(1900)
«Когда порой, в глухом раздумье…»Перевод П. Железнова
Когда порой, в глухом раздумье,
сижу, угрюм и одинок,
негромкий стук в окно иль в двери
вдруг прерывает дум поток.
Откликнусь, выгляну — напрасно,
нигде не видно ни души, лишь
что-то в сердце встрепенется,
о ком-то вспомнится в тиши.
Быть может, там, в краю далеком,
сражен в бою любимый друг?
Быть может, брат родной рыдает,
склонясь на прадедовский плуг?
Быть может, ты, моя голубка,
кого люблю и жду в тоске,
в тот миг меня с немым укором
припоминаешь вдалеке?
Быть может, подавляя горе,
ты молча плачешь в тишине и
капли слез твоих горючих
стучатся прямо в душу мне?
«Не знаю забвенья!..»Перевод Б. Турганова
Не знаю забвенья!
Горит моя рана!
Унылое пенье
струны теорбана{40},
то бьющейся в скерцо,
то длящей моленье,
наполнило сердце, —
не знаю забвенья!
Горит моя рана,
хоть слезы струятся,
и дни прожитые
бальзамом ложатся,
хоть солнце над нею
цветет неустанно,
лаская и грея —
горит моя рана!
Пускай далека ты,
все вижу тебя я
и горечь утраты
опять ощущаю;
пусть первые муки —
за дымкой тумана,
и холод разлуки,
и горечь обмана
легли между нами,
ты все мне желанна, —
любовь — точно пламя,
горит моя рана!
«Мне сорок лет, мой век не весь прожит…»Перевод Д. Бродского
Мне сорок лет, мой век не весь прожит,
меня пустая не влекла мамона{41}.
Ужели же прошел я свой зенит,
к закату стал спускаться неуклонно?
О племя бедное, как плох на вид
твой плод! Им похваляться — нет резона.
Куда как скоро твой померк болид,
взять не успев могучего разгона!
Стыд и позор — да нечем пособить!
И лошадь не потянет через силу.
Пускай могли гиганты петь, творить,
могли бороться, тешиться, любить
и в восемьдесят лет, — а нам в могилу
дано под сорок голову клонить.
Из раздела «В плен-эре»[8]
«Ходят ветры по краю…»Перевод Е. Нежинцева
Ходят ветры по краю,
как хозяин счастливый,
колосочки качая
на желтеющей ниве.
Чтобы грады и грозы
стороной проносило,
чтоб холодным и поздним
ливнем нас не побило.
Чтобы тучами злыми
мошкаре не роиться —
пусть питаются ими
перелетные птицы.
Дайте зреть, наливаться,
изогнуться дугою,
чтоб серпам разгуляться,
чтобы песня — рекою.
Пусть для жатвы повсюду
устоится погода,
чтобы сельскому люду
позабыть про невзгоды».
Ходят ветры по краю,
как хозяин счастливый,
колосочки качая
на желтеющей ниве:
«Только дайте нам сроку —
будет вёдро для хлеба,
будет бедным дар с неба,
только мало в том проку!
Ни холодным, ни поздним
ливнем вас не побило,
злые грады и грозы
стороной проносило.
Мошкару поклевали
перелетные птицы;
но опять набежали
три врага поживиться.
На кого ни наткнутся —
хоть протягивай ноги;
ведь враги те зовутся —
долг, корчма и налоги.
И ползут они в хаты,
будто запах могильный, —
мы врагов тех проклятых
уничтожить бессильны!»
«Внизу, у гор, село лежит…»Перевод М. Исаковского
Внизу, у гор, село лежит,
по-над селом туман дрожит,
а на взгорье, вся черна,
кузня старая видна,
И кузнец в той кузне клеплет
и в душе надежду теплит,
он все клеплет и поет
и народ к себе зовет:
«Эй, сюда, из хат и с поля!
Здесь куется ваша доля.
Выбирайтесь на простор,
из тумана к высям гор!»
А мгла-туман качается,
но-над селом сгущается,
на полях встает стеной,
чтобы путь затмить людской.
Чтобы людям стежки торной
не найти к вершине горной,
к этой, кузне, где, куют
им оружье вместо пут.
«Ой, идут, идут туманы…»Перевод Д. Бродского
Ой, идут, идут туманы
над днестровскими лугами,
как полки под знаменами,
перед войском — атаманы.
Трубы к бою не скликают,
не звенят стальные брони,
только хмурость навевают,
вербы низко ветви клонят.
Только в мути тонут села
и, томя игрой пустою,
дума — нищий невеселый —
ходит по миру с сумою.
«Над широкою рекою…»Перевод Л. Длигача
Над широкою рекою
на скале крутой сижу
и, в мечтанья погруженный,
в воду быструю гляжу.
