам немало

            Говоря.

Как будто в пенах,

            Вихрях водяных

Мелькали смены

            Быстрых дней моих.

Топя их враз

            В холодной быстрине,

Стальной рассказ

            Река кидала мне.

От строк шумящих

            Глаз отвесть не мог,

От тех летящих

            Леденящих строк.

Их голос плыл

            И в уши грохотал:

«Какой ты был,

            Каким теперь ты стал…

Смотрел в меня,

            В Арагву, ты тогда

При свете дня —

            В те юности года.

Смотри ж сейчас,

            Мы вместе и одни —

В полночный час

            В седой поток взгляни…»

Торчали камни,

            И по их плечам

Стекали славно

            Струи, клокоча.

Я камнем не был,

            Волнами тесним,

И, видит небо, —

            Я не буду им.

Фонарь сиял,

            Жестоко обнажив

Зеленый шквал

            И всплески, как ножи.

Сверкали искры

            В свете фонаря,

Как будто освещала их

            Заря.

И каждая жила

            В огне волны,

Как будто шла

            Из самой глубины,

Пронзая ночь

            И ночи непокой…

Я был, Арагва,

            Искрою такой!

1948

277–281. СТИХИ О ТБИЛИСИ

1. «Что там ни говори…»

Что там ни говори,

А есть места на свете,

Где смотришь как с горы,

А день особо светел.

Таков, Тбилиси, ты,

Тут не в соблазнах дело,

А в чувстве простоты,

Душевной до предела.

В словах, что будут жечь,

Испепелившись даже.

И в щедрой смене встреч,

Чей след на сердце ляжет.

И в верности такой,

Что всё ничто пред нею,

Когда уж не рукой,

А жизнью жертвуй всею.

1948

2. «А сколько, Тбилиси, тебя воспевало…»

А сколько, Тбилиси, тебя воспевало,

            Стакан осушая до дна.

Прибавь к этим сонмам великих и малых

            Еще одного, старина!

Не буду с тобой совещаться о деле

            И славить иль в честь твою пить —

Я просто люблю на проспект Руставели

            Без всяких забот выходить.

Смешаться с толпою тбилисцев и с ними

            Пойти по знакомым следам,

Где, может быть, встречу далекое имя

            И вновь его сердцу отдам.

Увижу я там, в переулках гадая,

            Пройти — не пройти мне по ним,

Грузинка сидит на окне молодая,

            Беседуя с другом своим.

Взгляну и сойду переулком негладким,

            По тихой Судебной потом.

Я вижу, что всё в этом мире в порядке,

            В вечернем, тбилисском, большом.

А в комнате ночью ко мне на свиданье,

            Все стулья заняв и кровать,

Сойдутся все прошлые воспоминанья

            Тбилисскую ночь коротать.

Мы плакать не будем, смеяться не будем,

            Мы просто поговорим

О том, что всегда вспоминается людям,

            Когда не до отдыха им.

<1948>

3. «Над Тбилиси шум рабочий…»

Над Тбилиси шум рабочий,

Он с утра над головой,

И смолкает только к ночи

Этот грохот трудовой.

Ты сегодня как столица

Еще краше, чем вчера,

И с тобою не сравнится

Ни Багдад, ни Тегеран.

Если б ты Багдад увидел,

Этот рабства пыльный ад,

Ты заплакал бы в обиде

За униженный Багдад.

Что б ты видел в Тегеране?

В лязге денег и оков

Он живет как бы в дурмане,

Под надзором чужаков.

Ты же, вольный и красивый,

Всей страны любимый сын,

Дети пишут здесь курсивом:

«Я — советский гражданин!»

Ты врезаешься с разбега

В степь и в горы над Курой,

Город пламенного века,

Новой доблести герой.

Через всех хребтов громаду

Светит, взрезав ночи мрак,

Тегерану и Багдаду

Большевистский твой маяк!

<1948>

4. «Мне кажется, что я встречался с ним…»

Мне кажется, что я встречался с ним

Уже не раз: на Рионгэсе или

В тквибульских шахтах, с крепким, молодым,

Которого все знали и любили.

Или его я видел стороной

В полях колхозных юга Алазани,

Иль он промчался нынче предо мной

Средь комсомольцев в конских состязаньях.

Или в горах сванетских привелось

Однажды нам палатки ставить рядом,

Или на Красной площади как гость

Он любовался юности парадом.

А может быть, мелькнуло мне в пургу

Его лицо под белым капюшоном

В окопах где-то или на снегу,

Пороховой пыльцой запорошенном.

Не помню я. Но этот взгляд прямой,

Не легкий шаг, развернутые плечи

Встречаю я, когда иду домой,

На улицах тбилисских каждый вечер.

Но не было всего, что написал,

Его не встретить никакой порою:

Он крепко врос в высокий пьедестал

В большом саду над старою Курою.

Борис Дзнеладзе… он из первых тех,

Из комсомольцев Грузии Советской,

Он вышел в битву рано, раньше всех,

Со львиной страстью и душою детской.

И смотрит он на город с высоты

Тех ранних лет, чей подвиг тяжкий поднял.

Не потому ль ловлю его черты

Я в комсомольском племени сегодня?

1948

5. СРЕЗ СТЕНЫ КОШУЕТИ

Снова звезды повисли

            Над улиц пустеющим дном,

                    Замирает Тбилиси,

                               Темнеет окно за окном.

Точно в горле кувшина,

            Тишина на реке,

                    Только где-то машина

                               Прошуршит вдалеке.

И дома закачались

            На волнах темноты,

                    Вот уж в мире остались

                               Лишь две белых черты.

Угол белый и звонкий

            Кошуетской стены,

                    Нарисованный тонкой

                               Рукою луны.

Больше линий не надо,—

            Что среди темноты

                    Спят Тбилиси громады —

                               Скажут эти черты.

Нет ни проблеска света,

            Кроме них — только мрак,

                    Может, краткость вот эта —

                               Лучший мастера знак!

1948

282–288. РАДУГА В САГУРАМО

1. РАДУГА В САГУРАМО

Она стояла в двух шагах,

Та радуга двойная,

Как мост на сказочных быках,

Друзей соединяя.

И золотистый дождь кипел

Среди листвы багряной,

И каждый лист дрожал и пел,

От слез веселых пьяный.

В избытке счастья облака

К горам прижались грудью,

Арагвы светлая рука

Тянулась жадно к людям.

А гром за Гори уходил,

Там небо лиловело,

Всей пестротой фазаньих крыл

Земли светилось тело.

И этот свет всё рос и рос,

Был радугой украшен,

От сердца к сердцу строя мост

Великой дружбы нашей.

1948

2. «Ломаются и хрипнут голоса»

Ломаются и хрипнут голоса,

И новые идут на смену им.

Теперь не разберусь уже и сам,

Принадлежу я к голосам каким.

Оставшись войн великих ветераном,

К спокойному не склонен рубежу, —

И лишь пахнет в лицо мне ветер ранний —

Я в новый путь веселый выхожу.

И хочется еще мне говорить

О зареве, бегущем невской льдиной,

И о пожаре медленной зари

Над мирною Мухранскою долиной.

Они со мной — походный мой мешок

И сапоги с подкованной подошвой,

Чтобы стихам шагалось хорошо

В большом пути под самой трудной ношей.

И в тихом Сагурамо я живу,

Как будто бы в блаженном сне богатом,

Лишь потому, что грозно наяву

Я слышу грома дальнего раскаты.

И стих встает к оружью, как солдат,

Проспавший ночь у друга на биваке

Под крышей — и встающий снова в ряд

Для боевой, для стиховой атаки!

1948

3. НА ГОРЕ ЗЕДАЗЕНИ

Желтый лес, синий снег,

Новый снег — вчерашний,

Как уснувший печенег —

Крепостная башня.

Красный светится кизил

В золоте осеннем,

А по снегу заскользил

Свежий след олений.

Весь наполнен солнцем лес,

Будто снова лето,

Далеко внизу — Загэс,

Под ногами — Мцхета.

Грузия внизу плывет

Сказочным рассказом,

И времен водоворот

Можешь видеть глазом.

Даже года времена

Здесь смешались тоже,

Голубая крутизна

На стихи похожа.

Это песня — не гора,

Эти строки — склоны,

Эти тропы серебра,

Этот лес червонный!

1948

4. «Представить не могу Кахетии…»

Сандро Шаншиашвили

Представить не могу Кахетии

Я без стихов Шаншиашвили,

В какое славное столетне

С какой землей они дружили!

Он всё такой же — крепкой поступью

Идет, как в годы молодые,

Над Алазани пенной россыпью,

Каким узнал его впервые.

Среди народа в праздник попросту

Еще ворваться может в танец

И в дом с большой вязанкой хворосту

Войти, как истинный джуганец.

И, сидя с ним за чашкой глиняной,

Вино пригубливая красное,

Я удивляюсь, сколько именно

Он знает истинно прекрасного.

Он знает нравы и обычаи,

Общегрузинские, джуганские,

И песни, полные величия,

И сказы острые крестьянские.

То нежным может быть, то жалостным,

То, расстегнувши пояс узкий,

Взметнется, захохочет яростно,

Как дух из сказки чиаурской.

А в ночи те, что в память врезаны,

О, сколько им в стихах поведано

О судьбах родины истерзанной,

Несчетно проданной и преданной.

Чтоб вслед ночам таким, на смену им,

Актеры, как свое, как близкое,

Играли нам дела Арсеновы

Иль повесть доблести — Крцанисскую.

А там в стихах, как ястреб клюнувши

Добычу с лету стихотворную,

Споет о девушке и юноше,

Про силу страсти неповторную.

А там в стихах, где поле клонится,

С войной соседя исполинскою,

Споет про мать земли — колхозницу

С ее семьею кахетинскою.

И если б не было Кахетии

С ее просторами сердечными,

Ее придумал бы, чтоб петь ее

И пить ее здоровье вечное!

1948

5. ЦХНЕТИ ОСЕНЬЮ 1939 ГОДА

Заря через сумрак рассветный

Как розовый кралась олень,

Являлся потом многоцветный,

Стихами пронизанный день.

И, правды стиха не унизив,

Природа вставала над ней,

Над шквалами строф Леонидзе

Всей песенной силой своей.

И дети шумели, как листья,

На Цхнетской поляне цветной,

И строк виноградные кисти

Темнели передо мной.

Две девочки в синем резвились

Под звонкие звуки зурны,

Которые к нам доносились

Из сельской большой тишины.

А ночью тревожно-веселой

Под нами роились они —

Червонного золота пчелы —

Ночного Тбилиси огни.

…Над каменным горным народом

Лег мертвый, свинцовый закат,

В тот час почтальон мимоходом

Сказал нам: «Варшаву бомбят».

И Цхнети поплыло куда-то,

Оставив лишь в памяти свет

Листвы золотистой заката,

Стиха, просверкавшего вслед!

<1948>

6. АБХАЗСКИЙ ПЕЙЗАЖ

Впадавшую в море увидел ее —

Гумисту, текущую плавно,

К ногам положила мне сердце свое

Из крепкого смуглого камня.

Другого не может и быть у реки,

Рожденной на каменном ложе

И с детства зажатой в такие тиски,

Что вспомнить без гнева не может.

А горы, что шли, громоздясь, над рекой, —

Громадою леса покрыты,

И сердце зеленой громады такой

Из лучшего было самшита.

А леса повыше, за Бзыбским хребтом,

Взобравшись на каменный ворох,

Стоят, с головою покрытые льдом,

Совсем бессердечные горы.

От края до края отсюда видны

Абхазские выси и долы,

И пенистый взмет черноморской волны,

И свет винограда веселый.

Сады, и поля, и дороги струна…

Гляжу — не могу наглядеться, —

И всё это вместе согрето сполна

Большим человеческим сердцем!

<1948>

7. САНЧАРСКИЙ ПЕРЕВАЛ

Высоко в небе над Абхазией —

                   Санчарский перевал.

Там путник разве что с оказией

                   Случайно побывал.

Туда ведут лишь тропы узкие,

                   Опасные в ночи,

По ним текут туманы тусклые

                   И горные ключи.

И он, ничем не примечательный,

                   Тот каменистый вал,

Стал местом битвы замечательной —

                   Санчарский перевал.

Здесь враг хотел пробиться в Грузию

                   Кратчайшей из дорог,

Огня и камня грозный узел он

                   Перерубить не мог.

Здесь пушки скатывались в пропасти,

                   Сорвав лавины ком,

Здесь альпинист делился доблестью

                   С бывалым моряком.

В крови, осколками израненный,

                   Размолотый, пустой…

Плывет сегодня синь небесная

                   Санчарской высотой.

Туда ведут лишь тропы узкие,

                   Опасные в ночи,

По ним текут туманы тусклые

                   И горные ключи.

И только крыльев тень орлиная,

                   Ложась на перевал,

Напомнит жителю долинному

                   О битве между скал.

1948

289–293. ГОРЫ

1. «Я знаю Грузию такую…»

Я знаю Грузию такую

И в сердце строго берегу —

Лавины громкие ликуют

И туры скачут на снегу.

Гремят алмазные потоки,

А над зеленым миром всем

Ступени льдов висят, как строки

Застывших в воздухе поэм.

Ночлеги в башнях, ужин скромный.

На этой царственной земле

Я спал под сводом полутемным

И снов не видел веселей.

1948

2. КИРОВ НА КАЗБЕКЕ[53]

1

Сначала это был

                   Скалистый гребень,

В тумане плыл,

                   Как будто таял в небе.

Весь бурями истесанный

                   И серый,

Меж безднами-откосами

                   Висел он.

А над виском

                   Утесов острых смесь —

Чуть не ползком

                   По этим плитам лезь.

Вдруг, как во сне,

                   Туманы размело,

Нога на снег

                   Ступила тяжело.

2

Шли через плечи

                   Волны облаков,

И солнцу жечь их

                   Было нелегко.

Его лучи, врезаясь

                   В белый ад,

В нем таяли, сражаясь

                   Наугад.

Вокруг вершины будто

                   Корабли

Всплывали круто,

                   На волнах росли

И шли ко дну,

                   Распавшись на куски,

В ту белизну,

                   Где не видать ни зги.

А надо всем —

                   Оледенелый гром —

Стоял Казбек,

                   Светясь на голубом.

3

Лег фирн вокруг…

Глубокий, мягкий снег…

Лишь сердца стук

В великой тишине.

И смотрит ширь

Сейчас не на зарю —

Как богатырь

Идет к богатырю.

Всё медленнее, тише

Каждый шаг,

И легкий слышен

Тонкий звон в ушах.

То словно

Колокольчики снегов

Звенят неровно,

Счет ведя шагов.

Уперлись в лед,

В зеленую кору,

И вот уж в ход

Пускают ледоруб.

И он звенит

По каменному льду,

Он говорит:

«Взойду! Взойду! Взойду!»

Не сокрушить их,

Вихрю — не смести,

Уже вершина —

Дальше нет пути!

4

Снежок, пыля,

Летит в ущелий дым,

Какой земля

Раскрылась перед ним?

Встает Эльбрус,

Весь залитый огнем,

Как будто куст

Костров горит на нем.

Дыхтау с Ушбой

Выше облаков

Клянутся дружбой

Вечных кунаков.

А там как будто

Кто-то разорвал

И в снег окутал

Стены пестрых скал.

Какая мощь в их пламенных

                   Тонах,

Какая легкость в каменных

                   Волнах!

И мастер не найдет,

                   Чем передать

Такой полет,

                   Такую благодать!

Ты станешь снег

                   В восторге целовать,

О человек!

                   Могу тебя понять!

5

И чувств не счесть,

                   И как свободен я —

Я вижу здесь,

                   Как радостна земля.

В степях за Балтой

                   Нити рек, дорог,—

Владикавказ! Как мал ты,

                   Как далек!

Ты будешь гордым городом,

                   Когда

Взойдет свободы гордая

                   Звезда.

И большевик

                   Всё миру в дар отдаст —

От мудрых книг

                   До всех земных богатств.

И станет мир,

                   Как с этой высоты,

Неповторим —

                   Его увидишь ты.

Сквозь кровь и тьму,

                   Сквозь всех сражений дым

Взойдем к нему,

                   Когда мы победим!

1948

3. «В Бечо меня голод замучил…»

В Бечо меня голод замучил,

Тонул я однажды в Чанчахи,

Срывался со скал я, где тучи

Чернее, чем горцев папахи.

Град бил меня на Ахмангане,

Метель леденила Твибера.

Во льдах, под дождем и в тумане

Своей не утратил я веры

В блаженство путей этих малых.

Сказали б: пусть всё повторится —

Готов повторить всё сначала,

Чтоб снова горам удивиться.

1948

4. АЛЕКСАНДРА ДЖАПАРИДЗЕ [54] НА УШБЕ

Когда предо мною осколки луны

На снежниках станут дробиться,

На выступе красной ушбинской стены

Я вижу: стоит Джапаридзе.

Привязана, клинья забиты в скалу,

Веревка натянуто крепко.

Над нею стена убегает во мглу,

А горы — как мертвые слепки.

«Прошу вас, исполните просьбу мою, —

Сказала, одета закатом, —

На выступе этом я ночь простою,

Смотрите, друзья мои, брат мой:

Тут всем даже стоя нельзя ночевать,

К подножью стены вы спуститесь,

Чтоб завтра к вершине наш путь продолжать,

За мной на заре возвратитесь».

…И длинная горная ночь потекла,

Заполнила пропасти тьмою,

Потом из небес голубого стекла

Она засияла луною.

И горы вдруг легкие, как миражи,

Поднялись воздушной громадой,

Всю тяжесть дневную свою положив

В разорванный ад ледопадов.

Как будто впервые увидев луну,

Всё в мире нагорном молчало.

Лишь где-то далеко дробил тишину

Обрывистый выстрел обвала.

Потом всё смешалось за дымкою сна,

И Ушбы не стало на свете.

Явились леса, и бугры, и весна,

И маленький дом в Имеретии.

И братья боролись шутя на лугу,

Симон поскользнулся пред нею,

Разбитый лежал ледоруб на снегу,

И мать была снега белее.

Зовет Александру. Очнулась она:

Стоит над провалом бездонным,

А ночи стеклянная голубизна

Сменилась уж темно-зеленой.

И льдинки, как слезы, в ручей серебра

Стекают, сжимаясь от муки,

И на плечи ей положила гора

Гранитного холода руки.

И братья боролись шутя на снегу.

Сказала Симону с досадой:

«Симон, я Алешу сейчас берегу,

Не трогай Алешу, не надо».

И снова текут бесконечно часы,

А Грузии снится впервые такое,

Что женщина новой грузинской красы

Стоит над страною ночною.

Тут ветер колючий ударил в висок,

Рассветные шорохи поднял,

Со старой стены обветшалый кусок

Слетел, грохоча, в преисподню.

И, легкость ночную оставить спеша,

Чуть небо зарей заблистало,

Из ночи вершин возвращалась душа

И плотью опять обрастала.

И первых лавин зашуршали дымки,

Как вздохи проснувшихся рано,

Под первым лучом, золотящим виски,

Встающих от сна великанов.

Глядит Александра уже не во сне:

Мир ясен и грозно рассчитан.

И четкость такая в зеркальной стене,

Что каждую видно морщину.

По этой стене она всё же пройдет —

Пусть всеми отвесами блещет, —

И первая женщина вступит на лед

Вершины ушбинской зловещей.

