то ярмо, но скинуть его не могу, потому что оказался бы подлецом в собственных глазах».
О, тяжело ярмо родного края,
И ноша не легка! —
скажет он примерно в те же годы в стихотворении «Раздумье». И он нес это «ярмо» с достоинством, до последних дней жизни. Этот среднего роста, худощавый, рыжеволосый человек с бледным лицом и небольшими руками, скромно, порою даже небрежно одетый, обладал несгибаемым мужеством и неисчерпаемой энергией.
Неутомимый труженик, он превыше всего ставил творческий труд человека. «Жизни — в труде!» — просит он в одном из самых ранних своих стихотворений. «В труде лишь, для труда лишь стоит жить». Этот взгляд писателя на труд — черта, очень для него характерная. Она сближает его с нами, с нашим социалистическим отношением к труду, делает его нашим современником так же, как любовь Франко к трудящимся, ко всему правдивому и светлому в мире.
Значение Ивана Франко в развитии украинской демократической литературы огромно. Исходя из лучших традиций предшествующей литературы, он и сам создал целое направление — направление критического реализма. Наряду с именами Панаса Мирного, Михаила Коцюбинского, Леси Украинки имя Ивана Франко стоит в первом ряду имен украинских писателей конца XIX — начала XX столетия. В свою очередь, он создал свою школу, и такие первостепенные таланты, как Василь Стефаник, Марко Черемшина, Лесь Мартович и Ольга Кобылянская признавали его своим учителем. На всех этапах своего творческого пути Франко видел в русской литературе пример и образец и в этом же духе воспитывал своих многочисленных последователей.
Но значение Франко не ограничивается художественным творчеством. Он сыграл большую роль как литературовед и критик, «властитель дум» передовой украинской интеллигенции в ее ознакомлении с идеями марксизма, научного социализма, в развитии принципов партийности, народности, реализма, в борьбе за то, чтобы вывести украинскую литературу на пути мирового художественного прогресса. Этому была посвящена и его деятельность ученого, публициста, ревностного переводчика на украинский язык сокровищ мировой литературы, популяризатора лучших достижений родной литературы в Европе. В этой работе, поистине титанической, были и ошибки и заблуждения, но не ими измеряется величие таланта и личности выдающегося украинского писателя.
Иван Франко поднял свою родную литературу на высоту общечеловеческую. Прогрессивные люди всего мира, в том числе русские читатели, уважают, ценят и любят его творчество, в котором воплощен национальный гений народа, тернистым путем пришедшего к счастью, свободе и равенству, строящего ныне тот справедливый общественный строй, пути к которому проложил вместе с другими самоотверженными борцами Великий Каменяр — Иван Франко.
С. КРЫЖАНОВСКИЙ
Б. ТУРГАНОВ
Стихотворения
Из книги «Вершины и низины»(1887–1893)
Из раздела «DE PROFUNDIS»[2]
ГимнВместо пролога(«Вечный революционер»)Перевод Б. Турганова
Вечный революционер —
Дух, стремящий тело к бою
За прогресс, добро, за волю, —
Он бессмертия пример.
Ни поповства козни злые,
Ни орудия стальные,
Ни царевы казематы,
Ни жандармы, ни солдаты,
Ни шпионы всей земли
В гроб титана не свели.
Он не умер, он живет!
Сотни лет назад рожденный,
Он восстал, освобожденный,
Силой собственной идет.
Он окрепнул, он шагает
В те края, где рассветает,
Словом зычным, как трубою,
Миллионы кличет к бою, —
Миллионы вслед за ним:
Голос духа слышен им.
Голос духа слышен всем:
В избах, к нищете привычных,
В тесноте станков фабричных,
Всюду, где тоска и темь,
И, веленью духа внемля,
Горе покидает землю,
Мощь родится и упорство —
Не сгибаться, а бороться,
Пусть потомкам, не себе
Счастье выковать в борьбе…
Вечный революционер —
Дух, наука, мысль, свобода, —
Не прервет вовек похода,
Неуклонности пример.
Опрокинута плотина,
С места тронулась лавина, —
Где найдется в мире сила,
Чтоб ее остановила,
Чтоб опять свела на нет
Пламенеющий рассвет?
1880
Из цикла «Веснянки»
«Гремит! Благодатная ближе погода…»Перевод Н. Ушакова
Гремит!
Благодатная ближе погода,
Роскошною дрожью трепещет природа,
Живительных ливней земля ожидает,
И ветер, бушуя, над нею гуляет,
И с запада темная туча летит —
Гремит!
Гремит! И народы объемлет волненье:
Быть может, прекрасное близко мгновенье…
Мильоны взывают о счастье, и тучи —
Виденье грядущей эпохи могучей,
Которая мир, как весна, обновит…
Гремит!
15 мая 1881
«Дай мне, земля, твоей силы глубинной…»Перевод А. Бондаревского
Дай мне, земля, твоей силы глубинной,
Дай мне, моя всеродящая мать,
Чтобы в бою, с этой силой родимой,
Крепче стоять!
Дай теплоты — той, что грудь расширяет,
Что очищает и чувства и кровь,
Той, что безбрежную в сердце вселяет
К людям любовь!
Дай и огня, — чтоб словам накаляться,
Силу стихийную — души потрясть,
Дай мне, чтоб мог я за правду сражаться,
Вечную страсть!
Путы порвать, быть как птица в полете,
Ясною мыслью неправду разить!
Дай мне работать, работать, в работе —
Жизнь завершить!
1880
«Не забудь, не забудь…»Перевод А. Суркова
Не забудь, не забудь
Дней весны, юных дней, —
Жизни путь, темный путь
С ними ярче, ясней.
Снов златых и утех,
Светлых слез и любви,
Чистых замыслов тех
Не стыдись, не губи!
Ведь пройдут… Дальше труд
Одинокий, тоска, —
Огрубеют, замрут
И душа и рука.
Лишь кто знает любовь,
В ком волнуется кровь,
В ком надежда — навек,
Кто в бою не дрожит,
Вместе с братом скорбит
И на помощь спешит, —
Только тот — человек.
Если жизни пути
Человеком таким
Ты не можешь пройти —
Будь хоть чуточку им.
А в ненастные дни,
Непогожие дни,
Когда чувство замрет
И мечта отцветет,
И с широких дорог
Битв, любви и тревог
Ты сойдешь для иной
Тропки — узкой, крутой,
Кровь остудит беда
И померкнут огни, —
Добрым словом тогда
Жизни май вспомяни!
Вот тогда эти сны
Скрасят трудный твой путь…
Юных дней, дней весны,
Не забудь, не забудь!
5—10 июня 1882
«Ой, поет в саду, щебечет соловей…» Перевод М. Исаковского
Ой, поет в саду, щебечет соловей
Песню вольную весенних ясных дней,
Он щебечет, как и прежде щебетал,
Вёсны красные напевами встречал.
Да не так теперь, не то теперь у нас:
Все село гудит, бывало, в этот час,
А на улице — дивчата, словно рой,
А на вишне — соловейко молодой.
Ой, не то теперь, что было! Вечерком
Не пройдут дивчата с шуткой, с говорком,
Не выводят они песен на весь двор,
Молодому соловью наперекор.
Изнуренные, с полей они спешат,
Руки-ноги, как отбитые, болят,
Не до песен тут, видать, не до затей, —
Им, сердечным, отдохнуть бы поскорей!
Грустно даже соловейку щебетать,
Грустно, тяжко дни весенние встречать,
Славить радостными песнями простор,
Словно горю человечьему в укор.
Еще жаль ему соперниц, что гурьбой
Пели с ним по вечерам наперебой.
Что-то ждет их?… Муж постылый, плач детей,
Брань свекрови да попреки от людей.
25 апреля 1881
«Ох, истомило весны ожиданье!..» Перевод П. Железнова
Ох, истомило весны ожиданье!