Валом волны, валом волны
плещут, мечутся, блестят,
вербы, их листвой ласкают
и на солнце шелестят.
Тихо из-за поворота
плот выходит за волной,
свежей зеленью обвитый,
пляшет, пляшет, как живой.
Руль тихонько волны режет,
не скрежещет, не скрипит;
рулевой, как на картинке
нарисованный, стоит.
Кто-то на плоту играет,
песня громкая слышна,
и давно полны стаканы
ароматного вина.
Блещут очи молодые,
шутки, смех и шутки вновь…
Смех и песни. Здесь пируют
Радость, Красота, Любовь.
Я взглянул, и вздох тяжелый
поднимает грудь мою.
О мечты мои былые,
узнаю вас, узнаю!
Я вас часто с криком боли,
со слезами догонял, —
но, увы, на плот веселый
я ни разу не попал.
Нет, теперь уже за вами
я не брошусь больше вслед!
Молодых пускай отныне
радует мечтаний свет!
Смех, и музыку, и песни
слышу, сидя на скале;
вот исчез за поворотом
плот, сияющий во мгле.
Погружен опять в мечтанья,
я гляжу на быстрину,
вижу ласковые руки
сквозь летящую волну…
Вижу я лебяжью шею,
юного лица овал…
Ах! Ведь я ее когда-то
в упоенье целовал.
Вот она, она, чей образ
стихнуть грусти не дает!
Бедное былое счастье
до сих пор во мне живет!
Смято! Стоптано! И в воду
вне себя кидаюсь я —
уловить хоть призрак счастья…
Но мертва мечта моя.
«В дремоте сёла. За окном…»Перевод Е. Нежинцева
В дремоте сёла. За окном
веселый луч играет,
но тянет с поля холодком —
все осень предвещает.
Темно-зеленые сады
стряхнули груз богатый,
и вербы гнутся у воды,
и молча дремлют хаты.
Речушка сонная, течет
холодною струею,
и все плетни и берега
забиты коноплею.
Снопы, и скирды, и стога —
как башни у дороги,
стоят и берегут село
от горя и тревоги.
Вот пахарь в поле за сохой
идет, как будто дремлет,
и под озимые хлеба
распахивает землю.
Коровы, лежа на жнивье,
жуют траву сырую;
пекут картошку пастухи
и у костра пируют.
Еще не стонет черный лес
осенним, долгим стоном,
еще стрелою ласточка
летает над загоном.
Вокруг покой и тишина,
как будто дремлет море, —
и кажется: глубоким сном
уснуло злое горе.
…О, не буди его дождем,
холодным ливнем, туча;
и ты, осенний ветер, спи,
набегами не мучай!
Пусть отдохнет усталый люд,
забудется на время
и сбросит с наболевших плеч
забот и горя бремя!
Пусть он, страдая целый год,
как вол, — трудясь от века,
хоть раз почувствует в себе
живого человека.
И пусть, как жемчуг, для него
заблещет на свободе,
хоть часть святой поэзии,
что разлилась в природе!
Школа поэта(По Ибсену)Перевод Вс. Рождественского
Слыхал ли ты, как вожаки
медведя учат пляске?
Сначала на железный лист
поставят без опаски.
И под железом тем огонь
потом разводят малый,
а скрипкой бередят в душе
стремленье к идеалу.
Медведь ревет, как будто страсть
в груди мохнатой тлеет,
а пятки голые огонь
все жарче снизу греет.
Ревет медведь, звенит струна;
насквозь его прогрело,
он поднимает на дыбы
Свое большое тело.
А скрипка знай себе гудит,
и в подневольной пляске
то переступит левой он;
то правой — без указки.
Быстрее скрипка говорит,
поет, хохочет, плачет, —
железо жжет, а грузный зверь
быстрей за скрипкой скачет.
Уже бедняге не забыть
до смерти той науки,
в его сознании, слились
огонь и скрипки звуки.
И так слились, что, лишь струна
тихонько заиграет —
он в пятках чувствует огонь
и пляску начинает.
Не у одних медведей так!
В судьбе своей веселой
любой из нас, собрат-поэт,
проходит эту школу.
Ведет его ирония
под бубенцы и скрипки,
чтоб лапами он стал, скользя,
на поле жизни зыбкой.
Под ним костер страданье жжет,
любовь смычком играет,
он пляшет, бедный, и поет,
от муки умирает.
А хоть и не умрет — в душе
сольются неразрывно
страданья с музыкой любви —
а это ли не дивно!
Как только где услышит он
слова любви святые,
так пробуждаются в душе
страданья неземные.
Горит под ним железный лист,
весь мир — с углями бочка,
и поднимается бедняк
не на дыбы — на строчки.
Ирония ведет смычком,
стучит костями чувство,
поэт, рыдая, в пляс идет,
и это все — искусство.