Лишь вверх альпинисту дорога одна,

И эти дороги умножь ты,

А жизнь — не такая ли точно стена,

Которую штурмом берешь ты?

И слышны ей снизу друзей голоса,

И ветер какой-то хороший,

А вот и Алеша уж к ней поднялся.

«Прекрасное утро, Алеша!»

1948

5. НЕИЗВЕСТНОМУ ТОВАРИЩУ

Придут далекие года,

                   Настанет вновь весна,

Слетят со скал обломки льда,

И лес проснется, как всегда,

                   Рекой пройдет волна.

Товарищ неизвестный мой,

                   С корой сожженных губ,

Пойдет на кручи, как домой,

                   Сжимая ледоруб.

Взойдет в безмолвие снегов —

                   Пусть ноша нелегка,

Затянет он веревку вновь

                   Узлом проводника.

Его охватит радость гор,

                   Что знали я и ты,

Он снова разожжет костер,

                   Спустившись с высоты.

И вспомнит он всех тех других,

                   Сидевших у огня,

И выпьет он за память их,

                   И, значит, за меня.

Он чмокнет сладко языком,

                   Своим довольный днем.

Грузинским капнет он вином

                   На черствый хлеб потом.

И спросит девушка: «Зачем?

                   Что это значит, друг?»

Он объяснит ей без речей,

                   Что вечен жизни круг,

Что завтра рано им вставать,

                   Что ждут их гребни скал…

Им будет мир принадлежать,

                   Как нам принадлежал!

1948

НА ВТОРОМ ВСЕМИРНОМ КОНГРЕССЕ МИРА1950–1951

294. ВО ИМЯ ЛУЧШИХ РАДОСТЕЙ НА СВЕТЕ

Во имя лучших радостей на свете

Собрались мы со всех концов земли.

К нам на конгресс пришли с цветами дети,

Как вестники весенние пришли.

Там, за стеной, был город доброй славы —

Здесь голуби летели на стекле,

И маленькая девочка Варшавы

Среди цветов стояла на столе.

Бывает так: вся сложность пролетает

Пред нами, как простейшая строка;

И я увидел: на плече Китая

Лежит ребенка легкая рука.

И смотрит он веселыми глазами

В огромный мир, как в этот светлый зал,

Как будто слышим нашими сердцами

Всё то, о чем еще он не сказал.

Зовут его Анелей или Ядей, —

Все имена ему принадлежат! —

И все миры в его чудесном взгляде,

И все дороги перед ним лежат.

И в прелести сияющей и тонкой

Не просто юной жизни торжество:

Всё будущее в образе ребенка

Стоит и просит защитить его.

1950

295. РУБАШКА

Сияли нам веселые подарки —

                   Платки и голубки,

По залу шел над зыбью флагов ярких

                   Свет голубой реки.

И день и ночь струился этот зыбкий

                   И теплый свет,

И в этом зале не было б ошибкой

                   Сказать, что ночи нет.

Встал человек, — ну, как сказать короче:

                   Пред нами встал таким,

Как будто он пришел из бездны ночи

                   И ночь вошла за ним.

«Мой друг — сторонник мира в Парагвае,

                   Его со мною нет,

Он шел сюда, дорогу пробивая…

                   Его убили! Вот его привет!»

И в зале все, кто как ни называйся,

                   Увидели, вскочив,

Кровавую рубашку парагвайца,

                   Висевшую, как в голубой ночи.

А друг держал кровавые лохмотья,

                   Стояли мы в молчании глухом

И видели, как обрастает плотью

                   Что на словах борьбою мы зовем!

1951

296. АМЕРИКАНСКАЯ ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ НА КОНГРЕССЕ

Отец приносил газеты в дом

                   И радио слушал,

Кричало радио всё об одном,

                   Газеты терзали душу.

И, не стесняясь, что дочь мала,

                   При ней говорил он:

«Нас ждут ужасные дела,

                   Ужасная могила.

Или с неба слетит атомный гром,

                   Взрыв без осечки,

Конечно, пылью исчезнет дом,

                   А мы сгорим, как свечки.

Или с неба любые бомбы слетят

                   На головы наши,

Это будет такое, что самый ад —

                   Игрушки одни, мамаша.

Или с неба сбросят на нас чуму,

                   Холеру, сверхлихорадки,

И дома умрем мы по одному —

                   Тоже не сладко…»

Слушала дочка, хоть и мала,

                   Всё понимала,

Она ни есть, ни спать не могла,

                   Всю ночь вздыхала.

И мать она разбудила, когда

                   Ночь уже шла к рассвету:

«Уедем, мама, с тобой туда,

                   Где неба нету!»

1951

297. ПАК ДЕН АЙ

Как описать неслыханно простое

И где сказать рассказу: начинай!

Сорвался зал со всех своих устоев,

Когда сошла с трибуны Пак Ден Ай.

Вскочили люди на столы и стулья,

А женщины восточных стран толпой

Бежали к ней в таком всеобщем гуле,

Как будто в зал обрушился прибой.

И первая из женщин перед нею,

Упав ничком, поцеловала пол,

Как землю той истерзанной Кореи,

Чей образ здесь по всем сердцам прошел.

И женщины плащи свои снимали,

На Пак Ден Ай накидывали их,

Как будто дар особый получали

Плащи, коснувшись Пак Ден Ай на миг.

И целовали в губы, в шею, в щеки,

Края ее одежды, рукава.

В глазах темнел такой восторг глубокий,

Что от него кружилась голова.

И под руки ее вели Гвоздики

Ей дали в руки. Алые цветы

Таким густым огнем горели диким,

Как кровь на платье снежной чистоты.

Кругом кричали, плакали и пели;

Одной семьей, как будто все свои,

Ее несли, купая, как в купели,

В неистовстве невиданной любви.

Свой новый день Восток сегодня славил,

К ней Запад руки гордые простер,

Ее внесли в президиум, поставив,

Как светлый, вдаль сияющий костер.

Спокойная, недвижная, вся в белом,

Она стояла, замкнутая в круг,

И, вздрогнув всем легчайшим, гибким телом,

Народам в пояс поклонилась вдруг.

Казалось, что конца не будет гулу,

Что навсегда он с этим залом слит,

Глаза людей Корея повернула,

Чтоб видели, откуда враг грозит.

Грозит всему, что жизнью называем…

В огне, в крови далекий милый край,

Как статуя стояла здесь живая

Корея, воплотившись в Пак Ден Ай!

И в волны криков, песен, восклицаний

Она сошла спокойно и светло;

И медленно вошедшее молчанье,

Как облаком, ей плечи облегло.

И все вернулись, как из сновиденья,

Где их кружил живительный поток,

Таким опустошенные волненьем,

Что был, как тяжесть, воздуха глоток!

1951

298. ДЕЛЕГАТ

Широкогубый, темнолицый,

Сидит он, трубочку сосет.

Он на конгрессе, он в столице,

Он по-варшавски кофе пьет.

Он видел маленькое чудо,

Когда огромный голый цех

Был превращен из темной груды

В дворец, сверкающий для всех.

Он чудо видел и побольше,

Почти похожее на сон,—

Когда пришли в столицу Польши

Борцы за мир — и с ними он.

Подумать только — даль какая.

«А я вот эту даль люблю!»

И, дым из трубочки пуская,

Он вспомнил родину свою.

Там на границе необъятных

Лесов желтеют шалаши,

Да, труден будет путь обратный

К истокам девственной души,

Где сел соломенные ульи,

Жандарма белого мундир,

Где по туземцам свищут пули…

Какая там борьба за мир?

Он сахар помешал в стакане;

И всё же толпы земляков

Несут Стокгольмское воззванье

Внутри бамбуковых стволов.

Они неграмотны — ну что же,

В чем дело — толком расскажи,

В футлярах крокодильей кожи

У них на поясе ножи.

И он уж видел не однажды,

Бамбуки сложены у стен,

На них свой знак зарублен каждым,

Чернильных подписей взамен.

И счет зарубок на бамбуках —

Он всё растет от новых встреч,

Не думал дед, качая внука,

Что внук в Варшаве скажет речь.

На Нигер Висла не похожа,

Волной свинцовой в берег бьет,

Но он о ней расскажет тоже,

Когда до Нигера дойдет.

Варшава будет жить в нем годы,

Свою имеет он мечту:

Чтоб в гости все пришли народы

В его далекий Тимбукту!

1951

299. ВАРШАВА

Зимой, после войны впервые,

                   В пятидесятом —

Варшава, ночь, огни скупые,

                   Снег полосатый.

Сначала шел, поймите сами,

                   Меня простите, —

Я шел с закрытыми глазами,

                   Боясь раскрыть их.

Боясь увидеть под луною

                   Лишь тень Варшавы,

Узоры, бывшие стеною,

                   Да щебень ржавый.

Решил в глаза взглянуть я смело

                   Руин шершавых —

Кругом росла, трудилась, пела —

                   Жила Варшава!

Сегодня можем мы смеяться,

                   Кого обидим?

Сегодня можем удивляться

                   Тому, что видим!

Где всем народом создан город

                   Во имя жизни,

А рядом черные, как порох,

                   Руины виснут,

Где груды мертвого железа,

                   След капонира,—

Вот тут и место быть конгрессу

                   Во имя мира!

1951

ДВА ПОТОКАСтихи о Пакистане и Афганистане1951

Алле Александровне Кубицкой, которая первой из советских женщин рассказала женщинам Восточного Пакистана о Советском Союзе

300. МЫ ЛЕТИМ ЧЕРЕЗ ГИНДУКУШ

С поворота внезапно крутого

Дальних гор я увидел кайму,

Словно в песне кипящее слово,

Ширь кипящей на солнце Аму.

А навстречу плывя, желтолица,

Нарастала барханов гряда,

Этот миг — переходим границу —

Отзывается в сердце всегда.

Оглянувшись с небесного склона,

На родной я увидел земле

Грузовик, что бежал вдоль зеленых,

Наклоненных к Термезу полей.

И пустыня пошла нас морочить,

И чужая пошла сторона,

Вся в ковровых изгибах и клочьях,

В ржавых пятнах, мутна, сожжена.

Облака окружают полками,

Если солнечный луч их прожег, —

Видим: где-то глубоко под нами

Дно расщелины — дышит лужок.

Уже высью последнею душит

Гиндукуш, точно сотнями рук,

Ледяные ножи Гиндукуша

Засверкали над нами вокруг.

Мы пройдем, дорогой, мы не трусы,

Сквозь твои ледяные ножи.

Гиндукуш! — значит «смерть индусам»,

Гиндукуш! —

                   Мы приветствуем жизнь!

Ту, которая так многотрудна,

Для которой себя не жалей,

Ту, что светит огнем изумрудным

С тех термезских колхозных полей.

Ту, что взята упорством и боем,

Что грозой обжигает виски,

Ту, что входит с Келифским Узбоем

Золотою водою в пески.

Ту, что правдой великой волнует

Океан человеческих душ,

Вот такую, до дна дорогую,

Мы приветствуем жизнь, Гиндукуш!

Трудно жить среди каменных станов,

Среди этих ущелий нагих,

Мы приветствуем крепких патанов,

Что затеряны в дебрях твоих.

Дружбу мерим широкою мерой,

Чистой мерой советских людей,

Мы приветствуем тех — за Хайбером,

Тех — за Индом, — наших друзей.

Гулу наших моторов, как эхо,

Вторит вся твоя снежная глушь,

В нашей дружбе ты нам не помеха,

Ты — союзник и друг, Гиндукуш!

1951

301. ХОЛМЫ ЗА РАВАЛЬПИНДИ

Равнинный жар

            Успел нам щеки выжечь,

В Москве снежком

            Уж любовались мы

Пять дней назад,

            А вот сегодня вижу

За Равальпинди красные холмы.

И красноты

            Такой необъяснимой,

Причудливостей

            Полные таких!..

А вот мы их проедем

            Молча мимо

И где-то после

            Мельком вспомним их.

Чудес природы

            Этим не обидим,

Я лучше расскажу

            Про перевал.

Про перевал, который

            Я не видел,

Но о котором

            Горец рассказал.

Тот перевал — он

            В Гиндукуше где-то,

Тур[55] из камней

            Отметил высоту,

И каждый путник

            В тишине рассвета

Добавить должен

            Камень в этот тур,

Как в благодарность,

            Что достиг он цели…

…Шел караван

            Сквозь вьюги пенный вал,

Снег до колен,

            Все горы побелели,

Таким никто

            Не помнил перевал.

И говорили горцы:

            «Поглядите,

Случилось что-то,

            Знак большой беды!»

Керван-баши

            Халатом пальцы вытер,

Края огладил красной бороды.

И, бросив есть,

            Все горцы замолчали,

И он сказал: «Лег снег

            Поверх камней!

Вы правы, люди,—

            Это знак печали,

И снег пришел

            Нам рассказать о ней.

Издалека мы весть

            Одну имели,

Через Вахан, Рошан,

            Через Памир

Она пришла и к нам,

            На дно ущелий!

Великий вождь

            Оставил этот мир!

На севере,

            В Мескеви, умер Ленин,

Чрез горы мрака

            Он людей привел

На перевал для многих поколений,

            Путь указал,

Чтоб мир за ним пошел.

Так мудрость мира

            Он для всех умножил.

И, с перевала

            Нынче уходя,

Пусть каждый здесь

            Своей рукой положит

Отдельный камень —

            Памяти вождя!»

…Года идут.

            В скалистой темной раме

Кипят снега

            И в зимнем стынут сне,

И каждый путник

            Добавляет камень

На перевале

            В дикой стороне.

И я хочу,—

            Но сбудется едва ли,

А может быть, и сбудется,

            Как знать,—

Чтобы судьба на этом перевале

            Хоть раз дала

Мне тоже постоять.

Вот весь рассказ,

            Услышанный на Инде,

Изложенный простым

            Стихом моим,

О красных же холмах

            За Равальпинди

В другой уж раз

            Еще поговорим.

1951

302. ДРУЗЬЯ

Сказочность земли, что может

            Лишь присниться,

Звездный хвост павлиний

            Полночью над ней —

Всё было б чужим лишь,

            Всё могло забыться,

Если б мы не видели

            Дружеские лица,

Если б мы не слышали

            Голоса друзей.

Не в ковровом зале,

            Что для нас украшен,

Где алмазы, ткани,

            Кость и серебро,

Мы сидим на стульях,

            Чай в обычных чашках,

Не в садах Могола,

            А в кафе «Метро».

И не джинн из сказки

            На беседу вызван

Болтовней о прошлом

            Скоротать обед,

Нет, мы говорим друзьям

            О коммунизме,

От Страны Советов

            Привезя привет.

Манговых величий, пальм

            И деодаров

Мы вокруг не видим…

            Что о них сказать?

Но цветут, сияя,

            Молодых и старых,

Слушающих жадно

            Яркие глаза.

Лишь немного странно,

            Что тебе на шею

Три венка надеты

            Красных, желтых роз,

Что стихи поются,

            Что глаза темнеют,

Ставши от восторга

            Влажными до слез.

В городе Лахоре

            Мир и дружбу славим,

Пусть стихи поются,

            Пусть стихов не счесть…

Говорит хозяин:

            «Мы вас всех представим,

Чтобы всех вы знали…

            Здесь Карачи?»

                                   — «Здесь!» —

Делегаты встали,

            Поклонясь в молчанье,

Кто их раз увидел,

            Больше не забыл.

Как бы ни храбрились

            Нынче англичане,

Есть в Карачи люди,

            Люди — не рабы!

«Здесь Лахор?» —

            Лахорцы поднялись стеною:

Мастера, поэты,

            Пакистана честь,

Чувств их половодье —

            Как поток весною.

«Здесь ли пешаварцы?»

            — «Пешаварцы здесь!»

Горцы встали гордо,

            Черные жилетки,

Белые тюрбаны,

            Чапли на ногах.

Это встали горы,

            Где стреляют метко,

Где, как пули, песни

            В сердце бьют врага!

За Хайдерабадом

            Поднялася Кветта,

За Мультаном — Дакка,

            Джунгли и холмы,

Села и деревни…

            Как в часы рассвета

На зари рожденье

            Засмотрелись мы.

Край, что так обилен,

            Край, что так унижен,

Край, что весь в грядущем,

            Сердце освежил.

От лачуг крестьянских

            До рабочих хижин

Поднялся пред нами,

            В этих людях жил.

Сколько ни ходи, товарищ,

            Вокруг света,

В самой дальней дали

            Будешь слышать вдруг:

«Есть Москва на свете,

            Передай привет ей!»

«Есть Москва!» — сказал нам

            Неизвестный друг.

Уж горел над нами

            Звездный хвост павлиний,

Манговая роща

            Сонная шуршит…

А сейчас в России

            На деревьях иней…

Это не для справки,

            Это для души.

Встали пакистанцы,

            В черном все и в белом,

Криками раскачивая сад…

«Совет — Пакистан тарраки! —

            Гремело. —

Пассадка дости

            Зиндабад!»[56]

1951

303. ПЕСНИ

Лунный свет на разбитом кувшине блеснул,

Ткач циновок циновки свернул и уснул,

Спит носильщик, прижавшись щекою к стене,

Он таскает тюки на спине и во сне.

Весь бездомный народ где попало прилег,

У Делийских ворот темен каждый порог,

Караванщики спят у Кабульских ворот,

И молчанье в квартале рабочем плывет.

«Я Искандероо тебя назову,

Ты не выдумка ночи, ты вся наяву.

Но не слышал я песен твоей стороны,

Спой мне песню, мне песни сегодня нужны.

Как поешь ты — тревогою голос дрожит,

Будто ветер по травам колючим бежит.

Как поешь ты — как будто скрестились ножи!

Искандероо, что ты спела, скажи?»

— «Пограничную песню я спела сейчас:

            Это острый и узкий

            Полуночный час,

            Когда путник один

            И тропа лишь одна,

            Но он должен пройти,

            Если воля сильна.

            То, что в сердце несет,

            Только может помочь

            В этих черных местах,

            В эту черную ночь.

    Если в сердце своем

            Не несет ничего,

            Пусть тропа оборвется —

            Не жалко его!»

— «Искандероо!

                       Бусы песни такой разорви!

Слушать песни хочу я другие твои.

Я услышать хочу, чтобы ночь оживить,

Как в веселом Лахоре поют о любви!

Как поешь ты — весельем меня окружив,

Будто руку на сердце мое положив,

Как поешь ты — и ночь на ресницах лежит,

Искандероо, что ты спела, скажи?»

— «Я любовную песню пропела сейчас:

            Не забудешь ты губ,

            Не уйдешь ты от глаз,

            Что заполнили всё

            И, всю радость вобрав,

            Отдавали тебе

            Всё, что знали, сказав

            Так блаженно легко,

            Как дыхание трав.

            Но в Лахоре ты можешь

            И всё потерять.

            Будет имя Лахора

            Как горе звучать,

            В сердце памяти ты

            Мой Лахор не вини,

            Из осколков собрав

            Те счастливые дни…»

— «Искандероо!

                     Я слушать тебя могу до утра.

Ты стоишь как костер, я — как тень у костра,

Потому что мне в путь собираться пора, —

Спой мне вновь пограничную песню, сестра!»

1951

304. НА МИТИНГЕ В ДЕРЕВНЕ

Он говорил на митинге в деревне:

«Я из Бунира. Я из батраков.