Что же, голубка-весна, не идешь?
Вместо себя беднякам в наказанье
Голод и холод, нужду и страданье
В гости ты шлешь?
Май на дворе!
Но не рады и маю:
Что же нерадостен, май, твой приход.?
Поле и роща молчат, изнывая,
Только свинцовые тучи скрывают
Весь небосвод.
Стон раздается по хатам убогим,
Дети от хвори десятками мрут,
Сена — ни стебля. Валясь на дороге,
Гибнет скотина. По долам отлогим
Воды ревут.
«Сгнием! — все шепчут. — Беда, как ведется,
Скопом приходит. Чуму принесет,
Либо — не дай боже! — Польша вернется{4}».
Вот как в крестьянских сердцах отдается
Мая приход.
6 мая 1883
«Песни доли вешней…»Перевод А. Прокофьева
Песни доли вешней,
Ночи вешней сны,
Что так безутешны,
Что вы так грустны?
Или вам не встретить
Зелени в лесах,
Или вам не светит
Солнце в небесах?
Иль для вас веселый
Не цветет цветок,
Что лишь горе в селах
Взор заметить мог?
Ах, дубравы живы,
Ясен солнца свет,
Лишь любви счастливой
В наших душах нет!
Птиц щебечут стаи,
Гомон, песни, крик…
Только пропадает
С голоду мужик.
Долы, горы, поле
Ярко так цветут, —
Только тьма с неволей
Кровь народа пьют.
Лучше бы для моды
Распевать порой
О красе природы,
Чем о доле злой.
Только не для моды
Запеваю я,
И тоской исходит
Песенка моя.
3 августа 1882
Vivere memento![3]Перевод В. Щепотева
Что в моей груди, весна,
Ты творишь так властно!
Или сердце ото сна
Будит зов твой ясный?
Тлел вчера, как Лазарь{5}, я,
Взят бедой-могилой, —
Что ж за новая заря
Все мне осветила?
Голос вдаль меня зовет:
«Встань, покинь свой плен ты
Пробудись, иди вперед!
Vivero memento!»
Теплый ветер, милый брат,
Ты ли молвил слово?
Иль дубы в горах шумят,
Полных света снова?
Или, травка, ты со мной
Вдруг заговорила,
Вновь, весеннею порой,
Выйдя из могилы?
Твой ли это, речка, звон,
Голубая лента,
Смывший грусть мою и сон?
Vivere memento!
Всюду слышу голоса —
Жизни зов могучий…
Вас люблю, весна, леса,
Горы, реки, тучи!
Люди, люди! брат я вам
Жить для вас — нет краше.
Всю свою я кровь отдам
Смыть несчастья ваши.
А что кровь не сможет смыть —
Бросить в пламя это!
Лишь бороться — значит жить…
Vivere memento!
Тернополь, 14 октября 1883
Из цикла «Скорбные песни»
«Порой бывает — сердце ноет…»Перевод Н. Брауна
Порой бывает-сердце ноет
И скорбных мыслей рои летит,
Как будто туча небо кроет
И гром раскатами гремит.
И взглядом онемевшей злобы
Я вижу и небесный круг
И жду, что из земной утробы
Вот-вот огонь прорвется вдруг
И землю всю сожжет до края
С ее неправдой ценовой,
И, скорлупу земли ломая,
Восстанет хаос грозовой…
И, словно золото в горниле,
Весь мир очистится кругам —
И чистой, в не вечерней силе,
Свобода засияет с нем.
2 апреля 1980
«В моря из слез — от горя, от заботы…»Перевод Вс. Рождественского
В моря из слез — от гора, от заботы —
Пусть каплей и мое войдет страданье;
Когда возводят храм борьбы, работы —
И мой кирпич пусть ляжет в основанье!
Когда ж, мильонов купленный слезами,
Свободы день и радости настанет —
То кто-нибудь в большом и новом храме
Пусть добрым словом и меня помянет.
2 апреля 1880
«Ой, рано я, рано я встану…»Перевод С. Обрадовича
Ой, рано я, рано я встану,
На небо далекое глину,
А небо — хрусталь голубой,
А сердце — и кручине глухой.
Пусть небо с улыбкой бессменной
Глядит на тюремные стены,
Но стены набухли от слез,
Что их пропитали насквозь.
О небо, зачем надо мною
Улыбкой цветешь неземною,
В проклятую камеру, в тьму
Привет посылаешь к чему?
Тут слезы, а ты торжествуешь,
Ты вольности ветром волнуешь
Но давит стенами тюрьма,
Могила — тесна и нема.
И, заживо здесь погребенный,
Гляжу я, лучом озаренный,
На яркое солнце в окне, —
И кровь закипает во мне.
За что меня цепью сковали?
За что мою волю отняли?
И кто и за что осудил?
За то, что народ свой любил?
Желал я для скованных воли,
Желал обездоленным доли
И равного права для всех —
И это единый мой грех.
1877
«О рай мой зеленый…»Перевод В. Цвелева
О рай мой: зеленый,
Цвети, обновленный,
На долы и склоны
Меня принимай!
Дыханьем покоя
Повей надо много,
Святою рукою
Печаль унимай!
Как солнце сверкает!
Как взгляд отдыхает,
Когда пробегает
Над вольной страной!
Луга за полями,
Село меж садами,
И мир над домами,
В селенье покой.
Жизнь братьев счастливых,
Простых, хлопотливых,
На дедовских нивах
За общим, трудом…
И в песне едины
Поля и долины:
Здесь нет господина,
Нет рабства кругом!
Вот край мой раскрылся!
Чтоб он воплотился,
Я б жить согласился,
Согнувшись в ярме.
Но это виденье,
В ребяческом рвенье,
Лишь воображенье
Рисует в тюрьме.
14 марта 1880
Из цикла «Ночные думы»
«Дремлет мир. И бледнолицый…»Перевод Н. Ушакова
Дремлет мир. И бледнолицый
Месяц задремал над ним, —
Знать, закрыты двери неба,
Спится на небе святым.
Потому все горе мира,
Убежав от тех, кто спит,
На моей душе бессонной
Тяжким бременем лежит.
22–23 сентября 1880
«Не разлучай меня с горючей болью…»Перевод М. Цветаевой
Не разлучай меня с горючей болью,
Не покидай меня, ты, дума-мука
О братском горе, о людском бездолье!
Рви сердце мне, о призрак бледнорукий!
Не дай заснуть в убийственном бесстрастье —
Не отпускай меня, змея-гадюка!
Еще туман моих очей не застит —
Не дай забыться хоть на миг единый
Мечтой о собственном, пусть малом счастье,
Пока вокруг рабы сгибают спины
И валятся, как травы под косою,
И с колыбели вплоть до домовины
Живут с бедою, точно брат с сестрою.
Покамест жизнь победной колесницей
Проносится, смеясь над нищетою,
Покамест золотая небылица
Для миллионов — топленная хата,
Покамест слезы бороздят нам лица,
Покамест труженников казематы
Глотают, и отчаявшимся стадом
Мрут с голоду бездомные ребята,
Покамест небо оскорбляют смрадом
Гнездилища разврата и обмана,
Покамест идолы с бесстрастным взглядом
Тлетворным ядом отравляют раны
Народные, и на костях народных
Победу торжествуют тамерланы, —
Не отпускай меня, о ртах голодных
Глухая дума! Лютыми клещами
Сжимай мне сердце, коли лечь на отдых
Задумаю! И днями и ночами
Тверди над ухом: «Ты им брат! Люби их!
Трудись для них словами и руками
Без сладких грез, без дум. себялюбивых!»
18 ноября 1883
«Месяц мой юный!..»Перевод В. Инбер
Месяц мой юный!
Ночкою темною
Тихо плывешь ты
Тропкой укромною…
Нежно струится
Воздух., как море, —
Вот где омыться бы
Сердцу от горя!
Месяц мой юный,
Смутен ты обликом!
