Потрясло впервые услышанное авторское выступление.
Другие — „читали“ стихи. Тихонов был вулканом, извергавшим живые неостывшие глубины поэтической мысли…
Темперамент ли автора, колдовская ли сила чуть хрипловатого голоса, яростная ли убежденность в своей правоте или сплав всего этого, — но строки-образы жили осязаемо, мощно, ярко!..
Эта пламенность души, космический сгусток энергии, мужества, мудрости и таланта отличали Тихонова всегда»[27].
В советской литературной критике постоянно отмечался присущий Тихонову исторический оптимизм как органическая черта его мировоззрения. Не будучи поверхностным, он вырастал из фактов действительности, сочетаясь с интуицией. Чувство истории обусловило тихоновский дар предвидения. Свидетельством тому — книга стихов «Тень друга» (1936).
В 1935 году Тихонов выступил в Париже на Международном конгрессе в защиту культуры. Он побывал в Польше, Австрии, Франции, Бельгии, Англии, Германии. Всюду чувствовалось предгрозовое напряжение. Польша поразила бедностью народа: «И такая росла нищета за окном, что ничем не закроешь». В Париже автор был свидетелем фашиствующей демонстрации: «С черепами на флагах трехцветных Де-ля-Рока прошли молодцы». Австрия еще находилась под впечатлением подавления буржуазией движения рабочих-шуцбундовцев: «Упало солнце у канала От страха за людей». Всему миру угрожал захвативший Германию фашизм: «Как будто весь воздух иссвистан плетьми».
Это было исторически точным ощущением поэта-интернационалиста, который предупреждал о надвигающейся опасности. Но синие ряды молодчиков Де-ля-Рока оттесняет рабочая демонстрация, и поэт запечатлевает картину народного сопротивления фашизму: «В этот день Париж такой я видел, Что можно лишь на меди вырезать». В Вене живы устремления шуцбундовцев, ибо «Прожектора вражьего падал топор, Но вырубить смог он немногих». Даже в Германии поэт встретил друзей, приветствующих страну социализма, борющихся с фашистским варварством:
Человек почувствовал, как сила
Медленно по жилам поднялась,
Как усталость мутную гасила
Мужества вскипающая страсть.
Тревога перед надвигающейся опасностью была вполне обоснована. «Тень винтовок», лежавшая крестом на «пикейных и нежных» спинах детей, играющих в парижском саду, вырастала в образ трагического обобщения. И все же общий колорит книги не мрачен: «…в повести, дымящейся Всей черной правдой», автор сумел показать нравственные и политические ресурсы народов Европы.
Важно отметить, что выводы поэта были основаны на детальных конкретных наблюдениях и впечатлениях. В 1936 году в том же журнале «Знамя», где публиковались стихи Тихонова из книги «Тень друга», были напечатаны заметки Вс. Вишневского о его поездке по странам Западной Европы. Любопытны фактические и смысловые параллели, которые возникают между очерками и стихами. «Город огромный, прокопченный, — пишет Вишневский о Париже. — В будни одиночество здесь чувствуется человеком подавляюще. Труд утомительный. После 5 часов дня все затихает — и бывает необычайно пусто… Реакция на истощение»[28].
В стихах Тихонова вечерний Париж запечатлен следующим образом:
И полночь режет по́ сердцу
Тупым стеклом тоски,
И с улицы доносятся
Больших машин гудки.
Стоит стена глухая…
Очеркист продолжает: «И есть другой, „веселый“ Париж, который „делается“ для туристов, для буржуа или черни. Этот Париж производит ужасное впечатление…»[29] Его нельзя воспевать, но и поэт не может не сказать о нем. Вот безысходное существование «девушек для танцев»:
И крутится всё туже
Столб розовых пелен,
И женщин рот потухший
Почти испепелен…
Поразительно совпадение не только общего ощущения, но и частных наблюдений. «Идет растерзанная косматая старуха лет восьмидесяти… Она бранится, плюет на все и на всех, расстилает на площади тряпье и ложится спать под молчаливыми статуями…»[30] Видимо, типично это явление, подмеченное Вишневским, — бездомный ночлег безработных. Не случайно и Тихонов изображает ту же ситуацию, но с другим действующим лицом: «у ночи на виду» спит парень близ пыльного монпарнасского виадука. Старуха — «растерзанная», у парня галстук — «потрепанный». Ее на площади огибает «поток машин», его ушей «грохот не касается». Это не простое совпадение: таков нерадостный быт бездомных. Старуха несет к месту ночлега «грязные тряпки, газеты»; парень спит под виадуком, «газету подостлав».