У наших предков, и не очень древних,

Раз нет земли, обычай был таков,

Обычай был бедняцкой вызван долей:

В долине Свата горцы-земляки

Запахивали кладбище под поле,

Чтоб рос ячмень, а не камней куски.

И, плуг ведя, кричал крестьянин строгий,

Предупреждая мертвецов народ:

„Эй, берегитесь, поджимайте ноги,

Подходит плуг, спасайтесь: плуг идет!“

А что сегодня — день последний мира?

Есть нечего — одна беда вокруг.

Раз нет земли, я, горец из Бунира,

Скажу: „Земляк, точи свой верный плуг,

Кричи им всем, кто в темноте могильной

Народ сегодня хочет удержать:

Спасайтесь, вы! Подходит плуг всесильный —

Вас, мертвецов, и тьму перепахать!“»

1951

305. ВСТРЕЧА В ЧИТТАГОНГЕ

Эти женщины, все в голубых и зеленых,

В желтых сари, усевшись рядами вокруг,

Не сводили с тебя своих глаз восхищенных,

Брали за руки, словно сестру.

Говорили смуглянки тебе молодые:

«Правда, все у вас так же красивы, как вы?

Мы советскую женщину видим впервые.

Читтагонг — это так далеко от Москвы!

Мы хотели б, чтоб вы приезжали к нам чаще…

Сделать так, чтоб гостили вы долгие дни,

Как подруга, сестра у сестер настоящих.

Мы не можем, — печально сказали они.—

Но мы жаждем услышать о женщинах ваших,

О стране, обо всем просим вас рассказать…»

В твой рассказ, что одной только правдой украшен,

Засмотрелись смолистого блеска глаза.

И казалось тебе: говоришь ты долинам,

Где белеют жасмина цветы в волосах,

Где от горя потрескался ржавый суглинок

И, как слезы, в лугах накипает роса.

Солнце джунглей становится желтым и тусклым

Перед гордым сознаньем, что здесь, в тишине,

Что тебе довелось — первой женщиной русской —

В эту глушь говорить о Советской стране.

Говорить о великих работах, о счастье

Быть собой, о любви, исполненьях мечты…

А сидела ты в синем обычнейшем платье,

Где по синему полю белели цветы.

Эти женщины, все в голубых и зеленых,

В желтых сари, как дети, сияли они:

Ты казалась им сказкой, в такое влюбленной,

Что одним сновиденьям сродни.

Ты казалась такой им, что нету красивей,

Им казалось, что в мире нет платья синей,

И что синь эта — синее небо России,

А белые цветы — цветы ее полей!

1951

306. ДУАБ(Два потока)

День рожденья моего

Приютил Дуаб полночный,

Нет мрачней теснин его

И прелестней, между прочим.

Дичь какая-то вокруг —

Ералаш цветной дивана,

Полутемной лампы круг,

Плов и джина полстакана.

Дым табачный к потолку,

Дверь скрипит, как бы вздыхая,

И буржуйка в уголку,

Где трещит арча сухая.

Чуть поблескивает глянец

Чашек в теплой полутьме,

И у ног сидит афганец

На ковре, в большой чалме.

Мне дарили в дни рожденья,

Как и я дарить был рад,

Вещи разного значенья,

Но сегодня я богат.

Подарили, как сумели,

Чтоб друзей не забывал,

Шикарийское ущелье

И Шибарский перевал.

Чтоб замерзшие потоки,

Голубую седину,

Отогрели эти строки,

В пену юную вернув.

Чтоб сердечно рассказали,

Прилетев издалека,

Как в ночной реке играли,

Словно рыбы, облака.

Чтобы жар тех стен зеленых,

Черно-снежных жил со мной,

С небывалой, раскаленной

И пронзительной луной.

Чтоб всю глушь той ночи тесной

Я до дна бы испытал,

Чтобы красный мост железный

Под стихом прогрохотал.

Чтобы в самых днях жестоких

Голос дружбы не ослаб,

Чтоб врывались снова строки,

Как и мы, в ночной Дуаб.

Нет, дела у нас не плохи

И ночлег у нас не плох!

Мы ведь слуги той эпохи,

Что чудесней всех эпох!

Мы посланцы мира ныне,

И любой из нас готов

Мерзнуть в каменной пустыне,

Согреваться у костров,

Вновь с холодного рассвета

Путь без отдыха вести,

Знамя мира, знамя света,

Коммунизма пронести.

Пронести сквозь вражий жабий

Визг, сквозь вражий крабий мрак.

Потому в глухом Дуабе

Наш сегодня бивуак.

Уж плетет кривые басни

Полуночный ералаш,

Кончен плов, и лампа гаснет,

Сидя спит афганец наш.

Уголь в печке краснопенный

Размешав до глубины,

Выхожу за эти стены

В беспощадный мир луны.

Где-то в Бирме джунглей ропот

Партизаны стерегут,

Где-то по тибетским тропам

В эту ночь гонцы идут.

Много в жизни я отведал

И тревоги и забот

И опять иду по следу,

Что к покою не ведет.

И в раздумье одиноком

Под дуабскою луной

Мне сверкают два потока

Молодою белизной.

Этих вод, мне засиявших,

Для чего мне избегать?

Светлых рук, меня обнявших,

Не хочу я забывать.

А в ущелье воют волки,

Снежный ветер пылью бьет,

И зеленых звезд осколки

В сердце падают мое.

1951

307. ВОРОТА ИСКАНДЕРА

Нам афганец сказал, показав на громады

Стен, идущих к вершин куполам:

«Эти стены когда-то стояли преградой,

Их Искандер рассек пополам».

Мы не спорим, у нас есть другие заботы,

Мы поверим, что их разрубили сплеча,

И не только вот эти — иные ворота

Рассекала здесь сила меча.

Нам остались на память лазурь и багрянец

Твоих гор, твоей жизни рассказ, —

И твою нищету, твои беды, афганец,

Ни один не забудет из нас.

Помни, друг: у тебя мы не сеяли ужас.

Помни: мир мы приносим в твой дом.

Слово дружбы — оно рассекает не хуже

Все преграды, и с ним мы идем!

1951

308. ОГНИ ТЕРМЕЗА

Барханы там были большие,

Барханы нас просто душили

Текучим холодным песком,

Свистели бичи арбакешей

Над конским мокрым виском,

Визжал арбакеш, словно леший,

Гоня лошадей напролом.

И аспидный сумрак пустыни,

Который всё стынет и стынет

И всё холодней и пустей, —

Возьмет да навстречу и вынет

Такой указатель путей —

Нельзя и придумать простей —

Из серых верблюжьих костей.

И, вторя стенаньям шакальим,

Бежавшим всё дале и дале,

Стонали пески голосами,

Какими — не знали мы сами,

И птицы ночные рыдали

Так жалко, что душу всю вынет,

Что ну ее к черту — пустыню!

Уже в темноте на барханах

Шатало коней, словно пьяных,

На гребнях, почти что у цели,

Ремни на упряжках летели,

И, стоя над краем обрыва,

Обрывками старых арканов

Чинили мы их торопливо.

И шли мы, в песке утопая,

И тьма издевалась тупая

То воем, то свистом, как ханы,

Терзавшие пленников тут,—

Казалось, что эти барханы

Нам снятся и, в сны завлекая,

В какие-то дебри ведут.

И вдруг мы проснулись, как дети,

Промчался пустынею ветер,

И лента огней золотых

Открылась с холма над рекою,

Всей тьме этой наперерез,

Полна золотого покоя,

И мы закричали: «Термез!»

В нас, что мы видели, жило:

Природа, которой нет краше,

Народа хорошего горе,

Прибой Аравийского моря.

Но лента огней золотых

Все эти виденья затмила:

Земля наша — родина наша!

…Конец путешествия — всё!

1951

СТИХИ ОБ УКРАИНЕ1953–1964

309. УКРАИНА

В далеком, но памятном детстве

Любил я читать по ночам.

Я помню, как с Пушкиным вместе

Шевченковский стих мне звучал.

В стихах ли, в рассказах старинных,

В веселье, в бою хороша,

Вставала, жила Украина —

Как песня, как жизнь, как душа.

Увидел я Киев впервые

В весенней красе тополей,

Днепровские дали сквозные

Раскрылись синее морей.

Садов яркощеких наряды

Насытили радостью край, —

В ночах ленинградской осады

Мне снился тот киевский май.

Шла битва в степях и долинах,

Далеко гремел ее шаг,

Кипела в борьбе Украина,

Как песня, как жизнь, как душа.

И в сорок четвертом зимою

На Киев летел самолет.

Земля была белой прямою

Равниной с небесных высот.

Я видел поля Украины,

На белых ладонях снегов

Она поднимала руины

К молчанью седых облаков.

Сегодня все прошлого тени

Отстали, чтоб сгинуть вдали,

Стоят города и селенья,

И снова цветы расцвели.

И радостны звездные очи,

В просторах высоких скользя

Той вешней украинской ночью,

Той, жить без которой нельзя.

И звезды земные в ответ им

О жизни такой говорят,

Где всё переполнено светом

Встающих до неба громад.

Днепра золотая долина,

И Киев, огнями дыша…

Бессмертно живи, Украина,

Как песня, как жизнь, как душа!

1954

310. НА РОДИНЕ ИВАНА ФРАНКА

Здесь всё изменилось: деревья и люди,

Другой у потока размах,

На горных лугах в изумрудовом чуде

По-новому встали дома.

Где жизнь беспощадной была преисподней,

Вздохнул человек широко,

И ты бы не сразу узнал их сегодня,

Места твоих пыток, Франко!

По-новому песня шахтеров поется,

Глаза по-иному глядят,

Лишь сердце народа всё так же бьется,

Как билось сто лет назад.

Так пусть нам сегодня то сердце расскажет

Про темный, безрадостный век,

Про маленький дом, где родился однажды

Большой, как гора, человек.

И слышим мы снова, и видим мы снова

Идущего издалека,

Счастливого, нового, вновь молодого,

Идущего с нами — Франка!

1956

311. «Вкруг по полям туманов бродят клочья…»

Вкруг по полям туманов бродят клочья,

И жмутся ивы сонные к реке,

И вдруг пахнет простор весенней ночью,

И засверкает песня вдалеке.

И веселеет сразу путник хмурый,

А песней весь простор уже звенит,

Как будто голос песенный Сосюры

Об Украине милой говорит.

Любви и ласки в этой песне много,

Она кипит серебряным ключом,

С такою песней — веселей дорога,

С такою песней ночью горячо!

Между 1953 и 1964

312. «Россия, Украина — дружба вечна…»

Россия, Украина — дружба вечна,

И с детства я к тому уже привык,

Чтоб слышать рядом прелесть русской речи

И украинский сладостный язык!

Отечества нам сладок запах дыма,

Родной души — незримая краса,

Народов наших дружба нерушима,

Как наши земли, наши небеса!

В борьбе за волю были мы едины

И труд и дом наш вместе бережем,

И в дни торжеств, и в бедствия годины

Едины мы, плечо к плечу идем!

Мы любим жизнь и песенное слово,

Полет мечты, кипенье юных сил,

О нас — семье великой, вольной, новой —

Еще Тарас великий говорил.

Клялись мы братства боевою честью,

Когда вставал борьбы девятый вал,

И «Заповит», как гимн, мы пели вместе,

Как вместе пели «Интернационал»!

Всё так же вместе, рано или поздно,

Закончим мы великих жизней труд,

Войдем в тот мир, что будет нами создан,

Что коммунизмом люди назовут!

<1964>

НА ЗЕМНОМ ПРОСТОРЕ1937–1965

313. СОВЕТСКИЙ ФЛАГ

Флаг, переполненный огнем,

Цветущий, как заря,

И тонким золотом на нем

Три доблести горят:

То молот вольного труда,

Серпа изгиб литой,

Пятиконечная звезда

С каймою золотой.

Был побежден народный враг

Народною рукой,

И сто народов этот флаг

Взвивают над собой —

На самой высшей высоте,

На самой дальней широте,

Среди полей и городов,

Меж волн бесчисленных рядов.

В нем — человечеству привет, —

И проще в мире флага нет;

В нем — нашей славы жаркий цвет,—

И жарче в мире флага нет;

В нем — нашей силы грозный свет, —

Сильнее в мире флага нет;

В нем — правда наших красных лет, —

Правдивей флага нет!

1937

314. КОГДА ВЕСЬ ГОРОД ПРАЗДНИЧНО ОДЕТ

Когда весь город празднично одет,

По улицам проходят знаменосцы,

И, отражаясь в масленой воде,

Играют флаги яхт и миноносцев,

И вслед коням, залязгав на ходу,

Стремятся танки армии любимой,

А в небесах, в подоблачном ряду,

Стозвучных птиц полет неукротимый, —

Народ поет о радостях живых

И о бойцах отваги непреклонной.

И я стою на площади зеленой,

И двадцать лет упало с плеч моих.

Гранитных плит торжественный квадрат,

Вокруг него ноябрьские деревья,

Вокруг него великий Ленинград,

Народных толп веселое кочевье,

Вдали широкоплечая Нева,

А здесь, в квадрате, полном странной силы, —

Сверкающая инеем трава,

Геройская спокойная могила.

В земле родной легко лежат они,

Что шли в боях в сиянье стягов красных,

В дни торжества народного взгляни

На имена погибших не напрасно.

Кипящий город, черной банды бунт,

Трепещет враг пред силой пролетарской,

И падает неистовый трибун,

Из-за угла сраженный Володарский.

И под набат, как под удар ножа,

Встал Нахимсон средь палачей сутулых,

И пред его спокойствием дрожат

Белогвардейцев каменные скулы.

И Ярославль обманутый горит,

Летит измены пепел раскаленный…

Но голосом Урицкого гремит

В ночах Чека — Советов оборона.

О, если б с нами, радостью дыша,

Он шел сейчас по площади знакомой,

Каким его народ бы встретил громом,

На празднике приветствовать спеша.

Здесь Сиверса окончен путь недлинный,

Он мало жил, но много битв узнал,

Он немцев бил на нивах Украины,

Он гайдамаков волчьи стаи гнал.

Весна. Цветы. Леса омыты светом,

До нежности ли, вёсны ни при чем, —

В последний бой, как в огненное лето,

Наган сжимая, входит Толмачев.

Из смерти в смерть, о жизни не жалея,

Водили мы непобедимый строй.

Здесь Купше спит, Таврин лежит, Сергеев,

И Раков здесь, моих стихов герой.

И Лихтенштадт, и храбрый Солодухин,

И сколько рядом — всех не перечесть…

Недаром, нет! — несли вы через муки

Свободы честь и славной смерти честь.

И с вами лег, овеян ветром сосен,

Страны озер бесстрашный коммунист,

И Виттасари снится в шхерах осень,

На мох летит березы острый лист.

И говорит товарищу он: «Вейне,

Другой весной мы родину вернем…»

Так спите, братья, — есть у вас наследник,

Всемирный брат — его мы назовем.

Сегодня с нами тоже он ликует,

И радостью душа его полна,

Он вспоминает летопись такую ж,

Такие же, как ваши, имена.

На улицах далекого Шанхая,

В испанской ли неведомой глуши…

Мы будем петь, чтоб песни, не стихая,

Весь страшный мир по-братски обошли,

Чтоб среди песен, радостных и сильных,

Одна была — как грозный взмах крыла:

О крови той, что пролита обильно,

О крови той, что даром не прошла!

1937

315–319. ПЕТРОГРАД, 1919

1. ЧАСОВОЙ

Гудел закат осенним шквалом

            Над часовым,

За пулковским пустынным валом

            Летел пожаров дым.

Был часовой лихой кузнец ли,

            Иль токарь боевой,

Иль плотник с песней молодецкой,

            С чубатой головой.

Был часовой стрелок, моряк ли,

            Иль воином иным —

Виски усталостью набрякли

            От длинных лет войны.

Стоял в изорванной шинели,

            Испытанный в боях,

И всех невзгод над ним летели

            Косматые края.

За ним лежал во мгле ненастной,

            Тяжел и нелюдим,

Тот город, гордый и прекрасный,

            Что был непобедим.

В осенних дней холодной пене,

            В ночах, острей ножа,

Он был готов стоять бессменно,

            Тот город сторожа.

Он был готов стоять бессменно,

            Замены не прося,

Ему сказал, нахмурясь, Ленин,

            Что отступать нельзя!

1939

2. ВРАГИ

А проклятые, землю кровавя, всё ближе

Подходили враги,

Этот путь всеми муками смертными выжжен,

Эти белого ада круги.

Это к городу шла разгуляться

Длинноусого вора орда,

Это шли на российских хлебах отъедаться

Иноземной орды господа,

И от белого ль финна, от белого ль эста

Сколько нечисти той принесло,

Замесилось пожаров тяжелое тесто

И на крови рабочих взошло.

Только мертвые были, как братья, похожи…

Меж смертельно тоскующих нив

Им казалось, что всё одного и того же

Каждый день убивают они.

И что тот большевик, тот бессмертный рабочий

Всё навстречу из ямы встает,

И сражается вновь, и сдаваться не хочет,

И победную песню поет.

Им гранитного города снились палаты,

Над Невой разукрашенный сад,

Когда в лоб им ударил над пулковским скатом

Петроградских орудий раскат.

Где шатается нынче, не знаю, Родзянко,

Но тогда он сказал сгоряча:

«Завтра буду по Невскому шпорами звякать —

Что глядеть мне на город сейчас!»

Им казалось всё треском последних хлопушек

Над игрушечной той высотой,

Когда грозно ворвалося в пьяные уши

Это полное трезвости: «Стой!»

1939

3. АНГЛИЧАНЕ

Что за флаги блестят на закате,

Чей эсминец разводит волну? —

То британский предательский катер,

Захлебнувшись, уходит ко дну.

Чья мелькнула стальная обводка,

Чернотой поднялась глубина? —

То британская серая лодка…

В вечный сон погрузилась она.

«Почему мы погибли без славы,

Моряки океанского льва?» —

Вы спросите того, кто отправил

Из далекого Лондона вас!

Вы придите к нему вот такими,

По плечам чтоб струилась вода,

Чтоб губами зелеными имя

С мертвым хрипом проклясть навсегда.

Вы скажите ему, да погромче,

Что со дна поднимается месть,

Что на свете — вы знаете точно —

Не одна, а две Англии есть!

Если первая словом обманным

Их направила на Петроград,

То вторая вела сквозь туманы

Их печальные тени назад.

И что Англия эта вторая

Помнит яростно имя его,

Голодая и зря умирая, —

Так скажите от сердца всего,

Чтобы он ваше слово припомнил

И чтоб это сбылось поскорей,

Когда будет народом он вздернут

На красивейшей мачте морей!

1939

4. ГОРОД. НОЧИ ОБОРОНЫ

Ну как сейчас припомнишь эти ночи,

Как будто где-то далеко грохочет,

А в улицах мертвеет тишина,

И только по холодным голым сучьям

Дробь дождевая катится и мучит

Людей, сидящих молча у окна.