Грусть разливается
Вкруг тебя облаком.
С неба бесстрастного,
Вечно прекрасного
Тяжко глядеть тебе
В море бездонное —
Люда несчастного
Горе бессонное.
Месяц мой юный!
В мраке грядущего
Ты словно ищешь
Тайно цветущего
Зелья целебного,
Защиты от бед…
Найдешь ли волшебное
Зелье иль нет?..
16 июля 1883
Из цикла «Думы пролетария»
Товарищам из тюрьмыПеревод С. Городецкого
Рвутся старые наши оковы,
Что привыкли мы в жизни носить:
Расковаться и мысли готовы —
Будем жить, братья, будем мы жить!
Будем жить жизнью новой и полной,
Добрых чувств согреваясь огнем:
По бурливым и сумрачным волнам
Мы к счастливым краям поплывем.
Через волны несчастья и рабства,
Мимо бурь озлобленных речей
В край святой поплывем мы, где братство
И согласье живут меж людей.
К битвам новым лежит нам дорога —
Не за царство тиранов, царей,
Не за церковь, попов или бога,
Не за власть кровопийц-богачей.
Наша цель — это счастье людское,
Светлый разум без ворье в богов,
Братство крепкое и мировое
И свободные труд и любовь!
Нужно твердо в бою нам держаться,
Не смущаясь, что пал первый ряд,
Хоть по трупам вперед продвигаться,
Ни на шаг не ступая назад.
Это бой наш последний! Тут в споре
Человек против зверя встает,
Тут свобода неволю поборет,
«Царство божье» на землю сойдет.
Но просить мы не станем у бога:
«Да приидет к нам царство твое!»
Там молитва плохая подмога,
Где лишь разум крепит бытие.
Даст не бог это царство нам сразу,
Не святые с небес принесут,
Утвердит его смелый наш разум,
Наша воля и общий наш труд.
1878
На судеПеревод В. Цвелева
Судите, судьи, вы меня
Не милостью фальшивою!
Не думайте, что кину я
Дорогу «нечестивую»,
Не думайте, что голову
Сейчас склоню в смиренье я,
Что вверюсь вашей доброте
Хоть на одно мгновенье я.
Судите безбоязненно, —
Ведь вы сильны, вы знаете!
Судите без стыда, — ведь стыд
Вы с цепи не спускаете;
Судите, как закон велит,
Еще добавьте тяжести;
Одной машины колесо —
Закон и вы: куда ж идти?
Но об одном прошу я вас,
Скажите ясно, смело вы:
В чем я и те, кто здесь со мной,
Виновны, что мы сделали?
Скажите ясно: «Это всё
Изменники! Они хотят
Переменить, преобразить,
Разбить общественный уклад!»
Еще скажите, а зачем
Хотят разрушить этот строй?
Затем, что властвует богач
И гнется труженик немой;
Еще затем, что честный труд
Унижен вами, оскорблен,
Хоть весь общественный уклад
Содержит и питает он;
Затем, что тунеядцы ног
И кровь рабочую сосут;
Затем, что с кафедр, с алтарей
Не ясный свет — потемки льют;
Затем, что льют живую кровь
Для прихоти царей, господ;
Живут, как боги, палачи,
И хуже пса — бедняк живет.
Еще скажите, как ваш строй
Решили переделать мы?
Не силою оружия,
Огня, железа и войны,
А правдой, творческим трудом,
Наукой. Если же война
Кровавая поднимется —
Не наша будет в том вина.
Еще скажите, кто из вас
Посмеет отказать нам в том,
Что правду все мы говорим,
Что прямо, честно мы идем
За истиной… Скажите всё,
Мы всё сумеем вынести,
Во имя строя этого —
Вершите суд без милости!
30 апреля 1880
Semper idem! [4]Перевод Н. Асанова
Вопреки теченью
На рожон идти,
Крест свой от рожденья
До смерти нести!
С правдой — за свободу,
В битву против зла!
Сеять средь народа
Вольности слова!
С факелом науки
Бейтесь против тьмы,
Трудовые руки,
Светлые умы!
Нет еще такого
Острого железа,
Чтобы правду-волю
Мог тиран зарезать!
Нет костра такого,
Чтобы сжечь навеки
Вместе с утлым телом
Дело человека!
3 апреля 1880
«Всюду преследуют правду…»Перевод Е. Нежинцева
Всюду преследуют правду,
Всюду неправда одна,
Только в сердца ваши, братья,
Пусть не проникнет она!
Там для святой вашей правды
Мощный создайте оплот,
Там пусть огонь вашей мысли
Неугасимо растет!
Крепче преграды из стали,
Тверже гранитной стены —
Чистого сердца твердыня
Против грозящей волны.
Пусть от потомков к потомкам
Правда пребудет цела
В сердце, пока не утихнет
Буря коварства и зла.
Так же как дерево в стужу:
Сверху без листьев, мертво,
Но под замерзшей землею
Ширятся корни его, —
Так же, повсюду гонима,
Правда бессмертна вовек,
В души людей устремляя
Новый и новый побег.
И, как струя ключевая
Рвется в проломы скалы —
Так же прорвет все преграды
Правда живая земли!
6 апреля 1880
ПокойПеревод Н. Ушакова
Что ж, покой — святое дело,
Если мирно день идет;
Кто же в час войны и боя
Стал глашатаем покоя —
Трус или предатель тот.
Если мирные народы
Трудятся, чтоб у природы
Вырвать тайну не одну,
Ту, что свет во тьму вливает, —
Горе тем, кто начинает
Самовольную войну.
Но когда порой рабочей
Вор забраться к нам захочет,
В доме шарить, в кладовой,
Нас имущества лишая,
Цени нам приготовляя, —
Разве свят тогда покой?
Если, нашу скромность видя,
Дух наш, род наш ненавидя,
Он нас топчет нипочем —
Горе, горе миротворцам,
Тем, кто к топору не рвется,
Не ответствует мечом!
15 июля 1883
«Не долго жил на свете я…»Перевод М. Рудермана
Не долго жил на свете я,
Но испытал уже немало.
Мне жизнь не много принесла,
Но сердце — многое узнало.
Мне жизнь дала — узнать добро,
Увидеть чистый свет науки,
Стремленье к правде и труду
И твердые, простые руки,
И радость и печаль любви,
И дружбу, и мечту о воле.
Сказала: «Сей, хоть не твоей
Рукою будет сжато поле!»
И многих мне дала врагов,
Они над слабым поглумились;
Дала сторонников таких,
Что от меня лишь сторонились.
Но я ценю всего сильней
Ту меру мук моих и боли,
Какую в жизни принял я
За правду, за добро, за волю.
1 апреля 1880
«Вы плакали фальшивыми слезами…»Перевод Б. Турганова
Вы плакали фальшивыми слезами
Над горестной судьбой моей, жалели
Меня, печально разводя руками,
Но помощи — увы! — не видел я на деле.
«Жаль малого! Сойдя с пути прямого,
Пропал! Но мы предвидели всё это!
Пустыми бреднями увлекся бестолково,
И вот конец пришел фантазиям поэта!»
Иные ж благодетели, надменно
Плечами пожимая, возглашали:
«Смотрите, до чего доводят неизменно
Нелепые мечты об идеале!»
Решили так и удалились, строги,
Тот — на обед, тот — к карточным партнерам,
А тот — судить томящихся в остроге,
А я остался гибнуть под забором.
31 мая 1880
Из цикла «Excelsior!»[5]
БатракПеревод Б. Турганова
Склоненный над сохой, тоскливо напевая,
Встает он предо мной:
Заботы, и труды, и мука вековая
Избороздили лоб крутой.
Душой младенец он, хоть голову склонил,
Как немощный старик, —
Ведь с детства трудится и не жалеет сил,
К невзгодам он привык.