Настоящий Париж — рабочий, демократический, революционный, исторически перспективный — не менее типичен и впечатляющ. «А вот при мне, с Бастилии начав, Шагнул народ», — вспоминает Тихонов. «Сборными пунктами были назначены: площадь Нации, площадь Бастилии и площадь Республики», — подтверждает Вишневский. Речь идет о двух демонстрациях, но они проходили под одними лозунгами и были равно типичны для трудового Парижа. На улицы вышли буквально все: «Идут семьями, — свидетельствует очеркист. — …Люди идут и идут, вольно, массами, неся детей…» [31] Идею преемственности поколений поэт образно закрепляет в более широкой амплитуде родства: «Шли деды и вели своих внучат». И это не гипербола — на участие и ветеранов в народной демонстрации указывает неоднократно и Вишневский: «Подходят старики — участники Коммуны… Седые старики Коммуны глядят на народ… Старики кричат: „Да здравствует Коммуна!“»[32]
Как и «Ночной Париж», стихотворение Тихонова «14 июля 1935 года» состоит из четырех частей, точнее сказать, это маленький цикл из четырех стихотворений, самостоятельных, но связанных друг с другом тематически. Первое стихотворение — «Канун праздника». Париж молчит: «Ждут веселья — нет веселья». Тем внушительнее зрелище народного шествия, внезапно заполнившего проспекты и площади великого города:
Литейщики, пилоты, слесаря
Сливали свой товарищеский говор,
И песни их, точнее хрусталя,
Сменяла буря стали лозунговой.
Все было именно так! Снова предоставим слово Вс. Вишневскому: «Поет молодежь… В несколько минут все наполняется звуками… Поют на крышах, на чердаках. Улицы бурлят… Идут все профессии… Шахтеры, металлисты… Идут старые фронтовики… Идут инженеры… Рабочие хоры и оркестры… Все в грохоте, колеблется воздух…» Вишневского в бурном парижском хоре особенно поразила «Карманьола»: «Красавица работница запела на могиле аристократа „Карманьолу“»[33]. Это же увидел и поэт: «Шли женщины с сестрою „Карманьолой“».
Книгу «Тень друга» дополнили написанные Тихоновым интермедии к трагедии Сервантеса «Нумансия». Изображающая эпизод борьбы Древнего Рима с Испанией, пьеса эта звучала не только как отклик на войну испанских республиканцев с мятежниками, но и как предупреждение о новых, еще более драматических провокациях фашизма. Сознавая всю глубину опасности, автор интермедий пророчески предупреждает поджигателей войны:
И, вызвав газ, вы сами газ глотнете,
И бомбовоз услышите в полете
Над собственною крышей, трепеща…
Гражданственный пафос поэзии Тихонова нашел выражение и в его стихах конца 30-х годов, посвященных теме революции и преемственности революционных традиций («Комсомольская ода», «Воспоминание красноармейца XI армии», «Когда весь город празднично одет…» и другие). «Причины оптимизма советской поэзии, — разъяснил автор истоки своего жизнеутверждения, — лежат в глубоком изменении человеческой психологии и окружающего человека мира. Советская поэзия имеет еще существенное отличие. У нее главный герой — строитель нового, социалистического общества — положительный герой, как бы мал или как бы велик он ни был…»[34]
«Мир молодой, как небо на заре» — эта строка Тихонова (в стихотворении «Раннее утро») выражает основной тон его творчества. Но вот что важно отметить. Даже во второй половине 30-х годов, когда в поэзии давало себя знать поверхностное бодрячество, муза Тихонова, при всей ее жизнерадостности, оставалась сдержанно-суровой. Что может быть драматичнее раннего тихоновского стихотворения «Хотел я ветер ранить колуном…», если в него вглядеться пристально? Поэт восхищен весенней юностью девушки, но видит и то, что ее свежесть сродни свежести рощ, которые желтеют и облетают так быстро…
Этот «есенинский» мотив бренности всего земного возникает и в тихоновском цикле «Чудесная тревога» (1940). Но позиция Тихонова иная: недаром он сказал еще в «Перекрестке утопий»: «Мир строится по новому масштабу». Речь шла, конечно, не только о новой социальной системе, а также и о новой индивидуальной психологии. И Тихонов стал поэтом мужества и оптимизма молодой Советской страны. Но, правильно называя его так, не следует упускать из виду психологическую сложность этого оптимизма, неотделимого от философской глубины понимания жизни.
Лирические циклы Тихонова 1938–1940 годов, исполненные восторга перед красотой мира, были как бы глотком свежести, зарядом бодрости накануне великой войны. Они полны нежности — словно перед разлукой. Или поэт, остро чувствующий время, и в самом деле: провидел скорую разлуку миллионов солдат с родными и близкими?
Лучшие черты творческой индивидуальности Тихонова наиболее активно и полно проявились в годы Великой Отечественной войны. Воин и гражданин, он был неутомимым тружеником, работал на победу многостаночно — очерки, рассказы, статьи, листовки, стихи, поэмы. Поэт возглавил группу писателей при Политуправлении Ленинградского фронта.