Вкруг города — кладбище паровозов,

А в городе — разбитые дома,

Детей голодных жалобы и слезы,

И нашего базара кутерьма,

И мысли, оголенные, как сучья…

Нет, не таким был Петроград могучий,

Он вышел тихо в вечер ледяной,

Он баррикад выстраивал громады,

Он вышибал прикладами окно,

Он пулеметы ставил там, где надо,

Колючую он проволоку вил,

Чтоб враг бы в ней свои запутал шпоры,

От ненависти плача и любви,

Сжигал дома или сносил заборы,

Чтобы расчистить пушечный обстрел;

Он на чердак перетаскал гранаты.

Чтобы в любой проулочной норе —

Чтоб только смерть была врагу вожатым.

Хлеб яростно пекли пищевики,

И швейники шинели молча шили,

И женщины, набив песком мешки,

Сложить окоп из тех мешков спешили.

Докладчик в зале, от махорки душной,

Читал доклад о битвах в Октябре,

И моряки, доклада не дослушав,

Уже в ряды теснились во дворе.

Домохозяйки корпию щипали,

И, от бессонных синие ночей,

Путиловцы по гайке собирали

Броневики — с винтовкой на плече.

И, мрак прорезав светом небывалым,

Как будто бал затеян на всю ночь,

Дружины шли в богатые кварталы

Проверить в доме каждое окно,

Перетряхнуть матрацы и перины,

Раскрыть шкапы, поднять полы порой.

И там, где с виду было всё невинно,

Оружье было спрятано горой,—

Где ждали белых, так уж их хотели,

Что в шинелях заранее потели,

Зажав наган дрожащею рукой,

Пришив погон и на мешке с мукой.

И гадов тех снимали те отряды…

Такими были ночи Петрограда.

1939

5. БОЙ

В сиянье солнца гулкого,

За боевой трубой

Иду холмами Пулкова

В далекий этот бой.

Встают бойцы упорные

На утре давних дней,

Кость белая и черная

Пытают: кто сильней!

У Пулковских размашистых,

Неприбранных высот,

У подступов овражистых

В атаку полк идет.

Поет — и это пение

Всё шире и лютей,

Оно глушит шипение

Летающих смертей.

И белый полк без выстрела,

Бледнея, пятит шаг,

И рвется в поле чистое

Занывшая душа.

Но надо ж и ответ держать,

И, поборов тоску,

Идут они в штыки, дрожа…

Подходит полк к полку.

Сошлись они без выстрела,

Устлав траву собой…

Смотрю на поле чистое,

В далекий этот бой.

Вы, милые товарищи,

Вас бил далекий град,

Вы — те, что дрались давеча

За Красный Петроград.

Вы с честью били ворога

Разбойных всех племен,

Нам ваше имя дорого,

Ваш подвиг — с нами он!

В сиянье солнца гулкого

Он с нами навсегда,

Над славной высью Пулкова

Летит, горя, звезда.

То, крылья величавые

Приветно закачав,

Летит над нашей славою

Питомец новых слав!

1939

320. ВОСПОМИНАНИЯ КРАСНОАРМЕЙЦА XI АРМИИ

Большие годы, дальние

Запали нам в умы,

Как бились в Красной Армии

В Одиннадцатой мы.

Дробили вражьи полчища,

Летевшие на нас,

Храня твои урочища,

Твои края, Кавказ.

Пришло нам время лютое,

Повсюду враг залег,

Раздетые, разутые,

Ушли мы на восток.

Патроны все расстреляны,

Все кончились корма,

Ударила метелями

Калмыцкая зима.

Рука лежит на поводе

Синее топора,

Мы шли в тифу и в голоде,

Одетые в буран.

А над холмами снежными —

Замерзших груда тел,

Пустыней шли безбрежной мы,

Где ворон не летел.

Лишь волк спиной потертою,

От холода свинцов,

Блеснет да ткнется в мертвое

Шершавое лицо.

И на того на волка мы

Смотрели, как в бреду,

И каждый думал: «Долго ли…

Сейчас я упаду».

Упавших не считали мы,

Тоскуя без границ,

И снились нам за далями

Сады родных станиц.

На Волге отдохнули мы,

Утих метели гром.

Богаты стали пулями,

Всем боевым добром.

Мы отстояли Астрахань,

Ломали белым кряж,

Водил нас в битвы частые

Любимый Киров наш.

Мы дрались под Царицыном,

И — пленным — в эти дни

Смотрели прямо в лица им,

Угрюмей, чем они.

Смотрели в их по-кроличьи

Безумные глаза,

От ярости и горечи

Ни слова не сказав.

В ночь, звездами сожженную,

И сон нам не покой,

Всё снились наши жены нам

Над Тереком-рекой.

Уж тополя по зорькам там

Стоят, как бунчуки,

Лежат меж нами горькие

Пустынь солончаки.

Уже снега расцвечены,

Весна уж налицо,—

Однажды сизым вечером

Собрали всех бойцов.

* * *

Хоть сколько лет прошло с тех пор,

Я помню всё до дна:

Мы видим, вот идет комкор,

Идет сам Киров к нам.

Тесней сомкнув за рядом ряд,

Мы замерли без слов,

Глядим: глаза его горят,

А весь лицом суров.

«Товарищи, — он говорит, —

Вы помните Кавказ,

И все, кто там в степях лежит,

Не в памяти ль у вас?

Когда ударила зима

И между двух смертей

Вы шли, и даже смерть сама

Вас не была лютей.

Вас тиф валил и голод грыз,

Бурана волчий вой,

Свистел мороза синий свист

Над вашей головой.

И вы ушли от милых мест,

Покинув дом в ночи,

Там белых сабель блещет плеск,

Там бродят палачи».

Стояли мы как онемев,

Глядя по сторонам,

И только месть, и только гнев

Стучали в ребра нам.

«Молчат проклятые пески,

Где кости сложены,

Я знаю силу той тоски,

Которой вы полны.

Мы здесь сразили всех врагов,

И завтра — грозным днем —

От Волги вольных берегов

Мы к Тереку шагнем».

Стояли мы похолодев

И не сводя очей,

Но каждый вдруг помолодел

От кировских речей.

«Станицы ждут, аулы ждут,

Нас вольный ждет Кавказ».

Его слова нам сердце жгут,

Кипит душа у нас.

«Не так дорога далека,

Там кончим мы войну,

Обнимет горец казака,

И встретит муж жену».

Была весна, и степь цвела,

Хрустела соль в песках,

И тень орлиного крыла

Лежала на войсках.

Мы били белых, как гроза,

На Тереке седом,

Мы не смотрели им в глаза,

Подернутые льдом.

Мы гнали белых за Кизляр,

И пленникам своим —

Мы не глядели им в глаза —

На что веселье им?

Мы всю развеяли тоску

В садах родной земли,

И утром огненным в Баку

Мы с Кировым вошли.

Давно то было, но хочу

До старости сберечь

Неизменяемо ничуть

Тот путь, ту ночь, ту речь.

1937

321. КОМСОМОЛЬСКАЯ ОДА

От пен океанского вала

До старых утесов Кремля

Такой молодежи не знала

Видавшая виды земля.

Стучит ли топор дровосека

В глуши затаймырских болот,

Подводный ли строится флот,

Где сложные тайны отсека

И грозных машин обиход,

Плывет ли в Гренландию лед,

Где знамя советского века

Над полюсной льдиной встает, —

От книжных страниц до раскрытых

Пустынь стратосферных высот

Кипит этой силы избыток,

Идет комсомольский поход.

От пен океанского вала

До старых утесов Кремля

Такой молодежи не знала

Видавшая виды земля.

Под гулкий азарт стадионов,

Где мускулы бронзой полны,

Под грохот товарных вагонов,

Везущих богатства страны,

В морях ли, во льдах и туманах,

У горнов, где блещет литье,

В путях ли, которым Стаханов

Дал строгое имя свое,

Под гул самолетных моторов,

В колхозах, где рожь высока, —

Остры их горячие взоры,

Крепка молодая рука.

От пен океанского вала

До старых утесов Кремля

Такой молодежи не знала

Видавшая виды земля.

Идут, отшвырнув белоручек,

В тайгу, где лишь дебри рычат.

Там жизнь их суровая учит,

Где волки учили волчат.

В мученье трудов неприметных,

В закалке их яростных воль

Встает из тайги беспросветной,

Как юный рассвет, — Комсомольск,

И смотрят отцов их громады

На мир, что действительно нов,

И сердце отцовское радо

Такому упорству сынов.

От пен океанского вала

До старых утесов Кремля

Такой молодежи не знала

Видавшая виды земля.

Бандитский ли залп перекатом

Пройдет пограничной грядой —

На смену упавшему брату

Встает его брат молодой.

На сопках таких Заозерных,

Где желтый налетчик залег,

Где, флаг его сбросив узорный

В разбойничьей крови поток,

Сметая налетчика силу,

Промчался наш огненный шквал, —

Там над самурайской могилой

И штык комсомольский сверкал.

От пен океанского вала

До старых утесов Кремля

Такой молодежи не знала

Видавшая виды земля.

Далеко идут по вселенной

Круги нескончаемых битв,

Но слава о нас неизменно

Над ветхой землею гремит.

И племя растет молодое —

Могучего леса побег,

И солнце глядит золотое

На листьев зеленых разбег.

И в шуме той рощи веселой

Пророчество будущих лет:

Свободной земли новоселы

Идут во Всемирный Совет.

От пен океанского вала

До старых утесов Кремля

Такой молодежи не знала

Видавшая виды земля.

1938

322. ДЕВЯТОЕ СЕНТЯБРЯ 1944 ГОДА

Я так жалею, что я не был

В том сентябре в балканских далях,

Когда твои земля и небо,

Сестра Болгария, восстали!

Когда волна освобожденья

Сердца людские расковала,

Сентябрь, как май, дышал твореньем

Весны, доселе небывалой.

И годы черные казались

Обвалом, рухнувшим в глубины,

И вновь на Шипке повстречались

Болгаро-русские дружины!

Но уже новою весною

Болгарских братьев обнимал я,

Краса Софии предо мною

Всем блеском мартовским сияла.

Хотя и шли еще солдаты

На фронт, в холмы за Балатоном,

Но миру люди были рады,

Полям без выстрела и стона.

Я слышал вольных песен голос,

Долины пели и поляны,

Где Вела Пеева боролась,

Сражалась милая Лиляна.

И братства верною основой

Остались в сердце дни такие,

Летело слово Димитрова

Над пробужденною Софией.

И вот прошли года… Былое

Глядит героев павших ликом,

А настоящее — с тобою,

В размахе чудном и великом.

Сестра Болгария! Всё краше

Страна — любовь златая наша,

Пускай довольства полной чашей

Твой будет новый день украшен!

Я мысленно пройду от края

Тебя до края, от Дуная —

Все горы, к морю, где играет

Волна зеленая, родная.

И, как волна, пусть пенит радость

Все города, поля, высоты,

Сестер и братьев, зрелость, младость —

Годов трудолюбивых соты!

<1959>

323. ВОСПОМИНАНИЕ

Не может сердце позабыть былого,

Хотя оно уж за годов горой,

Я вспоминаю — и волнуюсь снова —

Далекий ныне год сорок второй.

Над обгорелой рощей легкой тенью

Весь голубой июньский день летел.

На линии резервных укреплений

Один участок генерал смотрел.

Смотрел окопы, блиндажи и доты,

Всю маскировку, лазы и ходы,

Всё было крепкой, мастерской работы.

Он вдруг увидел девушек ряды.

И в строгие он всматривался лица,

Как будто видел первый раз таких,

Каким не только надо удивиться,

А унести в солдатском сердце их.

«Скажите мне, что здесь работы вашей?» —

Спросил он.

                     — «Всё, товарищ генерал!»

— «Как, эти доты строили вы даже?

А кто ж их так хитро маскировал?»

«Мы все!..»

                  — «А кто вам проволоку ставил?

А кто же вам окопы одевал

Так чисто, что и щепки не оставил?»

— «Всё мы одни, товарищ генерал!»

И генерал пошевелил бровями:

«Но мины ж вы поставить не могли?»

— «Саперами мы тоже были сами,

Всю связь мы тоже сами провели…»

— «Немалый путь, я вижу, вы прошли!..»

И взгляд его скользнул по лицам острым,

По их суровой, девичьей красе:

«А что вы все похожи, словно сестры?»

— «Мы сестры все, мы комсомолки все!

Мы ленинградки!..»

                                   В солнечные дали,

За Пулковский, в боях разбитый вал,

Невольно тут взглянул поверх развалин,

Чтоб скрыть волненье, старый генерал…

Когда теперь мы слышим отовсюду

Про молодости подвиг трудовой —

На целине, на стройках, равных чуду,

Сиянью зорь над юной головой,

Я знаю, что ничто не остановит

Бесстрашных тех, упорных юных тех,

Пусть грозы все гремят степною новью,

Шторма встают штормов превыше всех,

Пусть колет вихрь мильонами иголок

И валит с ног на предполярном льду…

Я вспоминаю этих комсомолок

Под Пулковом в сорок втором году.

1958

324. НЕВИДИМАЯ ЛИНИЯ

Поля, холмы, лощины темно-синие,

И перелески легкою волной,

Но через всё — невидимая линия,

Неслышная идет передо мной.

От Ладоги вы всю ее пройдете,

Она к заливу прямо приведет,

На старой карте вы ее найдете,

С пометкой грозной — сорок первый год.

Та линия еще сегодня дышит,

Она по сердцу вашему идет,

Она листву вот этих рощ колышет

И в новый дом подчеркивает вход.

Возможно, поколеньям близким

Не так, как будущим, она видна,

Хоть кое-где гранитным обелиском

И надписью отмечена она.

Но кажется, она еще дымится

И молнии пронизывают мрак,

На ней — на этой огненной границе —

Отброшен был и остановлен враг.

Заговорила роща на откосе,

Прислушайся, о чем шумит она,

Как будто ветер, набежав, приносит

Бесчисленных героев имена!

<1964>

325. «Есть такое в ленинградцах…»

Есть такое в ленинградцах,

И чему они верны,

В чем — никак не разобраться

Никому со стороны.

Не в удаче, не в богатстве,

Не в упрямстве даже суть —

А в особом нашем братстве

Над Невой, не где-нибудь!

И в бою и в непогоду,

Среди самых злых забот —

Ленинградская порода

Никогда не пропадет!

1964

326. БЕРЛИН — 9 МАЯ

Дома здесь двадцать лет назад

В огне и грохоте кипели,

И шли бойцы сквозь этот ад

Неотразимо — к высшей цели.

И вдруг над яростью атак,

Последним исступленным бредом —

Не красный над рейхстагом флаг,

А солнце красное Победы!

Здесь был окончен долгий путь,

Сюда пришли мы за расплатой —

И Гитлер не посмел взглянуть

В лицо советскому солдату…

…И вновь покой на тихих лицах,

Берлин встречать весну готов,

Не пепел — теплый дождь струится

На цвет сияющих садов.

О мире люди говорят,

Горит воспоминаний пламя,

Пусть злобные глаза следят

Из ночи западной за нами.

И пусть в двадцатую весну

Народы слышат наше слово:

«Здесь, где добили мы войну,

Мы не дадим родиться новой!»

1965

ВРЕМЕНА И ДОРОГИ1967–1969

327–340. СОЛНЕЧНЫЙ ДОЗОР

1. СОЛНЕЧНЫЙ ДОЗОР

Бывает, в летний вечер красный

Иль в вечер с синим льдом

Вдруг с теплотой огней всевластных

Лучи ворвутся в дом,

К вещам обычным прикасаясь

Неслышно и светло,

Как будто передать стараясь

Последнее тепло —

То книге, ярко освещенной,

То шхуне костяной

Или фигурке полусонной,

Что вспыхнет белизной.

Живые токи света бродят,

Наш ослепляя взор,—

Как будто через жизнь проходит

Тот солнечный дозор.

С таким возвышенным стараньем,

С неведомых сторон,

Всё, что зовем воспоминаньем,

Вдруг освещает он —

И то, что было злым и ломким

Или сродни громам,

Души косматые потемки

И темный лес ума.

Но то, чем в прошлом сердце жило,

Ключей всех горячей,

Встает пред нами с новой силой,

Струясь в огне лучей.

Пока они блестящим дымом

Текут, как сон за сном,

Тем, что уже неповторимо,

Мы заново живем!

1969

2. БРОНЕВИК

Эта ночь была не проста,

В ней родился победы клич!

Броневик у вокзала встал —

И с него говорил Ильич.

И казалось ему самому —

Броневик лишь сигнала ждет,

Будто сам подставил ему

Броневое плечо народ.

Черной ночью, от искр рябой,

Изменился города лик,

Человеческий шел прибой,

Унося с собой броневик.

В море лет тот прибой не стих,

До сих пор он в сердцах звучит.

Жив и отблеск волн огневых,

Броневик в апрельской ночи.

А теперь он стоит суров,

Как исполнивший долг боец,

И не нужно высоких слов,

И не нужен красок багрец.

Пусть на нем играет заря

Молчаливо и горячо,

Только шапку сними, смотря

На его седое плечо!

<1967>

3. «Июль девятнадцатый, год двадцатый…»

Июль девятнадцатый, год двадцатый,

Дворцовая площадь, по ней идет

Всех цветов кожи, замысловатый,

Интернациональный народ.

То делегаты Второго конгресса

Идут и глядят на громаду дворца,

Точно лишенную силы и веса,

Как этот ангел, что смотрит с отвеса

На равнодушную плоскость торца.

Всё удивительно здесь делегатам:

Древней квадриги над аркой полет,

Ходит рабочий по царским палатам,

Ленин по площади с ними идет.

Видит, шагая, он дальние ночи,

Тусклые светы рабочих трущоб,

Там, где кружки собирались рабочих,

Где он учил их, учился, пророчил,

Где о победе мечталось еще…

Слышит слова иноземца собрату:

«Чувствуй, товарищ! Идем не во сне,

Здесь дело сделано! Точная дата.

Нам бы такую в своей бы стране…»

Да, эта площадь, дворец, эта арка

Вписаны в нового века размах,

И от дыханья истории жарко

Нынче на хладных Невы берегах.

Вижу: уверен он, тверд и спокоен,

Слышу: народ приутих, не шумит,

Только лишь чайки кричат над рекою,

Он на трибуне, и он говорит.

Он говорит человечества ради,

Ради грядущего, об Октябре,

В этот последний приезд в Петрограде

Перед дворцом, на вечерней заре!

1967

4. ГЕРБЕРТ УЭЛЛС В РОССИИ

Уэллс сидел, смущение осилив,

Мудрец, посол от Запада всего, —

Глаза прищурив, перед ним Россия

Заговорила, выслушав его.

Тьма за окном грознее всё и гуще,

А собеседник говорил о том,

Как жизнь народа расцветет в грядущем,

Наполненная светом и теплом.

Как будто бы страны он слушал душу.

Уэллс запомнит этот день и час,

Как будто бы впервые в мире слушал

Прекрасный утопический рассказ.

Но вспомнил грязь, детей голодных руки,

Всех бедствий за углом девятый вал,

Там холод, смерть искусства и науки,

Безграмотные нищие, развал…

«Как справитесь вы с вашим отставаньем

Во мгле слепой, никак я не пойму…» —

Российским фантастическим мечтаньем

Весь разговор представился ему.

Простился, шел, пожав плечами, к двери,

Иронии во взгляде не тая,

И мозг фантаста отказался верить

Простому реализму бытия.

Он снова в мире, где тепло и чисто,

Где и шутя не могут намекнуть,

Что именно в России этой мглистой

Нашли рычаг — жизнь мира повернуть.