Где плуг его пройдет, где лемехами взроет
Земли могучий пласт,
Там рожь волнистая поля стеной покроет,
Земля свой клад отдаст.
Так отчего на нем рубаха из холстины,
Заплатанный армяк?
Зачем, как нищий, он прикрыл отрепьем спину?
Работник он, батрак.
С рожденья он — батрак, хоть вольным прокричали
Властители его;
В нужде безвыходной, в смиренье и печали
Сам гнется под ярмо.
Чтоб как-нибудь прожить, — он жизнь, и труд, и волю
За корку хлеба продаст,
Но горький этот хлеб его не кормит вволю
И новых сил ему не придает.
Тоскует молча он и с песней невеселой
Землицу пашет — не себе,
А песня — кровный брат, снимая гнет тяжелый,
Не хочет уступить судьбе.
А песня — как роса, живящая растенья,
Когда сжигает зной;
А песня — как раскат, как гул землетрясения,
Растущий под землей.
Но все ж, пока гроза не грянет, полыхая,
Томится он, не смея глаз поднять,
И землю пестует, как мать свою лаская,
Как сын — родную мать.
И что ему с того, что над чужою нивой
Он пот кровавый льет,
И что ему с того, что, страдник терпеливый,
Он власть хозяевам дает?
Ведь лишь бы те поля, где приложил он руку,
Вновь дали урожай,
Ведь лишь бы труд его, ему несущий муку,
Другим дал — светлый рай.
Батрак тот — наш народ, чей пот бежит потоком
Над пашнею чужою.
Душою молод он, в стремлении высоком,
Хоть обойден судьбою.
Он счастья своего ждет долгие столетья,
И все напрасно ждет;
Татарский плен изжил, Руину{7}, лихолетье
И панщины жестокий гнет.
И все-таки в душе, изнывшей от невзгоды,
Надежда теплится, горда, —
Вот так из-под скалы, из-под крутого свода
Бьет чистая вода.
Лишь в сказке золотой, как будто сон прекрасный,
Он видит счастье лучших дней,
И, тяжкий груз влача, он, хмурый и бесстрастный,
Живет мечтой своей.
В глухие времена одна его спасала —
К родной земле любовь;
Толпа его детей в страданьях погибала —
Он возрождался вновь.
Любовью этой тверд, од — как титан былого{8},
Непобедимый сын земли,
Который, падая, вставал опять и снова,
И снова шел в бои.
И что с того — кому, под песню вековую,
Он глубь взрыхляет нив;
И что с того, что сам нужду он терпит злую,
Господ обогатив.
Паши и пой, титан, опутанный в оковы
И нищеты и тьмы
Исчезнет черный мрак, и бремя гнета злого
Навеки уничтожим мы!
Недаром в оны дни, униженный врагами,
Ты силу духа воспевал,
Недаром ты легенд волшебными устами
Его победу прославлял.
Он победит, сметет преграды роковые, —
И над землей одни
Ты плуг свой поведешь в поля, тебе родные,
В своем жилище — властелин!
10 октября 1876
БеркутПеревод В. Державина
Из тайного гнезда на каменистой круче,
Взмахнувши крыльями, рванулся он за тучи, —
Так в гневе наша мысль из глубины взовьется
И, облетев миры, о небо обопрется
И, крылья тяжкие и грозные расширя,
Зовет: «Где вечный бог? Где правда в этом мире?
Я тысячи планет крылами обвивала,
Проникла в атомы, а правды не видала».
Он в дымной высоте простерся, недвижимый,
Как образ гибели, ничем не отразимой,
Над жизнью реющий… Он кроется за мглою.
Взгляни: вот кровь пролить летит он над землею.
Взгляни, и страх тебя охватит леденящий:
Вот беркут, над тобой невидимо парящий!
Не промахнется он, когда твой час наступит!
И много ль дней тебе убийца твой уступит?
Он двинулся. Плывет в заоблачной отчизне, —
Вот так челнок Судьбы ткет нити нашей жизни.
Спокойно кружится, снижаясь, поднимаясь,
За тучи уходя, в лазури расплываясь.
Лишь крик его звучит, зловещий и голодный!
Так в тишине не раз прорвется плач народный
И ужасом вельмож охватит и смятеньем,
Как гром, подземный гром перед землетрясеньем.
Ты ненавистен мне, парящий надо мною,
За то, что ты в груди скрываешь сердце злое,
За то, что хищен ты, за то, что с высоты
На тех, чью кровь ты пьешь, глядишь с презреньем ты,
За то, что слабая тебя боится тварь, —
Ты ненавистен мне за то, что здесь ты — царь!
И вот курок взведен, мое ружье сверкает
И пулю грозную под облака бросает.
И на землю не смерть примчишь стрелой падучей,
А собственную смерть ты обретешь за тучей.
И не как божий суд, а словно труп бездушный,
Ты упадешь, суду руки моей послушный.
И не последний ты! Ведь нас, стрелков, — сто сот:
И кто тебе сродни, кто моет кровью рот,
Кто сеет страх и смерть, слабейших братьев губит, —
От пули не уйдет, когда пора наступит.
А труп мы отпихнем, не говоря ни слова,
И далее пойдем, спокойно и сурово.
22–24 октября 1883
КамнеломыПеревод А. Прокофьева
Я видел странный сон. Как будто предо мною
Простерлись широко пустынные края,
А я, прикованный железной цепью злою,
Стою под черною гранитною скалою,
А дальше — тысячи таких же, как и я.
Но, «годы каждому чело избороздили,
Но взгляд у каждого горит любви огнем,
А цепи руки нам, как змеи, всем обвили
И плечи каждого из нас к земле склонили,
Ведь все мы на плечах тяжелый груз несем.
У каждого в руках железный тяжкий молот,
И, как могучий гром, с высот к нам клич идет:
«Ломайте все скалу! Пусть ни жара, ни холод
Но остановят вас! Пусть жажда, труд и голод
Обрушатся на нас, но пусть скала падет!»
Мы встали как один, и, что б нам ни грозило,
В скалу врубались мы и пробивали путь.
Летели с воем вниз куски горы сносимой;
Отчаянье в те дни нам придавало силы,
Стучали молоты о каменную грудь.
Как водопада рев, как гул войны кровавой,
Так наши молоты гремели много раз,
И с каждым шагом мы врубались глубже в скалы
И хоть друзей в пути теряли мы немало,
Но удержать никто уже не смог бы нас!
И каждый знал из нас, что славы нам не будет,
Ни памяти людской за этот страшный труд,
Что лишь тогда пройдут дорогой этой люди,
Когда пробьем ее и выровняем всюду
И кости наши здесь среди камней сгниют.
Но славы этой мы совсем и не желали,
Себя героями никак не назовем.
Нет, добровольно мы свои оковы взяли,
Рабами воли мы, невольниками стали,
Мы камнеломы все — и к правде путь пробьем.
И все мы верили, что нашими руками
Скалу повергнем в прах и разобьем гранит,
Что кровью нашею и нашими костями
Отныне твердый путь проложим, и за нами.
Придет иная жизнь, иной день прогремит.
И знали твердо мы, что где-то там на свете, Который нами был покинут ради мук,
О нас грустят отцы, и матери, и дети,
Что всюду лишь хулу порыв и труд наш встретил,
Что недруг мае клянет и ненавидит друг.
Мы знали это всё. Не раз душа болела.
И горя злой огонь нам сердце обжигал;
Но ни печаль, ни боль израненного тела
И ни проклятья нас не отвлекли от дела —
И молота никто из рук не выпускал.
И так мы все идем, единой волей слиты,
И молоты несем, пристывшие к рукам.
Так пусть мы прокляты и светом позабыты!
Но к правде путь пробьем, скала падет, разбита,
И счастье всех придет по нашим лишь костям.
1878
Из раздела «Профили и маски»
Из цикла «Поэт»
Песня и трудПеревод С. Обрадовича
Песня, подруга моя ты, больному
Сердцу отрада в дни горя и слез,
Словно наследство из отчего дому,
К песне любовь я навеки принес.