Что именно в России — так уж вышло,

Превыше всех больших и малых правд,

Что именно отсюда к звездам вышним

Взлетит победно первый космонавт.

1967

5. ЛАТЫШСКИЕ СТРЕЛКИ

Жизнь ваша стала книгою,

Которой дивится свет,

Вы начали путь под Ригою

В годину народных бед.

Встала над звездами низкими

Армии Красной звезда,

Вас называли латышскими

Чудо-стрелками тогда.

В мире отныне вольном,

В мире больших тревог

Кремль охранял и Смольный

Латышских полков стрелок.

Шли вы с отвагой недюжинной,

В битвах победу беря,

Вас называли заслуженно

Гвардией Октября.

Вы проходили над безднами,

Мало осталось в живых,

Вас называли железными,

Были такими вы!

Шли вы восстаний дымами,

И, не щадя головы,

Были непобедимыми,

Были верными вы!

Мир запомнил огромные,

Точно времен радар,

Ваши удары под Кромами,

На Перекоп — удар!

Всех и не счесть сражений,

Всех и дорог не счесть,

Пример для всех поколений —

Ваши гордость и честь!

Так оно было, братья!

А кончился ваш поход

В освобожденной Латвии —

Сорок четвертый год!

Ныне — салют над Ригою,

В вихре ракет — Москва,

Дела ваши стали книгою,

Что будет вечно жива!

1967

6. «В Смольном комната есть небольшая…»

В Смольном комната есть небольшая,

Ее знает вся наша страна.

Глыбы времени в прах сокрушая,

Всё такая ж, как прежде, она.

И всё кажется в этом молчанье,

А оно неподвластно перу,

Что в нее он с ночных совещаний,

Как всегда, возвратится к утру.

Мы увидим всей памятью сердца,

Что сейчас лишь о нем говорит:

Он к окну подойдет, чтоб вглядеться

В нарастающий пламень зари.

Точно всё, что свершится на свете,

Всё, что будет с родною страной,

Он увидит на зимнем рассвете

В это синее с хмурью окно.

Пусть другим ничего не известно,

Ему видеть далёко дано…

Мы стоим в этой комнате тесной

И в волшебное смотрим окно,

Пораженные видом мгновенным,

Ощущая времен перелом,

Точно темные судьбы Вселенной

Вдруг столпились за этим стеклом.

1967 или 1968

7. ИНДИЙСКИЙ ГОСТЬ

Рафик Ахмад пришел на площадь Красную

И точно сон увидел наяву —

Почти полвека прожил не напрасно он,

Мечта сбылась — он прилетел в Москву.

Почти полвека он в столице не был,

А кажется, что лет прошло уж сто,

Из старого осталось только небо,

Да и оно какое-то не то.

И в нем, как верхолазы — вертолеты,

Разросся город — нет конца ему,

И вспомнил он далеких дней заботы

И в Пешаваре старую тюрьму.

В кровь сбитые свои увидел ноги,

Снег перевалов, каменную глушь,

Смертельный мрак басмаческой берлоги,

Разбойничьих, как ночи черных, душ…

«Из Индии в Москву идешь, изменник!» —

Убили бы… Но красные клинки

Его спасли. Освобожденный пленник

Пришел в Москву, жил у Москвы-реки.

Здесь сердце билось гулко, по-иному,

Здесь ленинские слышал он слова.

…И через горы вновь дорога к дому,

И вновь тюрьма и нищий Пешавар.

Всё позади… Над ним закат пылает,

И Красною он площадью идет.

Пред ним склонились нынче Гималаи,

Его увидя сказочный полет.

Московских зданий розовеют глыбы,

Сады осенним пламенем горят.

«Тебе, Москва, тебе, Москва, спасибо! —

Так старый говорит Рафик Ахмад. —

Когда-то шел я тропами глухими,

Сегодня вижу я побед зарю,

И славлю я твое большое имя, —

Спасибо, Ленин, трижды повторю!

Я шел в Москву кровавыми ногами —

Сейчас летел быстрее света дня,

Ты сделал так, что лет крылатых пламя

Крылатым также сделало меня.

Сегодня знают люди всей вселенной,

Что человек и должен быть крылат!» —

На этой Красной площади священной

Так старый говорит Рафик Ахмад!

1967

8. НА ПАРОВОЗЕ(Рассказ машиниста)

Это рассказывал Ялава Гуго:

«Разные были в борьбе пути,

Должен я был неизвестного друга

Через границу перевезти.

Ну, а реакция просто звереет,

Не обойдешь ее стороной,

Всё в революции силу имеет,

Даже вот поезд дачный ночной.

Был он под номером семьдесят первым.

Август. Темно. В вагонах огни.

У полицейских — крепкие нервы,

Ну а у нас — покрепче они.

Так в темноте подходим к Удельной,

Глянул из будки — тишь и покой.

Вижу: спешит походкою дельной

Среднего роста, плечистый такой…

И к паровозу. За поручни сразу,

Ловко поднялся, уж в будке стоит,

Смотрит в упор прищуренным глазом,

В кепке и в тройке — рабочий на вид.

Бритый. И сразу пальто в сторонку…

Грохот стоит — не слыхать слова.

Лазает в тендер, гремит заслонкой,

В топку подбрасывает дрова.

Трудно ему от шума, от жара,

Трески такие, как при пальбе.

Вот же какого, смеюсь, кочегара,

Ялава Гуго, послали тебе.

Но тут же я задумался остро,

Самой тревоги пришла пора.

Скоро граница, Белоостров.

Там полицейские, там юнкера.

Вот и конец уже перегона,

Все фонари вокруг зажжены,

Заперты наглухо все вагоны,

Входы и выходы окружены.

В шуме и крике блестит оружье.

Я говорю себе: „Погоди,

Ялава Гуго, ты ведь не хуже

И хитрецов не таких проводил“.

Вот уж они к паровозу, а я-то

Сразу тут свой паровоз отцепил,

Обдал их паром, ищеек проклятых,

Сколько хватило котельных сил.

И у колонки водонапорной

Я проторчал до отправки, пыхтя.

Третий звонок — прицепился проворно,

Свистнул — и снова уж рельсы летят.

Кажется, можно ехать без спешки,

Мой же помощник не хочет устать,

С хитрой усмешкой бросает полешки,

До Териок уж рукою подать.

А в Териоках дружка стороною

Тихо спросил я, в плечо постучав:

„Верно ли, был это Ленин со мною?“

— „Верно“, — мне шепотом друг отвечал.

Ленин простился, махал мне рукою.

Дальше, на Выборг, состав мой пошел…

Позже, в Кремле, мы встречались порою,

Смеялись, как ехали хорошо В ту ночь…»

1969

9. ЭЛЛАМЫ С ОСТРОВА САРЕМА

Хочешь, зови это северной сагой,

Эпосом, песней, гимном зови, —

Элламы с острова жили отвагой,

Зовом великой любви!

Их было пятеро — братьев трое,

Двое сестер, — заводилой была

Старшая, та, что ночною порою

По хуторам на восстанье звала.

Кто же Мари не знал у повстанцев,

Черного ее жеребца?

Тут не до песни и не до танцев,

В битве сражалась она до конца!

Эллам Антон — непримиримый,

В Таллине пал он в двадцать втором.

На хуторе Ааду, врагами гонимый,

Ушел Александр в огонь и гром.

Ксения Эллам — инструктор райкома,

Билась с фашистами с глазу на глаз,

Смерть она встретила в Таллине, дома,

Там, где боролся рабочий класс.

Иохан Эллам — последний из братьев,

В народ его имя легенды несут,

Смерть принимает его в объятья —

В схватке бесстрашной в родном лесу.

Чайки кричат, как строки поэмы,

На строгом, скалистом берегу:

«Элламы с острова Сарема —

Они никогда не сдаются врагу!»

Хочешь, зови это красной сагой,

Северным эпосом, песней зови,

Элламы с острова жили отвагой

И умирали во имя великой любви!

Август 1969

10. КОСТЕР У СМОЛЬНОГО

На пороге немыслимых дней,

Там, где Смольный стоял, как гора,

Был солдат из рабочих парней,

И задумался он у костра.

Он глядел в этот жаркий костер

И за огненный видел порог,

Что костер этот пламя простер

В бесконечность походных дорог.

Осветил небывалые дни,

И горела на шлеме звезда,

И горели биваков огни.

Нестерпимо большие года.

Пусть они отсверкали в былом,

Всё казалось, что снова стоит

У сибирских костров, над Днепром,

Там, где город далекий — Мадрид.

В сорок пятом окончился шквал,

Полон чувством единым одним,

Уж в Берлине стоял генерал,

И костер догорал перед ним.

И в костре том, на майской заре,

Он узнать уголек был не прочь

От костра, что когда-то горел

Перед Смольным в Октябрьскую ночь!

1967

11. ГОВОРЯТ ЛЕНИНГРАДЦЫ

Чего бы нам пророки ни вещали,

Ни перед кем мы не были в долгу.

Исполнили, как деды завещали, —

Мы Ленинград не отдали врагу!

Легенды снова сделали мы былью,

А враг наш был смертелен, но не нов,

Мы первые его остановили

В Европе, потрясенной до основ.

Лишь четверть века мирно миновало,

А кажется, уже прошли века,

И Ленин так же, как тогда — сначала,

Нам с башни говорит броневика.

Гремят салюты и веселий струны,

Лежат снега светлее серебра,

А белой ночью комсомолец юный

О подвигах мечтает до утра…

<1969>

12. ЛИЛЯНА В ПЛОВДИВЕ

Вот он, Пловдив зеленоплечий,

Виден там, где Марица-река,

Над речной вековечной речью

Холм Свободы издалека.

А под ним сады и поляны,

День сменяет синюю ночь.

Здесь погибла наша Лиляна,

Золотой Болгарии дочь.

Вспомни лет этих черных ворох,

Всё зажал фашистский кулак,

Уходили смелые в горы,

И сказала Лиляна так:

«У тебя нас четверо, мама,

Слушай сердцем, что я скажу,

У тебя только трое, мама,

Потому что я ухожу.

Ухожу на борьбу с этой ночи,

Ухожу, и я не вернусь…»

— «Ты боишься, милая дочка?»

— «Нет, родная, я не боюсь!»

Сколько было ночей и явок,

Незаметных отважных дел,

Красный ангел мщенья по праву

Этой чистой душой владел.

Так красива была Лиляна,

Не с чем сравнивать красоту,

И погибла она так рано

На своем боевом посту,

В синем Пловдиве виноградном,

В том смертельном ночном кругу,

Когда пулю за пулей жадно

Посылала она врагу.

Вот она перед нами встала:

«Не погибла я! Я живу!»

Она так о Москве мечтала,

И ее мы берем в Москву.

Через синюю лет поляну

Самолет нас уводит в ночь,

Мы уносим в сердце Лиляну,

Золотую Болгарии дочь!

Между 1967 и 1969

13. КРЕМЛЬ

На апрельском рассвете с Волхонки —

Только выйди на площадь совсем —

Он нежданно рождается, звонкий,

Легкостенный и розовый Кремль.

Весь прозрачный, как сон, многоглавый,

Точно солнца сияющий брат,

Точно жаркою солнечной славой

Его стены и башни звучат.

Весь рассветною силой расцвечен

И на гребне растущей волны

Точно встал он, расправивши плечи,

Над зарей небывалой страны.

<1969>

14. СМЕНА КАРАУЛА

Есть ма́стера известного картина,

И в ней, идя на зрителя, растут

Бойцы, шагая улицей старинной,

Чтоб встать у Мавзолея на посту.

Москвы ночной глубок рабочий роздых,

Шаги в тиши отчетливо стучат,

Морозный свет горит на красных звездах

И на щеках у молодых солдат.

Какая озабоченность застыла

В их строгом взоре, точно разлита

Здесь в воздухе торжественная сила,

Особого величья простота.

И, пост такой впервые принимая,

Здесь чует сердцем каждый, кто идет,

Что их сюда сама страна родная,

Как сыновей любимейших, ведет,

А позже время им самим укажет —

Отцам на смену, дням их и ночам,

Им, молодым, дано стоять на страже

Родной земли и ленинских начал.

1969

341–357. СТИХИ О ЛЕНИНГРАДЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. «Тогда заря звалась Авророй…»

Тогда заря звалась Авророй,

Розовопенной и живой,

И согревала нас и город

Над красноплещущей Невой.

И в этом юном очертанье

От сна встающего огня

Могла быть песней, изваяньем,

Предтечей молодого дня.

Мы были юностью богаты,

Не всё ли было нам равно,

Какой богинею крылатой

Стучится нам заря в окно.

Мы в классике богинь хранили,

Зарей обычной дорожа,

Мы много символов сменили,

В суровой жизни возмужав.

Пришла пора. И в эту пору

К иной заре сердца пришли —

Иную мы зажгли Аврору

Для всех людей, для всей земли!

И снова вспыхнувшее имя

Вернулось в мир людей живых,

Родившись в грохоте и дыме

Из пены взвихренной Невы.

Аврора! Про твое рожденье

На всю планету говорим!

Ты стала знаком пробужденья

Всечеловеческой зари!

1967 или 1968

2. «Какой-то гул глухой…»

Какой-то гул глухой

Меня вдруг ночью будит —

И луч слепой скользит

По моему лицу,

Тревога дальних лет приходит

Снова к людям,

Как будто мирный быт

Опять пришел к концу.

И человек опять, вскочив,

К оружью встанет…

Но в мире тишина,

И в тишине ночной

То эхо донеслось

Глухих воспоминаний

Из темной памяти,

Ожившей под луной.

Между 1967 и 1969

3. «Один тиран — не будем имя…»

Один тиран — не будем имя

Его мы к ночи называть —

Пришел он с ордами своими

Наш Ленинград завоевать.

Вообразил в кошмаре дымном

И с помраченной головой,

Что превратит наш город дивный

В пустынный хаос над Невой.

И весть дошла до края света —

Навстречу силе огневой

Встал Ленинград, в грозу одетый,

И принял вызов боевой.

И где искать теперь тирана —

Где прах развеялся немой?

А он, как прежде, утром рано

Встает и блещет, город мой.

Шагает в золотом узоре,

В узоре солнечных оград —

О, Ленинград! Какие зори,

Какое счастье — Ленинград!

1969

4. «Лес полон то звоном, то воем…»

Лес полон то звоном, то воем.

Никак разобрать не могу,

Откуда берется такое —

Деревья, разбитые боем,

Стоят в почерневшем снегу.

С колючей обмоткой рогатка

Висит на сожженной сосне,

Колючая проволока шатко

Качается, словно во сне.

Заброшена взрывом рогатка,

Гудит, и звенит, и поет,

И стонет в тоске, как солдатка,

Как ротный, в атаку зовет.

Нет, это не арфа Эола,

Здесь ветер колючей струной

Над мира пустыней тяжелой

Звучит в красоте ледяной.

А снег на убитых не тает…

На дикой сосне, на весу,

Солдатская арфа играет

В ночном и бессмертном лесу.

Между 1967 и 1969

5. «В той же комнате, где Пушкин…»

Я увидел бронзовую деву с разбитым кувшином, сидящую в лицейской комнате поэта в освобожденном городе Пушкине.

В той же комнате, где Пушкин,

Лицеист с пером гусиным,

Голос муз впервые слушал,

Мира светлые рубины;

В доме бывшего Лицея,

В кресле темном и старинном,

Там сидела, бронзовея,

Чудо-девушка с кувшином.

На плечах шинель у девы.

Ночь в окне… Свеча пылает,

И она, как отблеск гнева,

Всё лицо преображает.

Светлый луч бежит вдоль шеи,

Только деве не до света,

Точно вышла из траншеи

Дева-мстительница эта.

Боевой достойна чести,

Шла в атаку непреклонно,

И вошла с бойцами вместе

В город свой освобожденный,

И пришла туда, где Пушкин,

Лицеист с пером гусиным,

Голос грозной Музы слушал,

Мира черные глубины.

Между 1967 и 1969

6. СТРЕЛА ПАПУАСА

Привез тот лук не вождь суровый —

Ученый с доброю душой,

Держал тот лук, с Гвинеи Новой,

Дикарь — раскрашенный, большой.

Смотрели взрослые и дети,

Как он в музее над Невой

Свой лук держал почти столетье

С натянутою тетивой.

Когда же средь осады гула

У дико вспененной Невы

Волна взрывная дом качнула —

Стрела сорвалась с тетивы,

Как будто место вдруг сместилось,

Родные встали берега,

И с гулким посвистом вонзилась

В дверь шкапа, словно в грудь врага.

И свет пожара огнекрылый,

Ворвясь, как дальняя заря,

Вдруг осветил в лице застылом

И гнев и ярость дикаря,

Который вышел на мгновенье

Из неподвижности своей —

Чтоб отразить в недоуменье

Налет нежданных дикарей.

Между 1967 и 1969

7. «Какое уже на войне любованье?..»

Какое уже на войне любованье?

Великая тяжесть труда,

Дорог и сражений чередованье,

Могилы. Из жести звезда.

Но мы понимали того генерала.

Что крикнул в смертельном аду,

Увидев в атаке народ свой бывалый:

«Смотри, молодцами идут!»

1969

8. «Когда мы слышали слова…»

Когда мы слышали слова:

«Я — ленинградская вдова»,

То ей сердечно отвечали

Словами, полными печали.

Но «ленинградский я вдовец» —

Звучало тускло, как свинец.

Пускай он худ был, как скелет,

Он громких слов не ждал в ответ.

С лицом, как старый, серый мел,

Он плакать права не имел.

Имел он в городе своем,

Где прожил жизнь, где мы живем,

Смертельным схваченном кольцом,

Одно лишь право — быть бойцом!

1969

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Посвящается М. К. Н.

9. МАЛАЯ ГРЕБЕЦКАЯ, 9/5

Здесь, на квартире преподавателя пехотного юнкерского училища К. Ф. Неслуховского, с осени 1906 года до начала 1907 года работал В. И. Ленин. Там же происходил ряд совещаний членов ЦК РСДРП.

О, эта редкая квартира,

Где с наивысшей простотой

Крыло неведомого мира

Касалось мебели простой.

Среди обычных дел и малых,

Всему живущему взамен,

Рождалось чувство небывалых,

Непредставимых перемен.

И вместе с тем всё шло так гладко,

В порядке общего всего,

Что даже вражьих глаз догадка

Не угадала б ничего!

Какое б грянуло смятенье,

Когда б узнали стороной,

Что здесь в тиши работал гений

Над мира новою судьбой.

Сквозь лет неизгладимых тени

Сегодня ясно помнишь ты,

Как дальней юности виденье, —

Его слова, его черты.

Над прошлым бури и туманы,

Но всё он в памяти живет,

Тот ленинский, всегда нежданный,

Всегда волнующий приход.

При скучном сумеречном свете,

В пальто, блестевшем от дождя,

Так скромный вид хранит Бессмертье,

В жилище смертного вождя.

1969

10. «Мы прожили вместе так долго…»

Мы прожили вместе так долго —

Хорошие, злые года,

Что в сене искать нам иголку

Уже не составит труда.

Иголку искать мы не будем,

Но в нашем пути непростом

Мы отдали главное людям,

И мы не жалеем о том.

1969

11. «Когда всё то, что мы любили…»

Когда всё то, что мы любили

И что святым для сердца было,

Затмилось в тучах черной пыли,

В огне и грохоте тротила.