Помню: над малым парнишкой порою
Мать запоет, и заслушаюсь я;
Только и были те песни красою
Бедного детства, глухого житья.
«Мама, голубка, — я мать умоляю, —
Спой про Ганнусю, Шумильца, Венки!{9}»
«Полно, сыночек! Пока распеваю,
Ждет, не минует работа руки».
Мама, голубка! В могилу до срока
Труд и болезни тебя унесли,
Песни ж твои своей правдой высокой
Жаркий огонь в моем сердце зажгли.
И не однажды та песня, бывало,
В бурях житейских невзгод и тревог
Тихий привет, будто мать, посылала,
Силу давала для тяжких дорог.
«Стойким будь, крепким будь, — ты мне твердила, —
Ты ведь не паном родился, малыш!
Труд, отбирающий все мои силы,
Выведет в люди тебя, поглядишь».
Верно, родная! Совет твой запомнил!
Правду его я не раз испытал.
Труд меня жаждою жизни наполнил,
Цель указал, чтоб в мечтах не блуждал.
Труд меня ввел в тайники вековые,
В глуби, где песен таится родник,
С ним чудеса прояснились земные,
С ним я в загадку всех бедствий проник.
Песня и труд — две великие силы!
Им до конца обещаю служить:
Череп разбитый — как лягу в могилу,
Ими ж смогу и для правнуков жить!
14 июля 1883
ПевцуПеревод Е. Нежинцева
Будь ты, певец, как святая пшеница,
Песня твоя — золотое зерно!
Лишь в оболочке созреет оно,
Колос к земле начинает клониться.
Знают и колос и стебель высокий,
Что они в поле росли для зерна,
Что для того лишь их сила нужна,
Чтобы зерну передать свои соки.
Знают и колос и стебель высокий —
Только зерно зажелтеет, как мед,
Сери их подрежет и с поля сметет:
В зернах причина их смерти жестокой.
Все же, качая в глубоком поклоне
Сочное зернышко, знают они,
Что принесли на грядущие дни
Новую, лучшую жизнь в своем лоне…
Так свои думы, и сердце, и нервы
Песне, певец, не щадя, передай,
Жизнь свою, счастье и горе отдай,
Будь ты ей стеблем и колосом верным?
4 июня 1888
Родное селоПеревод А. Глобы
Я вижу вновь тебя, село мое родное,
Где жить я начинал, где детство золотое
Текло, как ручеек, что робко отжурчал
По мелким камушкам, лугами и лесами.
И я утех немало тут узнал,
Утех и радостей, разбавленных слезами.
Тогда еще я мир всем сердцем принимал,
Не знал, что дальше там, за хатами, полями,
За лесом, что шумит так смутно. И не раз
У речки спрашивал, куда бежит от нас.
И за струями сам я мыслями стремился
В неведомую даль чуть видимых дубрав.
Дуб-исполин стоял, задумчив, величав,
В чужом саду, и я не раз ему дивился:
Как вырос он такой — широкий да разлогий?
И каждый из людей родным и милым мнился,
И знал я все тропы, знал все вокруг дороги!
Лишь изредка дута летела в свет иной —
В широкий, вольным свет.
А часто ли бывал я
В ту пору счастлив? Детскою душой
Ударов первых зла еще ли не узнал я?
Метели злые не срывали
Тех первых золотых надежд, не заметали
Весенних тех цветов? Порывов молодых
Докучные укоры не душили,
И смех бездушный не топтал ли их?
И первых лучших слез глаза мои не лили
Под тяжким бременем уже не детских мук?
И душу мне тоска порою не щемила?
Не тут, в селе, душа впервые ощутила
Прикосновение нечистых, грубых рук?
Не тут ли начала мне сердце жечь отрава,
Отрава, что с тех пор в крови моей горит?
И я узнал, что жизнь — труд тяжкий, не забава,
Борьбу за жизнь узнал?
Так отчего болит
Душа моя, когда злым вихрем занесло
Меня опять сюда, в родимое село,
Спустя так много лет? Стоишь ты, как стояло,
В сторонке от дорог — дитя, что убежало
В зеленые поля, укрылось с головою.
А лес вокруг гудит, — печальный шум ветвей,
Напев, носившийся над люлькою моей, —
Как будто опахнул тебя своей полою.
И речка плещется внизу, под крутизною,
И вербы наклонились лад водой,
И дуб, дуб-великан шумит своей листвой,
Как некогда шумел…
Что ж болью вдруг такою
Заныла грудь моя, родимое село?
Жаль стало утлого покоя жизни скудной,
Той жизни, что плыла, куда несло,
По руслу тихому, — привычной, хоть и трудной?
Жаль счастья слизняка, что век под скорлупою
Хоронится в неведенье слепом?
Или мне стало жаль, что в свет пошел пешком
Я в дождь, в грозу, сквозь град, искать ключей с живою
Водою знания?
О нет, совсем
Мне не того сегодня жаль, не тем
Занемогла душа под кровлею родною, —
А тем, что вижу, как забота тут с бедою
Живут, как горе тут все головы склоняет,
Как под пятой его вся радость замирает,
Немеет дружба, никнет головою
Любовь, чье семя тут на сердце мне упало.
Вот потому-то мне так горько-горько стало.
Прощай, село мое! Что здесь меня держало
Прошло; что держит здесь опять —
Так тяжело, что легче бы поднять
Мне гору. Ухожу — и плачу над тобою.
Нагуевичи, 14 июня 1880
Из цикла «Украина»
Моя любовьПеревод В. Звягинцевой
Так хороша она и так
Сияет чистой красотою,
И так слились в ее чертах
Покой с любовной добротою.
Так хороша, но так грустна,
Так много ведала кручины,
Что тихой жалобой полна
Любая песня Украины.
Как смог бы я, се узнав,
Не полюбить ее сердечно,
От праздных не уйти забав,
Дабы служить любимой вечно?
А полюбивши, мог ли я
Прекрасный, чистый образ милый
Стереть в душе, боль бытия
Не вытерпеть вплоть до могилы?
И разве ты, моя любовь,
Враждебна той любви высокой
Ко всем, кто льет свой пот и кровь,
В оковах мучимый жестоко?
Нет, кто не любит всех равно,
Как солнце — горы и долины, —
Тому любить не суждено
Тебя, родная Украина!
23 июня 1880
Из раздела «Сонеты»
Из цикла «Свободные сонеты»
«Сонеты — как рабы. В них мысль зажата…»Перевод Н. Ушакова
Сонеты — как рабы. В них мысль зажата
Тисками строк и трепетом объята:
Так новобранца меряют — солдата,
Так новобранцу форма тесновата.
Сонеты — господа. В угоду моде,
Мысль предадут, чтоб следовать погоде.
Они цветов великолепных вроде,
Которые бесплодны по природе.
Рабы и господа! Всегда встречают
Друг друга крайности. Несмелы речи —
Ведь сил своих рабы еще не знают.
«В строй, становись!» Сомкнув с плечами плечи,
Предстанут, волею одной согреты, —
Живые и могучие сонеты…
1880
КотляревскийПеревод Е. Нежинцева
Оглядывая снежные вершины,
Сидел могучий молодой орел,
Потом взлетел, сметая снег со льдины,
И в синеву прозрачную ушел.
А груда снега, что крылом он смёл.
По склону каменистому в долины
Стремительно катилась — миг прошел.
И дрогнул мир от грохота лавины!
Так Котляревский начал петь, всех нас
К украинскому слову призывая,
Казалась шуткой песня та не раз,
Но сила жизни в ней была большая,
И огонек зажженный не угас,
А разгорелся, всех нас согревая.
1873
Народная песняПеревод А. Ахматовой
Взгляни на ключ, что из камней гробниц!