Когда дома валились просто,

И город стал душой без тела,

И всюду с треском, как береста,

Свиваясь, прошлое горело.

И ум отказывался верить,

Что улица другою стала,

Чтоб тут же, за открытой дверью,

У дома Смерть подстерегала.

И стало темным, диким, нищим,

Морозом сковывая пальцы,

Давно знакомое жилище —

Пещерою неандертальца.

И в этом хаосе разлуки,

Потерь и черного мученья

Твои поддерживали руки

Живой огонь сопротивленья.

Каким теплом светились очи.

Была ты мужества примером,

Всех лучших мыслей средоточьем,

Последней прелестью и верой.

И на блокадных грозных кручах

Делилась всей души богатством,

Когда ты — лучшая из лучших —

Крепила боевое братство.

То не подсказывает разум,

То было в сердце всё хранимо,

Всей жизнью я тебе обязан,

И это — неопровержимо!

1969

12. «Небо с облачным глетчером…»

Небо с облачным глетчером

В голубеющем инее,—

Может быть, таким вечером

Всё прощается зимнее.

И уходит всё мглистое,

Всё сурово-тяжелое,

Всё, что под ноги выстелил

Снег парчой невеселою.

Ты идешь и не хмуришься

Теплой улицей братскою,

Ты идешь и любуешься

Стороной Петроградскою,

Молодежною речью,

Взглядов прелестью синею.

Может быть, таким вечером

Всё прощается зимнее.

1969

13. «Здесь мы, родясь когда-то…»

Здесь мы, родясь когда-то,

Вошли душой и телом

И в невские закаты,

И в счастье ночи белой.

Здесь поднимали чаши

Сердечного порыва,

Шуршали лыжи наши,

Скользя по льду залива.

Мы жили, мы любили

Хорошею любовью,

И нам сады светили

Своей осенней кровью.

И нам сияли песни

И вы, родные лица.

Когда умрем — воскреснем,

Чтоб снова здесь явиться.

1969

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

14. ПРЕДМАЙСКИЙ СНЕГ

Шел мокрый, предмайский, пушистый снег,

В лощинах мелели туманы,

Гулял человек, смотрел человек:

На пробу били фонтаны.

В потоках взлетающей к небу воды

Снежинки пели и плыли,

Рождая почти музыкальный дым,

Звучащий тончайшею пылью.

И статуя-дева из древних Афин

Разинула рот от счастья,

И на воротах деревянный дельфин

Смеялся веселою пастью.

1969

15. ВЕРБЛЮД У ПАМЯТНИКА ПРЖЕВАЛЬСКОМУ

Он лежит, навьюченный и гордый,

Он готов к походам и боям,

Он готов пойти походкой твердой

В Азии неведомой края.

Тот, кому служил он, был отважен,

В поисках своих неутомим,

Ну а что об Азии расскажем

Мы далеким правнукам своим?

Хоть она уже не в тихой дрёме,

Новым знаньем ум ее палим,

Так же путь ее народов темен,

Тайн ее простор неодолим.

Правнукам почетная задача

На большие дальние года —

Светом дружбы путь ее означить,

Всех просторов тайны разгадать.

1969

16. «ВАРЯГ»

Сначала всё было морскою судьбой

Под сенью военного флага,

И в память навечно вошел этот бой,

Геройская гибель «Варяга».

И пели крестьянин, рабочий, моряк,

Отдав ему славу по чину:

«Врагу не сдается наш гордый „Варяг“»,

Корабль провожая в пучину.

В ответ лишь шумела морей синева,

Не верили в грусти суровой,

Что встретятся песни народной слова

С «Варягом», воскреснувшим снова.

Но время настало — и в вечер один

Тряхнула Нева головою,

Как будто из песенных вышел глубин

Советский «Варяг» над Невою.

Он воздухом нового века дышал,

Вплывая в крылатые весны,

Как будто легенды корабль возмужал,

Став крейсером ракетоносным.

Уйдет на охрану Советской страны

В моря он на долгие годы

С той песней, как шум океанской волны,

Вздымавшейся в сердце народа.

1967

17. ДОМ

Стоит он на углу известных,

Старинных улиц — этот дом,

Как бы в забвении чудесном,

Вполне оправданном притом.

Лет двести уж ему, допустим,

Висит доска, как старожил,

Читаю с гордостью и грустью,

Что в этом доме Герцен жил.

В годах необозримо дальних

Здесь Пушкин по Морской бродил

И к Смурову, в колониальных

Товаров лавку, заходил.

Пройдя в апрельский холод Невским

(И дневником сей факт храним),

Здесь был Шевченко с Лазаревским

И грелся джином огневым.

И в этом доме чинно-хмуром,

Среди погон и вензелей,

Столетний справил новый Смуров

Своей торговли юбилей.

И в год, для всех купцов печальный,

Плакатом красным окрылив,

Из лавки той мемориальной

Уж вырос кооператив.

А в дни осады беспросветной,

Все окна, как глаза, закрыв,

Дом только вздрагивал ответно

На недалекой бомбы взрыв.

И вот сейчас я, как прохожий,

У старокаменных ворот

Стою и думаю: «Похоже,

До коммунизма доживет!»

Ну как же прочно он построен,

И без особенных затей,

Он не уступит древней Трое

По монолитности своей.

Проходит век в огне и громе,

Смотрю в знакомое окно —

Ведь я родился в этом доме…

Припомнить страшно, как давно…

1969

358–374. ВРЕМЕНА И ДОРОГИ

1. «Есть полянка на Москве-реке…»

Есть полянка на Москве-реке,

И над ней, у каменного края,

Сам Тарас стоит невдалеке,

Шумную столицу озирая.

Тополя за ним уходят вбок,

Перед ним дубовая аллея,

Там и мной посаженный дубок

Вырастает, тонко зеленея.

И когда я посмотрю вокруг —

На дубок, закатом позлащенный,

Я невольно вспоминаю вдруг

О баньяне острова Цейлона.

Там, в глуши тропических полян

И среди скромнейших, тихих келий,

Посадил священный я баньян,

Он растет и здравствует доселе.

И как будто даже связи нет

Меж дубком и тем баньяном дальним,

Но горит далекой дружбы свет

Надо всем тревожным и печальным.

Мир сейчас как никогда жесток,

Но у дружбы есть свои законы,

Чтоб растить московский мой дубок

И баньян мой, дружбе посвященный.

1969

2. В ГОРАХ

И вот опять, горами окруженный,

Приветствую высокий первый снег,

Сиянье скал, и лес завороженный,

И у Хертвиси двух потоков бег.

Теснятся горы, говорят все разом,

Вплоть до ручья, скользящего звеня.

Они несут навстречу мне рассказы

О том, что здесь случилось без меня.

Скороговоркой листьев, задыхаясь

Летящей пеной, блестками снегов,

Высот дыханьем щек моих касаясь

Или застыв отвесами — без слов.

Я слушаю их выдумки и были,

Говоруны, вы так же хороши,

Как и тогда, когда глаза открыли

Впервые вас, как тайники души.

Вы говорите нынче с человеком,

Светло горя, как этот первый снег,

И, с каждым новым поднимаясь веком,

Вас лучше понимает человек!

1967

3. «С юности мечтал я о Востоке…»

С юности мечтал я о Востоке —

И Восток увидел наяву —

Города, могучие потоки,

И людей, и чем они живут.

И душой их, ищущей и сложной,

Жизнью их, тяжелой и большой,

Я, бродяга, путаник, безбожник,

Весь проникся — я за этим шел.

Я хотел, дыша свободной грудью,

Воскрешая их труды и дни,

Рассказать о них советским людям,

Чтобы в книгах ожили они.

С детских лет о них мечтал я жадно,

Та любовь не думала стихать,

Потому мне было так отрадно

Воздух стран полуденных вдыхать.

Люди стран тех вырастут чудесно,

Всё, что мной написано о них,

Будет им со временем известно,

Будь то повесть, очерк или стих.

В городской или в зеленой чаще,

Может быть, и скажут обо мне:

«Это друг был добрый, настоящий,

Хоть и жил в далекой стороне».

1967

4. ВЕЧЕРНЯЯ ЧАЙХАНА СТАРИКОВ В ТАШКЕНТЕ

Вся в деревьев зеленых раме.

Отдыхая от всяких дел,

В ней сидел я с Гафур Гулямом,

С Айбеком не раз сидел.

Бородатые люди в белом,

Золотая в воде луна,

Хороша и душой и телом

Старых грешников чайхана.

Пиалы там с зеленым чаем,

И у каждой особый вкус,

И часов мы не замечаем,

И куда-то исчезла грусть.

И стихов, словно звезд, немало

В арыке потеряло след,

Оживлялись тут аксакалы

В самой дружеской из бесед.

Им неважно, где конь, где стремя,

Раз они не ездят совсем,

Тут само веселилось время,

Возвращая молодость всем.

Словом, плывшим в зеленой чаше

С лунным блеском напополам,

Услаждали все чувства наши

Айбек и Гафур Гулям.

Песнотворцы милые Азии,

Из далеких вам лет привет.

Больше нет чайханы той разве?

Отвечает мне эхо: нет!

Нет и друга Гафур Гуляма,

Айбека нашего нет,

Чайханы нет в зеленой раме,

В арыке только лунный след.

Нет друзей уж на свете белом,

А ведь как же была она

Хороша и душой и телом,

Старых грешников чайхана.

А навстречу зеленоглавый,

Весь в бетон и в стекло одет,

Уж встает Ташкент небывалый,

Новых песен, других бесед!

1969

5. ЯМА В ПРИГОРОДНОМ САДУ

За равнодушных лилий полосою,

Из-за кустов, с дорожки не видна,

Большая яма со слепой водою,

В ней зелень юных лип отражена.

Я иногда смотрю на эту яму,

На водяной, тоскливый, тусклый щит,

Дыханием истории упрямой

Мои виски здесь ветер холодит.

Года войны ко мне подходят снова,

Сквозь их туман я вижу наяву —

Здесь танк стоял, зарытый и готовый

Своею грудью отстоять Москву.

И эта яма — яма не простая,

Так близко враг был — сердца на краю,—

А танк стоял, в родную крепь врастая,

Чтоб победить иль умереть в бою.

Теперь здесь тишь… Лишь по дороге мчатся

Грузовики и слышен крик детей,

Которые не могут не смеяться,

Не могут обходиться без затей.

И в этом месте мало кто и знает,

Что значит яма сонная в саду…

А мимо жизнь гремит, цветет, сверкает,

Как новый танк на боевом ходу!

1969

6. «Армения вставала откровеньем…»

Армения вставала откровеньем

В своей красе суровой неспроста,

Мы шли с утра как будто по ступеням

Огромного Гегамского хребта.

Шли между скал и всплесками тумана,

Вел над Севаном, точно в небо, путь,

Как будто звал нас голос Туманяна

На песенных высотах отдохнуть.

И мы взошли, и яркий мир открылся —

Ущелья разноцветные у ног,

Вдали Масис, как снежный дом, дымился

Среди сверкавших Туманяна строк.

Как радуга, они связали выси

Людей и землю сказочных высот,

Звеня, светясь, земную страсть превысив

И бросив сердце в песенный полет!

1969

7. ЛЕТОПИСЕЦ

Может быть, то было против правил

Иль нашла такая полоса —

Начатую запись он оставил,

Впал в раздумье — и не дописал.

Столько мук земля в себя впитала,

Летопись хранит их, как тайник…

Вышел в степь, безмолвно степь лежала,

И к земле полночной он приник.

И услышал, затаив дыханье,

Дальний гул, что был с землею слит, —

То ль грозы далекой грохотанье,

Топот ли бесчисленных копыт,

Стон ли горя, трепетавший глухо.

Спали травы, от росы дымясь.

Он лежал, к земле припавши ухом,

Разгадать грядущее стремясь.

Встал потом он на одно колено,

Весь росой алмазною пыля…

«Будь же ты вовек благословенна,

Радость сердца, русская земля!»

1969

8. ЧАС ТИШИНЫ

Настала тишина,

Не шелохнется нива,

Не плещется волна,

И не трепещет ива.

И братья муравьи,

И наши сестры пчелы,

Верша дела свои,

Прервали труд тяжелый.

Ну, просто тишину

Природа предписала,

В ее чудес страну

Пока проникли мало.

Не знаем мы пока,

Что в ульях пчелам снится,

Какие там века?

Какие летописцы?

Всё стихло, может быть,

Перед землетрясеньем,

И всех предупредить

Должна в своих владеньях.

Мы в этом не сильны,

И нам гордиться нечем.

Есть время тишины

И в жизни человечьей.

Ждет мир, в тиши влачась,

В безвыходном покое, —

Что дал нам этот час:

Открытье мировое?

Иль музыкальный шквал?

Поэмы чудо-строфы?

Иль сердце мира сжал

Пред новой катастрофой?

1967 или 1968

9. МАКИ

Уже флоксы стали лиловее.

Маки, маки, я всегда готов

Видеть вас на поздней ассамблее

С летом расстающихся цветов.

Вы, как реки, льетесь по пустыне,

Север наш дает вам свой приют,

На Луне, как выяснилось ныне,

Никакие маки не цветут.

Я люблю вас, полноцветных, крепких,

С криком ваших разноцветных ртов,

Предо мной встаете вы как слепки

С лучших чувств, принявших вид цветов.

В маках розовых с оборкой белой —

Что-то от веселых танцовщиц,

В маках желтых — прелесть онемелых

От восторга славок-небылиц.

Белые — как дети белой ночи,

Легкий пламень, снежный полусон.

Только в алых песня видеть хочет

Алость губ и алый шелк знамен.

Потому что смертного порою,

Облетев, покроют наяву,

Точно кровью павшего героя,

Лепестками алыми траву.

Между 1967 и 1969

10. СИРЕНА ВАРШАВЫ

Та ночь была какой-то рваной,

Всё громыхало, всё неслось,

Всё было как на дне вулкана,

И всё Варшавою звалось.

Тьма, что над городом нависла,

И в ней трубы охрипший вой,

И эта вспененная Висла,

И дождь, и ветер буревой.

Продлись всё это чуть подольше —

Меня б смело с лица земли,

Раз ночь все духи старой Польши

В свой танец бури вовлекли.

Когда вся адская арена

Взыграла в ярости двойной,

Сама варшавская Сирена

Простерла щит свой надо мной.

И я увидел меч взнесенный,

Глаза, чей взгляд в меня проник,

Смотрел со страстью полусонной

В ее меняющийся лик.

Так в жизнь мою вошла такою,

Какой предстала в час ночной,

С какой-то гордою тоскою

И с новой радостью земной.

И с той поры всегда в Варшаве,

Когда по городу брожу,

Свой путь куда бы ни направил,

К волшебной Деве прихожу.

И вспоминаю, злой и хмурый,

О том, как жизнь была черна,

О том, с какой смертельной бурей

Однажды встретилась она.

Встав из руин столицы бывшей,

Всем стала вдвое дорога,

Как гений города, хранивший

И меч и пламя очага.

И каждый раз, пускай мгновенно,

Запоминая этот миг,

Не просто вижу лик Сирены —

Судьбы меняющийся лик.

1969

11. СОН

Американской даме снился сон:

Руина на руину громоздится,

Над ней в пожарах черный небосклон,

Она бежит и негде ей укрыться.

Сын перед ней, ее любовь, — и вот

Весь побелел от боли и от страха,

Струей напалма перечеркнут рот

Красивого парнишки из Айдахо.

Несчастная проснулась с воплем мать,

Молитву шепчет серыми губами,

А телевизор ей дает опять

Последнюю бомбежку во Вьетнаме.

Опять напалмом перечеркнут рот,

Руина на руину громоздится,

Покоя дама больше не найдет —

И черный рот ей будет вечно сниться.

1969

12. «Опять стою на мартовской поляне…»

Опять стою на мартовской поляне,

Опять весна — уж им потерян счет,

И в памяти, в лесу воспоминаний,

Снег оседает, тает старый лед.

И рушатся, как ледяные горы,

Громады лет, вдруг превращаясь в сны,

Но прошлого весенние просторы

Необозримо мне возвращены.

Вновь не могу я вдоволь насмотреться

На чудеса воскресших красок дня,

Вернувшись из немыслимого детства,

Бессмертный грач приветствует меня!

Мы с ним идем по солнечному склону,

На край полей, где, как судьба, пряма,

Как будто по чужому небосклону,

Прошла заката рдяная кайма.

1967

13. ДЕТИ МИРА

Чья там бродит тень незримо,

От беды ослепла?

Это плачет Хиросима

В облаках из пепла.

Чей там голос в жарком мраке

Слышен исступленный?

Это плачет Нагасаки

На земле сожженной.

В этом плаче и рыданье

Никакой нет фальши,

Мир весь замер в ожиданье:

«Кто заплачет дальше?»

Дети мира, день не розов,

Раз по всей планете

Бродит темная угроза.

Берегитесь, дети!

1969

14. У КОСТРА

У костра в саду, после прогулки,

Задремав, увидел: я в горах,

Будто я сижу за старым Гулом,

У ночного сванского костра.

На зеленой маленькой поляне —

Перед ней встает, как призрак, лед —

Тень большая Миши Хергиани[57]

По стене по Ушбинской идет.

Искры блещут, по горе маячат,

Точно ночи скальная тоска,

Точно все снега беззвучно плачут,

Вздох лавин ловя издалека.

Камнепад разрушил ревом грома

Тишину приснившихся громад,

Смёл он сванский мой костер знакомый,

Что горел так много лет назад.

Сонную смахнул с лица я одурь,

А в саду костер — как слюдяной,

Тих и мал, мои зато уж годы

Выше сосен встали надо мной.

1969

15. «Сейчас берут в полет, как чудо, быстрый…»

Сейчас берут в полет, как чудо, быстрый,

Космический походный рацион,—

При мне в трамвай садились с любопытством,

Чтобы освоить, как аттракцион.

И видел я у ипподрома, каюсь,

Где каждый от волнения потел,

Как первый летчик, с треском, трепыхаясь,

Вдоль над забором гордо пролетел.

Потом кино с толпой героев пылкой,

И онемевший от восторга зал,

И радио… Счастливый, как в копилку,

Так чудо я за чудом собирал.

Я был школяр, и, молвить не к обиде,

Уж новый век навстречу, как гора,

И там школяр, когда придет пора,

Что нового такой школяр увидит,

Что поразит, как чудо, школяра

В век двадцать первый?..

<1969>

16. «Наш век пройдет. Откроются архивы…»

Наш век пройдет. Откроются архивы,

И всё, что было скрыто до сих пор,

Все тайные истории извивы

Покажут миру славу и позор.

Богов иных тогда померкнут лики,

И обнажится всякая беда,

Но то, что было истинно великим,

Останется великим навсегда.

1969

17. ДЕНЬ СТРАНЫ

Леса пропалывают самолеты,

Чтоб уничтожить мусор и гнилье,

Летит пчела — наполнить улья соты,

Рыбак уходит в плаванье свое.

Идут комбайны, поле убирая,

Вступает в строй листопрокатный стан,

Горят фонтаны газа, не сгорая,

И теплоход выходит в океан.

Спартакиада флаги поднимает,

Чеканщик оживляет серебро,

Подземной трассой, что во тьме сверкает,

Гордится вновь московское метро.