Бежит по степи чистою слезой,
В нем солнце блещет днем и бирюзой
Сияет ночью месяц яснолицый.
Из недр земли бежит-поет водица,
Струится бесконечною стезей,
Детей весны живит своей красой
И щедростью, не знающей границы.
Родник с его волшебною струей —
Народная душа, что и в печали
Пробьется к людям песнею живой.
Как этот ключ, таящийся вначале,
Из недр глубоких возникает песня,
Чтоб чистым пламенем сердца пылали.
1873
«Страшитесь вы той огненной стихии…»Перевод А. Ахматовой
Страшитесь вы той огненной стихии,
Когда из всех сердец, как божий гром,
Вдруг грянет правда и слова живые
Оковы мира сокрушат огнем?
Боитесь вы, что, кровью налитые,
Затопят волны ваш священный дом,
Что уничтожат вихри огневые
Движенья мысли в бешенстве слепом?
Не бойтесь! Не грозит пучина крови
Ни истине, ни правде, ни добру, —
Они· вздохнут вольней, родившись внове.
Не бойтесь! Только ветхую кору
Разрушит буря, чтобы: жизнь живая
Мужала и росла, преград не зная.
1880
«Кусок железа с неизменной силой…»Перевод Б. Турганова
Кусок железа с неизменной силой,
Другом кусок железа привлекает,
Но эту силу не покой бескрылый,
Лишь неустанный опыт укрепляет,
А если ржавчиной его покрыло,
В бездействии всю мощь оно теряет, —
Так сердце, ржавчиной тоски унылой
Покрытое, само себя съедает.
Лишь труд стирает ржавчину густую,
Живую жизнь вдыхает в грудь пустую,
Родник иссохший может возродить.
Лишь труд упорный силы укрепляет,
Лишь труд вселенную перерождает,
В труде лишь, для труда лишь стоит жить!
1880
Сикстинская мадоннаПеревод В. Звягинцевой
Кто смел сказать, что не богиня ты?
Где тот безбожник, что без сладкой дрожи
Глядит в твое лицо, не потревожа,
Не тронув сердца блеском красоты?
Да, ты богиня! С райской розой схожа,
О, погляди с чудесной высоты!
Вот я, что к небу не взносил мечты
О боге — пред тобой склоняюсь тоже.
В богах и духах можно сомневаться,
И сказкой могут рай и ад казаться,
Твоя ж краса — не в сказке, не во сне!
Настанет час, когда весь свет покинет
Богов и духов, лишь тебя, богиня,
Чтить будет вечно — здесь, на полотне.
1881
«Довольно! Долго мы слова слагали…»Перевод В. Державина
Довольно! Долго мы слова слагали
В блестящий строй, струящийся рекою,
И, как червя красивой чешуею,
Боль жгучую и слезы укрывали!
Суровый врач идет! И не пора ли
Гнилые струпья твердою рукою
Вскрыть, не стыдясь и не кривя душою,
Чтоб чистыми, здоровыми мы стали.
Пора сказать: людская возмужала
Порода, от игрушек отреклась,
Свое призванье славное познала;
Метель неистовая унялась,
Пора метаний юности пропала,
Пора трудов разумных началась.
11 апреля 1880
Из цикла «Тюремные сонеты»
«Се дом печали, плача, воздыханья…»Перевод Н. Ушакова
Со дом печали, плача, воздыханья,
Гнездо болезни, горести и муки!
Сюда вошедший, стисну зубы, руки,
Останови и мысли и желанья!
Бурьян здесь вырывают, как ведется,
Но в то же время новый засевают;
Параграфами правду отмеряют,
Но выше меры здесь неправда льется.
Основы стерегут здесь, но готовы
Презреть и мысль и чувство — все основы.
Здесь вспоминаешь строки итальянца;
Вам, что, попавши в западню, хотели
Найти в ней некий смысл и даже цели,
Дант говорит: «Lasciate ogni speranza»[6]
10 сентября 1889
«Впрямь, как скотину, всех тут описали…»Перевод Д. Бродского
Впрямь, как скотину, всех тут описали:
Обличье, возраст, имя — и так дале,
Глаза и волосы, — ну право слово, —
Теперь хоть в Вену на базар готовы!
Нас, как бандиты, обыскали снова,
Во все карманы нагло залезали,
Ножи, табак и деньги — всё забрали,
Хоть к Магомету в рай веди любого!
Обчистили до нитки при аресте!
Эх, глупые! Ведь все-то наше с нами, —
Его не взять вам грязными руками!
И развели нас по апартаментам Казенным.
Тут не место комплиментам:
Салон, альков, отхожее — всё вместе.
16 сентября 1889
«Давным-давно, в одном почтенном доме…»Перевод Б. Турганова
Давным-давно, в одном почтенном доме,
В дни юности, в дни светлого расцвета,
Читали мы «Что делать?»{12} — и беседы
Шли о грядущих днях, о переломе.
Хозяйки дома всякий раз упрямо
Мои уничтожали дифирамбы:
«Фи, общий труд! Тогда пришлось и вам бы
Клоаки чистить, выгребные ямы!»
Не знали дамы, что вопрос подобный,
Сложнейший, — Австрия уже решила.
Тюремная параша! Что за сила!
Горшок и мебель вместе! Как удобно:
Берешь ее, выносишь, — ну и просто
Выхлестывай на пашню, для компоста{13}!
17 сентября 1889
«Встаем с рассветом, лица умываем…»Перевод А. Бондаревского
Встаем с рассветом, лица умываем,
Спешим одеться, койки застелить
И камеру с песочком подметаем, —
Да и давай ходить, ходить, ходить…
Шести шагов достаточно, чтоб жить…
Чтоб не кружился свет, мы средство знаем:
Два ходят — третьему умерить прыть;
Встал третий — тотчас место уступаем.
Однажды в Бориславе так: землею
Рабочих двух засыпало; над ними
Крепленья встали кровлею косою.
Вода слезилась, трубка чуть дымила…
И жили: капелькой одной да дымом…
Тюрьма и нас тому же научила.
18 сентября 1889
«Замолкла песня. Не взмахнет крылами…»Перевод Н. Ушакова
Замолкла песня. Не взмахнет крылами
Рожденная на вольной воле птица
В ловушке хмурой, за семью замками,
Где человек растоптанный томятся.
И петь об этом даже не годится, —
Как шарит стражник медными руками
В моих карманах, сапогах, в тряпицах,
Как занят он и складками и швами.
Бумагу, спички, карандаш, табак
Внимательная власть найти желает
И в душу лезет — вот и не поется.
Так соловей свое гнездо бросает,
Своих птенцов он оставляет так,
Чуть только человек к ним прикоснется.
16 сентября 1889
«Россия, край печали и терпенья…»Перевод В. Звягинцевой
Россия, край печали и терпенья,
В какие времена живешь ты ныне?
В испуге, в себялюбия пустыне
Все старшие укрылись поколенья,
Все сильное дрожит, — страшна расплата…
А в это время на борьбу за волю
Неоперившиеся голубята
Летят, костьми ложатся в снежном поле.
Россия, вся ты в крайностях жестоких!
Спит Святогор{14} в пещере среди твари,
Казачья воля спит в степях широких,
А девушка-голубка на бульваре
Платочком, а не рыцарской трубою
Дает сигнал{15} к пролитью крови, к бою.
13 сентября 1889
«Прошло то время? Ложь! Забыт ли час…»Перевод М. Зенкевича
Прошло то время? Ложь! Забыт ли час,
Как гибли Пестель{16}, Каракозов{17}, Соня{18}?
Как Достоевский{19} мучился, Тарас{20}?
Или кандального не слышно звона?
Иль розги не свистят уже у вас?
Иль селами крестьян в тюрьму не гонят?
Иль пушки медных жерл своих не клонят
Над городом и голод их угас?
Мягки вы сердцем, ибо вы трусливы!