Вчерашний день причислен к жизни древней,

О всем другом уже идет рассказ,

Над всем, что видим в городе, в деревне,

Лежит Советов ленинский наказ.

Вся жизнь гудит, блистает и трепещет,

А там, всему живущему назло,

За рубежом оно шумит зловеще,

Враждебных станций радиокрыло.

Да, там полвека злобу не тушили.

О, если бы нам дали мирно жить,

На пользу мира что бы мы свершили,

Что мир без нас не мог бы сам свершить!

1969

СТИХОТВОРЕНИЯ1970–1977

375–381. ЖИЗНИ НОВОЕ НАЧАЛО

1. ЛЕНИН

Неисчислимы Ленина портреты,

Они — вблизи и в дальнем далеке,

В полярном мраке, на зимовках где-то,

В огнях столиц, в разбуженной тайге.

На корабле, что все моря изведал,

На заводской, на вахте боевой,

Его портрет на знамени Победы,

И в космос взял его Береговой.

Любовь людей и глубже всё и шире

Во имя жизни, лучшего всего,

И нет сейчас таких народов в мире,

Что бы не знали облика его.

С грядущего завесу Ленин поднял,

Чтоб видеть мир свободным от оков,

И Ленина приветствуют сегодня

Народы всех пяти материков.

Поднявшись над прославленными всеми,

Живущий вечно в мыслях и в сердцах,

Он всех живей — над ним не властно время,

И не измерить дел его размах.

Он весь — земли бесценное наследство,

Пусть поколенья свой проходят круг,

И с каждым он встречаться будет с детства

И в жизни жить, как самый верный друг!

1970

2. «Охвачены кругами урагана…»

…В апрельские дни 1917 года, по приезде в Петроград, с балкона особняка Кшесинской В. И. Ленин начал выступать перед питерцами.

Охвачены кругами урагана,

Кружились всероссийские края,

И людям было сказочно и странно

Здесь, в Питере, на площади стоять

И чувствовать, как раскаленно дышит —

Хоть и апрель — столичный этот град,

И каждый знал, придя не наугад,

Что речь такую он сейчас услышит —

И он услышал, — как грозы разряд!

Тут были все: рабочие, матросы,

Интеллигент, решающий вопросы,

И серая шинель фронтовика,

И в разноцветье бабьего платка

Работница с подругою курносой,

Китаец, продающий папиросы,

И инвалид со шрамом у виска,

И женщины в одежде всех сословий,

При грозовом проснувшиеся слове…

А это слово обладало силой

Лететь туда, где все края кружило,

И в Питере грозою обернуться,

Чтоб всем казалось: стоит лишь нагнуться —

И ты с земли поднимешь правду эту,

Своей рукой всему покажешь свету

И станешь снова и могуч и волен.

Всех темных сил сильней, сильнее боен,—

Ты — Революции социальной воин,

Так будь ей верен и ее достоин!

И слушали впервые во Вселенной.

И этот день, такой обыкновенный,

Грозою обожженный так мгновенно,

Он стал и днем истории нетленным,

И в памяти народа незабвенным!

И в этот день со скромного балкона,

Во имя Революции закона

И большевистской правды откровений,

На Петроградской в этот день весенний

Свой разговор с народом начал Ленин!

1970

3. СТАРЫЙ КОННИК

Он сидит, легендами овеян,

И в окне вечерние видны

Облака, как старые трофеи,

Тронутые солью седины.

Где-то в песнях шелестят знамена,

Кони бьют копытом на заре,

Дни идут, как шли во время оно, —

Что сегодня там в календаре?

Календарь же времени иного,

Что сегодня сообщает он:

«Конною Буденного восьмого

Января Ростов освобожден».

«Да, тому полвека миновало,

Город цел, не взорван, не сожжен,

Враг разбит, и взято в плен немало,

Ленин рад: Ростов освобожден!

А теперь идти на белопанство,

С белыми кончать их заодно…»

Меркнет тихо вечера убранство,

Точно в даль истории — окно.

«Что коней летящих благородней,

Что прекрасней лавы огневой!

Даже шпор нет в армии сегодня,

Конь свершил великий подвиг свой!»

…Облака идут, как эскадроны,

В лунном и бессмертном серебре,

Где-то в песнях шелестят знамена,

Кони бьют копытом на заре.

1970 или 1971

4. ВОСПОМИНАНИЕ

Еще в то утро был я в Каменице,

Гостил в семействе героини Велы,

В Родопах, возле греческой границы,

Где на вершинах снег был белый-белый.

Весь день мы мчались бесконечной чернью

Лесов, дорог, похожих на ступени,

Чтобы поспеть в Софию в час вечерний,

Димитрова услышать выступленье.

Мы вспоминали в той дороге длинной

Борьбы его суровейшие годы,

Зал Лейпцига, где был он как лавина,

Сметавшая фашистского урода.

Мы вспоминали жизнь его, как битвы,

В которых он неутомимо бился,

А между тем дорога, словно свиток,

Вилась, и сумрак уж над ней сгустился.

А я сидел однажды с ним за чаем

В Барвихе, в марте, в первой встречи вечер.

И всё равно он был необычаен,

С своим неповторимым красноречьем,

С своей железной логикой и волей,

С иронией и юмором народным,

Как сеятель в необозримом поле

Грядущего своей страны свободной.

И вот в Софии мы, уже не в царской.

Дождем внезапно небо раскололось,

Над городом, над всей землей болгарской

Димитрова услышали мы голос.

Застыло море зонтиков несчетных,

Народу в театре места не хватило,

Народ стоял как караул почетный —

Блестели слезы и сердца щемило.

Вернулся он к Болгарии родимой,

К ней, пережившей лихолетья муки,

Вернулся он — огонь непобедимый,

К нему тянулись и сердца и руки.

Он говорил после разлуки долгой,

И всё светлее делалось на свете.

И под дождем, совсем уже не колким,

Стояли мы и слушали бессмертье!

Между 1970 и 1977

5. СТИХИ О ВЕЛИКОЙ ДРУЖБЕ

Эта дружба народы спаяла,

Их в великом единстве собрав,

Как в печах чудотворных Урала

Превратившись в неведомый сплав.

Эти воля и мощь неохватны…

Стерли силою рук трудовых

С карты нашей все белые пятна,

Пятна черные дней горевых.

И теперь там, где пенится вьюга,

Там, где знойных пустынь полусон,

Ты повсюду под крышею друга,

Теплым дружеством ты окружен.

И, как мать, называют родною

Люди нового века весну,

Так назвали Отчизной одною

Небывалую в мире страну.

Если Родине враг угрожает,

На священный, на воинский труд

Все народы, врага отражая,

Всеединой дружиной встают.

Глубочайшей той дружбы заслуга,

Что, когда ты оружье берешь,

Ты в походе почувствуешь друга,

Брата-воина в битве найдешь.

Про победу Великого года

Будут петь в самом дальнем краю,

Эту песню любого народа

Примешь ты как родную свою.

Пред тобою просторы открыты

Вольных душ, городов и полей,

Непочатой в них силы избыток,

Удивляющий силой своей.

Каждый сердцем тебе отзовется

На удачу иль горе твое,

Это ленинской дружбой зовется,

Ничего нет сильнее ее!

Между 1970 и 1973

6. «Со всех краев, где сонмища владык…»

Со всех краев, где сонмища владык

Наживы, мрака всё еще у власти,

Несется стон и миллионов крик:

Там жертвы рвет опять палач на части!

Всемирных палачей кровавый смех

И в наши дни народы мира знают,

Богат же список казней этих всех,

Какими коммунистов убивают.

Невольно вспомнишь древних христиан —

Их жгли и львам бросали на арену,

Но шли они, как в бурю океан,

Последнему язычеству на смену!

И так идет сегодня коммунизм,

И ход его ничем не остановишь,

Среди богатств и предпоследних тризн

Без радио его сигнал уловишь.

Погаснет и палачества венец,

Уж мир читает надпись роковую:

«Всё взвешено, оценено, конец!» —

И время уж работает впустую!

Между 1970 и 1972

7. «Борцы за мир! Всё ширятся запасы…»

Борцы за мир! Всё ширятся запасы,

Что копятся в атомной кладовой,

Живое всё погибнуть может разом,

Пятнадцать тонн смертей над головой!

Пятнадцать тонн тринитротолуола

На каждого приходится сейчас —

И будет на планете нашей голо,

Пустыня смерти, черный праха час.

Великий Шоу помянул про это,

Сказав в одной из злых своих речей:

«Была здесь сумасшедшая планета,

И правили безумные на ней».

Борцы за мир! Пусть демон истребленья

Голодной смертью сдохнет взаперти,

Все, кто за ним таится серой тенью,

Должны, как он, конец себе найти!

Борцы за мир! Поднимем труд тяжелый,

Опасность не объедешь по кривой,

Пятнадцать тонн тринитротолуола

У каждого висят над головой!

Между 1970 и 1977

382–388. ВЕСЕН ПОБЕДНЫХ ПОТОМКИ

1. «Сквозь мелькающий снег…»

Сквозь мелькающий снег

И зазывное пенье метели

Белопенное буйство я вижу

Цветущих садов.

Снежнокрылые строки,

Что, как птицы, с карниза слетели,

Опьяненные гулом

Неведомых мне городов…

Возвращается молодость

В платье другого покроя,

С незнакомою песней

Проходит сквозь вьюгу она,

И немая луна,

Как умершего маска героя,

Над землею висит

В прозаическом отблеске сна.

Вешний шепот деревьев…

Откуда явилось такое?

Вьюги нет. Теплый ветер

Шумит у виска,

И над спящей землей,

Отдыхающей в зимнем покое,

Человеческой радости

Тихо плывут облака.

Сквозь мелькающий снег,

Постоянное зим окрыленье,

Я предчувствую вас,

Зеленеющих будней огни,

Снова зерна стихов

Упадут на поля откровенья,

И колосьями станут,

И в хлеб превратятся они.

Пусть же в белом плаще

Вновь пред нами земля-незнакомка

Вешний шепот деревьев

В шуршании вьюги несет,

Грозных зим мы участники,

Весен победных потомки, —

И снежинки и листья

В свидетели память берет!

1970 или 1971

2. «К подножию полярного престола…»

К подножию полярного престола,

Подняв тяжеловесы якоря,

Выходят, как легенды, ледоколы,

Атомоходы, проще говоря.

Они откроют сказочные трассы

Через морей закованную ширь,

Разрубят льды, врубаясь час за часом, —

За «Лениным» и «Арктикой» — «Сибирь».

И если есть такая область в мире,

Где мертвые друг с другом говорят,

То Ломоносов скажет о Сибири

Царю Петру: «Что говорил я, брат!

Она, Сибирь, еще себя покажет,

Она — природы диво-дивный клад».

И скажет Петр: «Не надо флота даже,

Один бы мне, единственный фрегат:

Я показал бы, как я плавал тоже,

Но что мои смешные корабли —

Пред теми, что крепчайший лед положат,

Ковром постелют под ноги земли!..»

И льды смещались, падали, кололись,

И, торжествуя, шел атомоход.

И «Арктика» вонзилась в самый полюс,

На высшей точке всех земных широт!

<1977>

3. КИРИШИ

Был царь — моряк и плотник,

Над синею Невой,

До нового охотник,

Построил город свой.

Народ мы крепкий, скорый,

Ничто нас не страшит,

Построили свой город,

Над Волховом стоит.

Мы Кириши назвали

Наш город молодой,

Болота вкруг лежали

С зацветшею водой.

Болота те, что надо,

Конец сухой земли,

Мы столько мин, снарядов

Оттуда извлекли.

Здесь шла передовая

Во времена войны,

Теперь пора иная,

Мы — молодость страны!

У нас народ веселый,

У нас ударный труд,

Мы — стройка комсомола,

И Кириши цветут!

Трудиться не устанут

Ни руки, ни умы,

Мы Нефтегорском станем,

Бензиноградом — мы!

Царям уже не снится

Столица над водой,

И юности столица —

Наш город молодой.

И Киришам, что, статься,

Расширятся окрест,

Потомки удивятся

Как чуду из чудес!

Между 1970 и 1977

4. АННА ЯРОСЛАВНА

Над Днепром и над Софией славной

Тонкий звон проносится легко.

Как же, Анна, Анна Ярославна[58],

Ты живешь от дома далеко!

До тебя не так легко добраться,

Не вернуть тебя уже домой,

И тебе уж не княжною зваться —

Королевой Франции самой.

Небо низко, сумрачно и бледно,

В прорези окна еще бледней,

Виден город — маленький и бедный,

И река — она еще бедней.

На рассвете дивами вставали

Облака, и отступала мгла,

Будто там не облака пылали —

Золотой Софии купола.

Неуютно, холодно и голо,

Серых крыш унылая гряда,

Что тебя с красой твоей веселой,

Ярославна, привело сюда?

Из блестящих киевских покоев,

От друзей, с какими говоришь

Обо всем высоком мирострое,

В эту глушь, в неведомый Париж?

Может, эти улицы кривые

Лишь затем сожгли твою мечту,

Чтоб узнала Франция впервые

Всей души славянской красоту!

1970 или 1971

5. АВЕТИКУ ИСААКЯНУ

Не может этот звон стихать,

Раз вечный звук — его основа,

Бьет в Ереване колокол стиха,

А я в Москве ему внимаю снова.

Мне говорят: всё это хорошо,

Но уж столетье бурно миновало,

И жил поэт, и с песней к нам пришел,

И просто жить ему казалось мало.

Он всей земной премудрости достиг,

Ко всем народным прикоснулся ранам,

Он с нами был не просто Аветик,

Но Аветиком был Исаакяном.

Я повторю, что я сказал в одной

Строфе когда-то утром рано:

Пусть вечно бьет под вечною весной

Нам стиховой родник Исаакяна!

Между 1970 и 1973

6. О ХЛЕБЕ

Из руин седых и хмурых,

Точно вечность сторожит,

Черных зерен Карменблура

В чашке горсточка лежит.

То сожженная пшеница

Из подвалов крепостных,

Сквозь века ей поле снится,

Где серпа размах затих.

И теперь в юдоли бледной,

В этой комнате простой,

Стала песней и легендой,

Зерен черной наготой.

Зерна наших дней, светитесь

Позолотою резной.

Говорим мы: берегите,

Берегите хлеб родной.

Берегите каждый колос

Наших радостных полей,

Словно песен тихий голос

Громкой родины своей!

Не хотим мы видеть черных

Зерен, выжженных войной,

Пусть сияет нам узорный

Золотистых волн прибой.

Не мечтаем мы о чуде,

К нам полей живая речь:

«Берегите хлеб, вы, люди,

Научитесь хлеб беречь!»

<1972>

7. СНОВА ЗИМА…

Зима ко мне снова в окно постучала

Синицей веселой в уснувшем саду,

А зим этих было, признаюсь, не мало,

А я к отдаленнейшей самой иду.

Сквозь русской зимы голубые чертоги

Любуюсь игрой ледяного огня,

Я свой человек в этой зимней тревоге,

Метелица чувств не смущает меня.

Я вижу, как молодость в дали уходит,

В свой новый большой, бесконечный поход,

И зимняя тьма за окном колобродит,

И снег беспощадно метет и метет…

И дни пролетают сурово и строго,

Дорога — она всё трудней и трудней,

Но молодость дней этих любит дорогу,

Где подвига пламя, как факел, над ней!

Между 1970 и 1977

389–392. ДНИ ВОСПОМИНАНИЙ

1. ИВА НА БУЛЬВАРЕ ГОРЬКОГО В ЛЕНИНГРАДЕ

Со школьных дней я эту иву знаю,

Что всех дерев казалась мне сильней,

Я каждый раз, как в тех краях бываю,

К ней прихожу, чтоб повидаться с ней.

Я знал ее в зимы седом тумане

Или в осенний листопадный срок,

Встречались мы, как путники в романе,

Который временами был жесток.

Она стояла в силе и в покое,

В сознании величья своего,

И что-то было в дереве такое,

Что заставляло чувствовать его.

Недавно я увидел иву снова:

Светясь своей серебряной судьбой,

Она стояла — памятник былого,

Мне говоря: стареем мы с тобой!

А помнишь, как еще в ночах осады,

Казалось, хуже уж не может быть,

Мы виделись, и оба были рады,

Что всё живем и нас нельзя сломить.

Ты проходил полуночною стражей,

И молча я просила: погляди,

Я всё стою и след снарядов вражьих

Храню, как память, на моей груди.

Мои рубцы во льду сияли гордо…

Теперь их видят люди многих стран,

Вокруг меня шумит, как прежде, город,

Который мне, как вечный спутник, дан.

Мы в Ленинграде, где всегда мы дома,

И ветер над Невою голубой,

Нас не свалили века буреломы,

И все-таки: стареем мы с тобой!

Ну что ж, друг друга в новых поколеньях

Лишь мы поймем, как старые друзья,—

Кто предо мною встанет с восхищеньем

И вспомнит то, чего забыть нельзя?..

И слушал я, что ива говорила,

И отвечал: «Зеленой жизни страж!

Что было — было! В этом наша сила,

Людей бессмертьем вечен город наш!»

1973

2. «В сентябрьский вечер, с севера летя…»

В сентябрьский вечер, с севера летя,

В степи металла мертвого изломы

Увидел я уже лет пять спустя —

Останки сталинградского разгрома.

В лучах слепящих заревой чеканки

Увидел я, смотря из-под руки,

Машин разбитых темные останки —

Как ржавые дракона позвонки.

У памяти есть пагубное свойство —

Позабывать начало всех начал,

И всё ж во мне проснулось беспокойство:

Ведь я не в сказке это прочитал.

Всё это было — степь тому свидетель,

И позвонки дракона налицо,

И то, что нынче знают даже дети,—

Несчетные могилы храбрецов.

Степь вновь пуста. В ее зеленой прями

Уж не темнеют ржавые куски,

Но всё лежат в годов далеких раме

Разбитые дракона позвонки!

Между 1970 и 1977

3. ПОКРЫШЕВ

Вспомнил сегодня в саду я на роздыхе

Годы блокады опять:

«Ахтунг! Ахтунг! Покрышев в воздухе,

Боя не принимать!»

Так по радио вопили фашисты,

Всех отзывая с высот,

Русскому асу под снайперский выстрел

Не попадайся — собьет!

Он говорил: «Меня вы поймете,

Во мне привычка живет:

В бой устремились, раз вы в полете,

Думайте лишь про полет!

Побоку всё — мечтанья и мысли,

И никакой тебе чувства пожар,

Раз вы в атаку, настигли, нависли,

Нет рассуждений — прицел, удар!

Как вот и вы, углубившись в работу,

Стихотворенье начав,

Видите только одну лишь заботу —

Кончить не сгоряча…

Вот я сбиваю сначала ведущего,

После ведомых я бью,

Труса растерянного, тихо ползущего,

Ястребом — по воробью…»

…В небо взглянув, я сегодня на роздыхе

Вспомнил войну опять:

«Ахтунг! Ахтунг! Покрышев в воздухе,

Боя не принимать!»

Между 1970 и 1977

4. В МИНСКЕ В ДНИ ТРИДЦАТИЛЕТИЯ ПОБЕДЫ НАД ФАШИЗМОМ

Мы шли по Минску разноликим строем,

Из разных стран придя на этот сбор,

Борцы за мир шли по земле героев,

Где истребленья буйствовал костер.