А зверь презренья к людям, и наживы,
И тьмы растет и властвует над вами!
Мы, жертвы, мы зовем вас из могилы:
Держитесь стойко! Закаляйте силы!
Гоните зверя, рвите хоть зубами!
22 сентября 1889
«Меж стран Европы мертвое болото…»Перевод Б. Турганова
Меж стран Европы мертвое болото,
Подернутое плесенью густою!
Рассадник тупоумья и застоя,
О Австрия! Ты — страшный символ гнета,
Где станешь ты погон — там стоп народа,
Там с подданных сдирают третью шкуру.
Ты давишь всех, крича: «Несу свободу!»
И грабишь с воплем: «Двигаю культуру!»
Ты не сечешь, не бьешь, не шлешь в Сибирь,
Но соки сердца пьешь ты, как упырь,
Болотным смрадом души отравляя.
Лишь мразь и гниль несут твои порядки,
Живьем здесь погибает мысль живая
Или бежит отсюда — без оглядки!
4 октября 1889
«Тюрьма народов, обручем из стали…»Перевод Н. Ушакова
Тюрьма народов, обручем из стали
Сковала ты живые их суставы
И держишь — не для выгоды и славы,
А чтоб клевреты жиром заплывали.
Вот так коней привязывают в поле:
Нога к ноге, а две ноги свободны,
Но убежать старанья их бесплодны, —
И ржут, грызутся братья по неволе.
Вот так и ты опутала народы,
Им внешний признак подарив свободы,
Чтоб перессорились они вернее.
Хотя из твоего и рвутся круга,
Но лишь напрасно дергают друг друга:
Ты от возни такой — еще сильнее…
4 октября 1889
ЭпилогПеревод Н. Ушакова
(Посвящается украинским сонетистам)
Украинские милые поэты,
Нет образцов пред вами неужели,
Что возводить, друзья, вы захотели
Четырнадцать случайных строк в сонеты?
Ямб — словно медь, катренов параллели
И рядом с ними парные терцеты{22}, —
Их спаянные рифмами куплеты
Приводят нас к сонету, то есть к цели.
Пусть содержанье с формой будет схоже:
Конфликты чувств, природы блеск погожий
В восьмерке первых строк пускай сверкают.
Страсть, буря, бой, как тучи, налетают,
Блеск затемняя и грозя оковам,
Чтобы в конце пленять согласьем новым.
Преров, 6 мая 1893
Из раздела «Галицкие картинки»
В шинкеПеревод М. Исаковского
Сидел в шпике и пил хмельную,
А возле сердца что-то жгло.
И вспомнил он жену больную,
Детей и счастье, что ушло…
Да, был хозяином и он,
Его любили все соседи,
Ему — и ласка, и поклон,
И слово доброе в беседе.
Но дальше… дальше ни к чему
И вспоминать!.. Беда настала!
Зачем не промолчать ему,
Когда вся община молчала?
Когда село обидел пан,
Зачем вступился он ретиво
И встал за правду, за селян,
Хоть не своя пропала нива?
Как он ни бился, ни старался,
Да только — наша не взяла:
И правды панской не дождался.,
И разорился сам дотла.
Скотину, хату, поле, сад —
Все отсудили, все забрали…
И в белый свет, в кромешный ад
Со всей семьей его погнали.
Родные дети в наймах мрут,
Горячка бьет жену больную,
А где отец?… Известно, тут —
Сидит в шинке и пьет хмельную.
1881
МихайлоПеревод А. Твардовского
Добрый был мужик Михайло,
Тихий человек:
По-соседски, мирно, ладно
Жил да жил свой век.
Самого пусть горе гложет, —
Других веселил.
«Заживем еще. Быть может!» —
Часто говорил.
Да пришла пора крутая.
Где уж там зажить:
Гнись, трудись, не отдыхая.
Чтоб долга платить.
И Михайло хоть смеялся,
Смех-то был не тот:
С арендатором встречался —
Так бросало в пот.
От беды не схоронился:
Тяжкий срок настал,
С молотка пошла землица,
Пить хозяин стал.
Что ни день, с тоскою злою
К шинкарю он шел.
Пел, смеялся сам с собою.
Не понять — что плел.
Шинкарю земли остаток
Вскоре пропил он,
И жену с детьми из хаты
Вытолкали вон.
В голос плакала, рыдала,
Идя с узелком.
Горько мужа проклинала.
Стоя пред шинком.
А Михайло, головою
Свесившись на стол,
Пел, смеялся сам с собою,
Не понять — что плел.
Допил чарку, встал и вышел,
Больше не ходил:
Шинкарем чуть свет под крышей
В петле найден был.
1881
Камнеломы
ГалаганПеревод Б. Турганова
«Мамочка! — зовет Иван,
Мальчик с виду лет шести. —
Погляди-ка, погляди:
Вот монетка, галаган!»
«Где ж ты взял его, родной?
Отчего ты так дрожишь?
Боже, да ведь ты босой,
По снегу босой бежишь!»
«Это мне паночек дал…
Я с ним шел вперегонки:
Я босой за ним бежал,
Он — обутый в сапожки.
«Догони, монетку дам!» —
Мне сказал — и наутек.
Я… догнал его… ма… мам…»
«Что с тобою, мой сынок?»
Весь дрожмя дрожит Иван,
Зубы стиснул, посинел, —
Выронил свой галаган,
Повалился и сомлел.
Миновала неделя —
Горько мать зарыдала:
Косы в травах пропели,
И травинка — завяла!
Тихо спит в гробу Иван,
Не мечтая ни о чем, —
А в ручонке галаган,
Подаренный паничом.
1881
Думы на межеПеревод П. Семынина
Змея эта всюду, зеленая, жадная,
Вдоль тощих посевов снует,
То — Terminus[7]{24} наш, то — межа беспощадная,
То — знак, где «мое» и «твое».
Вон с краю — четыре полоски Трофимовы,
А здесь вот — Михайловы три:
Живи на своем и плати за «родимую»,
Чужого ж — вершка не бери!
Кто помнит о том, что с Михайлом Трофим
На этих полосках кроваво бедуют,
Хоть рук от работы бедняги не чуют, —
С весны голодать уж приходится им?
Кто помнит о том, что скотина у них
С «чего-то» не держится, чахнет, тощает,
Земля же с годами все меньше рожает,
Хоть бьются над нею не меньше других?
Кто помнит о том, что иною порой
У них уже руки в тоске опускаются?
«Ох, мало землицы! С такой теснотой
И в двери и в окна долги пробираются.
Погибель приходит… Как рыба в сети —
Так бьемся в нужде и в неволе!»
Ну, что им сказать? Где таятся пути
К иной — человеческой доле?
А станешь средь поля вот так у межи:
Ведь вместе у них семь полосок — именно!
Надел не из худших — живи не тужи, —
Прокормит, пожалуй, душ восемь, не менее…
А душ у них шесть! Так какая ж причини
Мешает им полем сложиться вдвоем,
Сложиться домами, орудьем, тяглом?
Ведь, может быть, в этом и выход единым!
Да вот ведь — межа! Посреди залегла,
Их слабую силу расторгла на части,
И где бы их вместе беда не взяла,
Там их в одиночку задавят напасти.
Мальчонкой, когда-то, все межи я знал:
В полях каждодневно я с мамкой бывал —
Для дойкой коровы за свежей травой
Она вечерами ходила со мной.
И помню — на каждой меже без труда
Мы по два мешка нажинали тогда.
Свободно ступал я босыми ногами,
Широкие межи стелились пред нами!
А ныне посмотришь: и нивы всё те ж,
Но нет стародавних, просторных тех меж.
Едва их приметишь: как тонкая нить, —
Чужой бы, наверно, не смог различить.
Тот здесь их подрезал, тот там обкорнал, —
Рад каждый, что лишнюю долю достал.
Зачем же любой над землею дрожит?
Какая причина, что тягостно жить?
Иль слишком плодится бессмысленный люд?
Иль, может, потребности наши растут?
Нет, нужды всё те же у бедных людей,
Народу ж не больше, а меньше скорей, —
Его обступили и грабят чужие,
Как жадные трутни, слетелись к поживе.
Иной неразумный толкует у нас:
«Война бы ударила, что ли, сейчас,
Всех лишних побила, и стало б опять
На свете вольнее и жить и дышать».
Вольнее! Но, кроме несчастий и мук,
Мы лучших для дела лишились бы рук,
А горе в народе как было — так было б,
Лишь к старому новое зло привалило б!
Не может, притиснутый к межам, народ
Постигнуть начало всех бед и невзгод,
Увидеть, откуда растет это горе,
Что все его силы повысосет вскоре.
Ой, межи, вы, межи, ой, цепи земли,
В какую трясину народ завели!
Уперся во тьму он глазами, голодный!
Кто ж путь нам укажет прямой и свободный.
Ко мне за советом пришел человек:
«Что делать, как быть, научите!
На атом вот поле мой дед прожил век,
Хоть жить тут, по правде, и печем, — взгляните:
Полоска! Но прежде, наверно, не так
Теснилися люди, как ныне;
Ни сладко, ни горько, тишком, кое-как
Прожить довелось старичине.
Дед вырастил двух сыновей, поженил,
Но жили все хатой одною.
Говаривал он: «Я бы вас разделил,
Да поле у нас небольшое.
Теперь оно худо, но может кормить,
А что будем делать раздельно с клочками?
Нет, я на беду вас не стану делить!
Не смею с сумою по свету пустить.
Умру — вот тогда и делитесь уж сами».
Случилось же так, что от тифа весной
И дед и сыны отошли на покой,
Осталося четверо нас, малолетних.
Мне три миновало, и был я — старшой,
А дядькину хлопцу шел только второй,
Сестренки ж грудные совсем. У бездетных
Богатых соседей пристроили нас,
Мальчишек, чтоб с голоду мы не пропали.
Они, мол, за все, что получат от вас,
Отслужат, как вырастут, — вдовы сказали.
И мы испытали, что значит беда!
Скончались и матери. Мне уж тогда
Исполнилось двадцать, меня «рассчитали»,
Домой я вернулся, жену подыскал
И, поле забрав, что старик завещал,
Стал строиться — рьяно вначале.
Решил: все долги заплачу поскорей,
И поле, по дедовой воле,
Останется цело, и я на том поле
Сумею подняться без «добрых людей».
Сестренкам приданое справлю, а брат
Поженится С доброй вдовою…
А землю делить-что рубаху порвать:
Уж лучше кому-нибудь целую дать,
В одну ведь не втиснутся двое.
Нет, землю один только должен забрать!
Я брату нередко, бывало,
Вот так говорил. Но любезный мой брат,
Как враг, не смущаясь нимало,
Прошение вдруг на меня написал,
Чтоб дом, и орудья, и поле
Судом разделили на равные доли,
Как если б один из дядьев умирал.
Узнал я, и горько мне сделалось. Шлю
Соседей к нему: согласись на уплату;
И сам за ним следом хожу и молю:
«Ну, ладно, поделим мы поле и хату,
Но как на клочках нам с тобою прожить?
Не зря ведь и дед зарекался делить,
А ты его волю желаешь нарушить?»
Куда там! Про деньги не хочет и слушать!
Два года судились. Из города ныне
Бумагу прислали: что дед накопил —
На равные две разделить половины,
Да каждый еще чтоб сестру наделил.
И что тут придумать — не ведаю боле!
Вконец разорят, коли сделают так.
Пол нивы! Мое уж заложено поле,
Сестре не поможешь, ведь сам я бедняк.
Хочу вот свидетелей в суд привести,
Что дед не хотел делить поля, —
Прикажут авось на уплату пойти,
А нет — ну, господняя воля!»
Я думал о будущем братстве людей,
Я звал это время прийти поскорей.
Безмежные видел я в мыслях поля:
Трудом обновленная общим, земля
Кормила народ мой, свободным, счастливый.
Украина ли это? Твои ль это нивы,
Впитавшие крови и пота немало?
Да, это Украина родная моя!
И лютая боль в моем сердца стихала.
Виденье исчезло. Гляжу я. Вон там
За межи сцепилися Гриць и Степан;
Там дед пашет полн и слезно скорбит
О сыне, что в Боснии дальней убит{25};
Отец там на сына топор поднимает;
Там мачеха бедных сирот проклинает…
О край мой родимый, забытый всем светом,
Пусть лучше судьба тебя в прах истребит,
Коль ты осужден пропадать без ответа!
1881
Думы над мужицкою пашнейПеревод А. Глобы
Стану на пашне, умытой зарею:
Пурпуром солнце нежарко горит,
Пташки щебечут над тихой землею, —
Что же печаль в мое сердце стучит?
Царь и владыка природы, взгляни же,
Сколько в ней счастья, любви, красоты!
В сердце краса эта просится, ты же
Бродишь несчастен, одни только ты.
Тучное поле, левада за хатой,
Луг неоглядный с травою густой —
Так почему же, усердный оратай,
С голоду мрешь ты: в хатенке пустой?
В гор твоих лоне железо струится,
Так почему же затуплен твой плуг?
Или железо на то лишь годится,
Чтобы цепями свисать с твоих рук?
Жарким земля твоя светом богата,
Что в подземельях ключами кипит;
Так почему же, усердный оратай,
Не для тебя светит он и горит?
Много ты соли, до века рожденной,
В светлой, хрустальной скале накопал;
Так почему же ешь хлеб несоленый?
Солью земли почему сам не стал?
Сердце мое устремляется с плачем,
Пашня мужичья, к твоим бороздам,
Тонет мой дух в твоем лоне, горячий,
Словно упавшая в море звезда.
В каждую жилку твою проникает,
В каждый комок, корешок и сучок,
К каждой пылинке прильнув, вопрошает:
«Кто плодоносный ваш высосал сок?
Тысячелетья по вас проходили,
Кровью и трупами вас напитали —
Что же так мало вы хлеба родили?
Где же святые те соки пропали?»
1881
В лесуПеревод А. Суркова
Хорошо, в чаще леса блуждая,
Где безмолвие манит ко сну,
Под навесом ветвей отдыхая,
Слушать летнего дня тишину!
Вкруг безлюдно, а все ж не пустынно —
В том святом одиночестве я
Снова сердцем ловлю беспричинно
Бесконечную песнь бытия.
И я счастлив, покуда скрываюсь
В этих чащах, бродя наугад, —
Я людей повстречать опасаюсь,
Люди тихий мой рай разорят.
Люди всюду, и к этому раю
Слезы горькой недоли несут.
Не однажды с тревогой встречаю
Я проклятое горе и тут.
Вот ободранный дед-старичина
Ковыляет, склоняясь к земле,
Низко гнет его долу сушина,
За плечами — грибы в кошеле.
Знаю сызмала деда седого,
За селом его хата гниет.
Он живет одиноко, убого —
Собирает грибы, продает.
Пищу, рубище взять ему где же?
А пойдешь по грибы — заберут!
Лесники отведут на Медвежью,
А в Медвежьей под арест запрут.
Я спешу за деревьями скрыться,
Чтоб меня не увидел седой.
Знаю: встретиться старый боится
С черным платьем, как с черной бедой!
Да напрасно! Приметил, бедняга,
Из груди его вырвался крик,
Кинул связку и и темень оврага
Торопливо укрылся старик.
Долго слышалось мне, как хрустело
Под ногами, где старый бежит,
И в груди его что-то хрипело, —
Так больной перед смертью хрипит.
И подумал я: «Сгинь же, проклятый
Мой господский наряд, — ты меня
Для убогого, бедного брата
Сделал пугалом — пуще огня!»
Нагуевичи, 1882