А ныне город в зелени весенней

Наряден был, прекрасен и могуч,

И прошлого безжалостные тени

Ушли, как тучи, с отгремевших круч.

И думалось, что, верно, исполины,

Минск возродив, тряхнули новизной,

Ведь тридцать лет назад одни руины

Стояли здесь над темной тишиной.

И гости шли, глазам своим не веря,

И каждый вспоминал свою беду —

Как был растерзан Роттердам, как зверем,

Фашистами в сороковом году.

Норвежец Нарвик вспоминал горящий,

Британец видел смертной бури тьму,

Как словно в лаве огненно-бурлящей

Пал Ковентри, развеялся в дыму.

Глядя на Минск, наш польский друг увидел

Скелет Варшавы, тонущей в огне,

И каждый шел, и каждый ненавидел

Безумцев, поклонявшихся войне,

Шагавших в мире по кровавым рекам.

Была Победа ярче оттого,

Что сделана советским человеком

Во имя человечества всего!

Борцы за мир здесь Минском проходили,

Исполнив клятву мести до конца,

Как братья, жизнью победившей жили,

Навстречу миру распахнув сердца!

1975

393–399. НОВАЯ ВСТРЕЧА(Стихи о Грузии)

1. ГРУЗИИ

Как будто из морской

Животворящей пены,

Навстречу вышла ты,

И пламенел восход,

Всё было близко мне,

Всё — необыкновенно,

Как то, что жизнь мою

Твоя рука ведет.

Я не был бы собой

И не был бы поэтом,

Когда бы не узнал

Весь мир твоих щедрот

Светящейся зимой

Или слепящим летом,

Но ты предстала мне —

И я уже не тот!

И я уже с тобой

В полях, в садах и лозах,

На Зестафони зов,

И на Рустави гром,

И на призыв вершин

Я шел, внимая прозе

Рабочих дней твоих,

Под песен серебром.

Я жизнь твою следил

От снежных скал до моря,

Всю глубину души

И тот геройский след,

Который просверкал

Над битвами и горем,

Как в небе самолет,—

Орлиный крик побед!

И я вошел с тобой

В рабочего квартиру,

И к пастуху в шалаш,

И к чаеводу в дом,

И я увидел труд,

Всему открытый миру,

Все чудеса земли,

Что Грузией зовем!

И время говорит:

Уже прошло полвека,

Вставай и рог возьми

И выпей до конца

За весь расцвет земли,

За счастье человека,

Искателя, поэта и бойца!

Между 1970 и 1977

2. «Клянясь священною Москвою…»

Клянясь священною Москвою,

Мы не забудем никогда

Про наше братство боевое

В борьбы великие года,

Как плуг войны на всей планете

Поля кровавые вспахал

И самый буйный в мире ветер

Победы знамя колыхал.

Рейхстаг обугленный, в пожаре…

Над ним, где стяг победный плыл,

Там Мелитон стоял Кантария,

И с ним — Егоров Михаил,

Поднявши стяг победы нашей,

У всей вселенной на виду,

В часы, которых нету краше,

Прекрасней нету в том году.

Пройдут еще несчетно годы,

Но вечно будут помнить их —

Как делегатов двух народов

От всех народов мировых!

1975

3. СОСНЫ ПИЦУНДЫ

Пицундские сосны, я видел вас

Во всей первозданной красе,

Когда вы стояли в полдневный час

На пустой, песчаной косе.

И черный буйвол — древний убых —

Из моря, прям и высок,

Словно Юпитер, из пен голубых

Выходил на белый песок.

И солнце он нес на рогах и мне

Казался мира отцом.

А белые лилии в тишине

Вокруг стояли кольцом.

И тишина звенела в ушах.

Казалось, место нашли,

Чтоб здесь человечья встречалась душа

С бессмертной душой земли.

А дни, как волны, теряют след,

За вестью уносят весть,

Не счесть вам реликтовых ваших лет,

И мне своих лет не счесть.

Что ж, сосны Пицунды, в далекий час

Шумела и наша весна,

И буйвол и лилии были у нас,

Была и своя тишина.

В стране же, что старостью мы зовем,

Живет со мной моря кусок,

Те дни, куда мы в сновиденьях идем,

То солнце, те сосны, песок…

Между 1970 и 1977

4. ЦХЕНБУРТИ(Национальная конноспортивная игра с мячом)

Мне кажется,

Что в жизни я играю

Еще в цхенбурти.

Конь еще в игре,

Все правила, как я,

Он тоже знает,

И мы давно уж

В схватке на горе.

Всё кружит мяч

Под конскими ногами,

Года летят —

Игра всегда права,

А мы идем

Азартными кругами,

Сменяет май

Осенняя трава.

И блекнут зори,

Зорями сменяясь,

И конь храпит,

И, голову задрав,

Он спрашивает,

Хищно улыбаясь:

«Мы еще живы?

Разве я не прав?!»

— «Вперед, дружище!

Нас зовет пространство,

Крик игроков,

Разлет других высот,

А нужно нам:

Палат ума убранство,

Простое, как трава,

И солнца теплый мед!

Ты на дыбы встаешь

И, разметая гриву,

В заката жаркий бой

Ныряешь с головой,

Атака лет растет,

И мяч уже лениво,

Сам от игры устав,

Уходит по кривой.

Цхенбурти! Ты живешь?

Ты слышишь,

Конь зловещий,

Еще игра идет —

И в стремени нога.

И всё скользит вокруг —

Виденья, дни и вещи,

Судьею жизнь в игре —

И, как игра, строга!

Когда последний раз

И на последнем круге

Ты упадешь, а я,

Не изменив лица…

Цхенбурти!

Мы в игре и знаем —

На досуге

Нас вспомнят игроки —

Игравших до конца!»

Между 1970 и 1977

5. «В несчетные огни полночного Тбилиси…»

В несчетные огни полночного Тбилиси

Врезается один далекий огонек,

Он где-то там, в горах, под облаком повиснув,

Зовет меня, как звук полузабытых строк.

И прошлое опять, как гром зимою, грянет,

Все тропы воскресив, восходы, вечера,

Когда, скитаясь днем, я спал, где ночь застанет,

Иль говорил о жизни до утра.

Тот огонек напомнит Чиаури,

Джуганский хор знакомых голосов,

Крестьянский домик где-то на Ингури

И первобытных таинство лесов.

А я сижу в тбилисском царстве света,

И уже поздно — полночь на дворе,

И память вдруг, как старая комета,

Осветит лес и домик на горе.

Там огонек горит неугасимый,

Как будто там, у тихого огня,

Уверен в том, что не пройду я мимо,

Седой хозяин снова ждет меня!

Между 1970 и 1977

6. «Весь проспект Руставели в закатном огне…»

Весь проспект Руставели в закатном огне

И в весенней листве пылает,

Я иду по проспекту — и весело мне:

Моя молодость тоже гуляет,

Но гуляет она по другой стороне

И другим голосам отвечает.

То, как бред, ее вижу в горах, на коне,

То сидит, веселится в духане,

Лишь проспект между нами, но ей в полусне

Не пройти эти метры — и весело мне,

Что ей больше нельзя ни в тюрьме, ни в огне

Ни увлечь мое сердце, ни ранить…

Она рада всей жизни на той стороне,

Где всё прошлое, словно в открытом окне,

Распахнулось от края до края.

Перейти к ней, к моей стародавней весне,

Эти метры пройти не под силу и мне —

Мы не встретимся: я это знаю!

Весь проспект Руставели в закатном огне —

Новой жизнью цветет и играет,

И сердечно друзья улыбаются мне,

Моя молодость тоже гуляет,

Но гуляет она по другой стороне —

Что там ищет? А кто ее знает!

Между 1970 и 1977

7. «Нет, солнце, нет, не стало старомодней…»

Нет, солнце, нет, не стало старомодней

И вечным блеском заново горит,

А ветерок какой-то новогодний

О новых днях Тбилиси говорит.

И новую предсказывает встречу,

Когда опять обнимет друга друг,

И вспыхнет стих вослед горячей речи,

И в круг забот войдет веселья круг.

День Грузии стал по-иному светел,

И по-иному наших дней разбег,

На зов столетья всей душой ответил

Своим трудом грузинский человек.

О, новой жизни радостный ваятель,

Мы встретимся у твоего огня,

И эта встреча, гордый мой приятель,

Пусть не последней будет для меня!

Между 1970 и 1977

400–407. АЗЕРБАЙДЖАНСКАЯ ТЕТРАДЬ

1. БАКУ

Всю ночь был шторм. Кипела пена.

Вздымалась бешено волна,

Залив всю палубу мгновенно,

Играла кораблем она.

И лишь к утру утихли хляби,

И лег пластом усталый вал,

И на холодной, серой ряби

Костер рассветный засверкал.

И, с блеском утренним не споря,

Ночь угасала над волной.

Вставал навстречу мне из моря,

Рождался город предо мной.

Был нужен мрак, и шторм, и пена,

Корабль, лежащий на боку,

Чтоб оценить, как дар отменный,

Всю мощь и солнечность Баку.

…И сколько раз я в нем бы ни был,

Я вспоминаю тот рассвет,

Когда впервые видел небо

Над городом далеких лет.

Был нужен вихрь времен и ночи

Тревог, штормов в твоей судьбе,

Чтоб ты победно жизнь упрочил

И стало хорошо тебе!

Баку! Друзей встречаешь лучших

В рассветной, огненной росе,

Над морем встав во всей могучей,

Во всей сегодняшней красе!

1975

2. НОВАЯ ВЕСНА

Как ночь, ушли зимы холодной были,

Баку восстал из ледяных оков,

Как у фламинго, розовые крылья

У заревых высоких облаков.

Как будто это Ленкорань приносит

Свой дар весны к бакинским берегам,

Стихов и песен снова сердце просит,

И школьных игр растет веселый гам.

И, погружен в заботы, поднимая

Работы новых, небывалых дней,

Встает Баку, омытый солнцем мая

От Баладжар до Нефтяных Камней.

И жизнь проходит, возраста не зная,

Всех увлекая радостью весны,

Баку глядит как летопись резная

Работы лучших мастеров страны.

В боях, в трудах она росла недаром

И поднялася славой до небес,

И двадцать шесть бакинских комиссаров —

Свидетели свершившихся чудес.

Горит огонь у памятника гордый,

На нашем было это всё веку,

Он говорит о дружбе всех народов,

С тобою породнившихся, Баку!

1975

3. МАЛЫШ

Увидел я ребенка-малыша

На лестнице приморской Сумгаита,

Карабкался он смело, не спеша

По лестничным высоким плитам.

Остановясь, кидал он быстрый взор

На чаек рой, что над водой кружился,

На моря пенно-песенный простор,

На высоту, к которой сам стремился.

И я смотрел, как он спешит шагать,

Как будто бы одолевая скалы,

Как отстает смеющаяся мать

И сколько силы в том веселом малом.

Еще не знает этот мальчуган,

Довольный днем, и солнцем, и собою,

Что он шагал, как юный великан,

Для дел великих созданный судьбою.

1975

4. «Я видел, как город ветров засыпает…»

Я видел, как город ветров засыпает,

Становится тих он и нем,

Как музыка улиц нестройная тает

И вдруг замирает совсем.

Так в час, недоступный ни шуму, ни стуку,

Смотрел я на город на берегу,

И видел я в небе простертую руку

Бессмертного стража Баку.

И мне показалось той тихою ночью,

Когда я стоял и смотрел из окна,

Как будто бы статуя бурей клокочет

И Киров зовется она.

И сила той бури бессмертна на свете,

Ее потушить не смогли,

А руку он поднял в сердечном привете

Всем труженикам земли!

1975

5. В МАРДАКЯНАХ В ДЕНЬ ЮБИЛЕЯ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА

Здравствуй, дорогой Сергей Есенин!

Мы пришли, стихи твои любя,

Здесь поэты разных поколений —

Все, кто шел приветствовать тебя!

Ты сказал в тени бакинских башен:

«Смычка есть рабочих и крестьян —

Дайте смычку всех поэтов наших,

Стиховой народов океан!»

И свершилось: пред тобой поэты

Самых разных голосов и сил

Принесли тебе свои приветы,

Встали рядом, как ты и просил.

Вот она — та смычка золотая

И твоей поэзии приют,

И стихи многоязычной стаей

Над тобою кружат и поют.

Не уйти тебе в закат янтарный,

И твоим напевам не стихать:

Ты живешь — и люди благодарны

Правде сердца твоего стиха!

1975

6. «Я вспомнил Самеда Вургуна…»

Я вспомнил Самеда Вургуна

В тени Ашагинских лесов,

Рассвет разноцветный и юный,

Охотничьих гул голосов.

Самед появлялся нежданно,

Ломая кусты предо мной,

Похожий на горного Пана,

Что радости полон земной,

Что вовсе ему незнакомы

Шум сборищ и комнат покой,

Что в дебрях зеленых — он дома,

Не знает он жизни другой.

Шагал он, неистов и жарок,

И лес был ему по плечу,

И лес ему нес как подарок

Цветную листвы епанчу.

Как будто играл на свирели,

Он шел как живая краса,

Стихи и поэмы в нем пели,

Земли золотой голоса.

…Звенят еще прошлые струны —

Шквал времени их не умчал,

В Баку, уже вечером лунным,

Самеда я вновь повстречал.

Стоял он на площади пышной,

Живущего пламенный друг,

И с ним говорили неслышно

Деревья, что стали вокруг.

И мне показалось, что это

Лесов Ашагинских послы

Пришли со словами привета

В час лунной и песенной мглы.

И сладостно было Самеду

В высоком величье своем

Вести с земляками беседу

О мире большом и родном!

1975

7. ОГНЕПОКЛОННИКИ

Далёко годы отбежали,

В Сураханах на склоне дня

Я вспомнил храм, где ниц лежали,

Дрожа, поклонники огня.

Дрожали в пламени парящем,

Из них, в сердцах копивших мрак,

Никто не мог быть настоящим

Огнепоклонником никак.

И тени их сейчас далёко,

И жалкий им пришел конец —

Без веры в огнеликий клекот,

Без силы алчущих сердец.

На лет истерзанном граните

Вели свой счет за годом год.

И я увидел в Сумгаите

В огне купавшийся завод.

Услышал грохот труб, горевших,

Светясь летевших на меня,

Огнепоклонников, владевших

Всем жаром звонкого огня.

И раскаленные, по кругу

Рождались вкруг меня огни,

И я сказал стиху, как другу:

«Ты — их соратник, им — сродни!

Огня великое начало

Светило в жизни день за днем, —

Я тьмы изведал слишком мало,

Я слишком много жил огнем!»

1975

8. ГОРОД В МОРЕ

В прошлом плаванья мы знаем легендарных мореходов,

Что Америку открыли, путь в Австралию нашли

И прошли пролив смертельный с мысом адской непогоды,

С мысом Бурь, в штормах великих, мимо Огненной Земли.

Знаем, как далеко к югу шли широтами глухими

Корабли, чьи мачты гнулись под напорами ветров,

Вдоль обрыва Антарктиды, меж горами ледяными

Или в адовой жарище африканских берегов.

Те же семь, о коих нынче мы рассказ ведем сердечный,

Семь каспийских, отслуживших свою службу кораблей

Шли в последнюю дорогу, чтобы бросить якорь вечный,

Бросить морю вызов гордый, всех нежданней, всех смелей.

Где всегда бурлило море, к Черным Скалам путь направив,

К страшным скалам, что пугали и бывалых рыбаков,

Там все семь остановились против всех законных правил,

Но конечный путь эскадры — был он именно таков.

И они создали остров — эти семь вконец усталых,

Семь каспийских ветеранов, чтобы, кончив жизнь свою,

Основать над морем город, что чудес родит немало,

В этом вовсе небывалом и не снившемся краю.

И город здесь возник — стальные основанья

Здесь держат островки и звенья эстакад,

Уходят вдаль пути, стоят, белея, зданья,

Там площади лежат, там зеленеет сад.

Какой бы ни шумел и град, и дождь, и ветер,

И ветки ни качал аллеи молодой,

И самый сильный шторм бессилен перед этим

Непобедимым сном, возникшим над водой.

Всё создал человек, веселый и умелый,—

Площадки для детей, и этих вышек строй,

И нефтесборный пункт, розарий ало-белый,

И ночью — фонари с их световой игрой.

Со всей родной земли тут труженики были,

На двадцати восьми здесь пели языках,

Здесь Нефтяные Камни говорили

О чуде, что останется в веках.

Родные всех знамена окрыляли,

Что было — было общею судьбой,

По-братски труд и славу разделяли,

По-ленински дружили меж собой!

Много видел я на свете и построек знаменитых,

И того, что сотворили золотые мастера,—

Первый в мире свайный город, прямо в море мне открытый,

Возвышался над обычным, как волшебная гора!

Шли сюда мы на пароме несколько часов — не боле,

А попали в мир особый, напоенный красотой,

Вот что можно сделать сильной человеческою волей,

Самым дерзким вдохновеньем, самой доброю мечтой.

Победитель вахты в море здесь бросает розы просто,

По традиции бросает, как красавице цветы,

Потому что он, как этот город-чудо, город-остров,

Как с нефтяником, он с морем стал по-дружески — на «ты».

Нефтяных дел мастер старый трудится неутомимо,

Уже власть его над морем для него не торжество,

И по дну его в скафандре он пройдет невозмутимо,

Посмотреть на дно морское, на морское божество!

Я был в толпе, приплывшей на пароме,

Из самых разных стран приехали они,

Их поражало всё на улице и в доме,

Надолго их сердца запомнят эти дни.

На Нефтяных Камнях они всему дивились:

И вышкам, и газонам, и волнам, —

Мы обелиску низко поклонились —

Первопроходцам, подвига сынам.

По эстакадам шли мы вереницей

Между домов жилых и мастерских,

И гости жадно всматривались в лица

Мужчин и женщин, окружавших их.

И любовались в море вышкой строгой,

Не верили, что как корабль живет,

Что, кончив труд, она поднимет ноги

И, как шасси, сложив их, поплывет.

Гостей восторг с камней как будто поднял,

О всем, что здесь пришлось им пережить,

И обо всем, что видели сегодня,

С захлебом дома будут говорить…

…Встала женщина-нефтяник, говорила так толково

И о книгах, и о жизни, и о женщинах, о том,

Что они гордятся — славный подвиг Вали Терешковой,

Он на всей планете нашей человечеству знаком.

Я взглянул на город-остров, на его сцепленье строек,

И грядущего предвестье вдруг пронизало меня:

А не так ли в свое время будут космоса герои

Собирать по звеньям остров, полный жизни и огня?

Будут в космосе рождаться эти станции, как в море,

И возникнет Космос-остров — собиратель кораблей,

Не предчувствие ли это, на морском сейчас просторе

Вдруг почувствовать дыханье тех космических полей?

…Было звездно, и паром, оставив Камни, плыл в Баку неудержимо,

И кончалася поездка в мир, который создал век,

Век решительный и зримый, высшей правдою палимый,

И согласный с этой правдой наш советский человек.

Мне хотелось напоследок, под парома ход незримый,

Прежде чем войду я в сон,

Нефтяные вспомнить Камни с их трудом неповторимым

И отдать Азербайджану самый искренний, сердечный,

                                                              благодарственный поклон!

1975

СТИХОТВОРЕНИЯ,