онтиком я –
летучая мышь.
Жду не дождусь…
Чей на дождю
след?..
Много скамей,
но милой моей
нет!..
1925
Сентябрьское*
Моросит на Маросейке,
на Никольской колется…
Осень, осень-хмаросейка,
дождь ползет околицей.
Ходят конки до Таганки
то смычком, то скрипкою..
У Горшанова цыганки
в бубны бьют и вскрикивают!..
Вот и вечер. Сколько слякоти
ваши туфли отпили!
Заболейте, милый, слягте –
до ближайшей оттепели!
1925
Бой быков*
В. В. Маяковскому
Бой быков!
Бой быков!
Бой!
Бой!
Прошибайте
проходы
головой!
Сквозь плакаты,
билеты,
номера –
веера,
эполеты,
веера!..
Бой быков!
Бой быков!
Бой!
Бой!
А в соседстве
с оркестровой трубой,
поворачивая
черный
бок,
поворачивался
черный
бык.
Он томился, стеная:
– Ммм-у!..
Я бы шею отдал
ярму,
у меня перетяжки
мышц,
что твои рычаги,
тверды, –
я хочу для твоих
домищ
рыть поля и таскать
пуды-ы…
Но в оркестре гудит
труба,
и заводит печаль
скрипач,
и не слышит уже
толпа
придушенный бычачий
плач.
И толпе нипочем!
Голубым плащом
сам торреро укрыл плечо.
Надо брови ему
подчернить еще
и взмахнуть
голубым плащом.
Ведь недаром улыбка
на губках той,
и награда ему
за то,
чтобы, ярче розы
перевитой,
разгорался
его задор:
– Тор
pea
дор,
веди
смелее
в бой!
Торреадор!
Торреадор!
Пускай грохочет в груди задор,
песок и кровь – твоя дорога,
взмахни плащом, торреадор,
плащом, распахнутым широко!..
Рокот кастаньетный – цок-там и так-там,
донны в ладоши подхлопывают тактам.
Встал торреадор, поклонился с тактом, –
бык!
бык!!
бык!!!
Свинцовая муть повеяла.
– Пунцовое!
– Ммм-у!
– Охейло!
А ну-ка ему, скорей – раз!
Бык бросился.
– Ммм-у!
– Торрейрос.
Арена в дыму. Парад – ах!
Бросается!
– Ммм-у!
– Торрада!
Беснуется галерея,
Торреро на…
– Ммм-у!
– Оррейя!
Развеялась, растаяла
галерея и вся Севилья,
и в самое бычье хайло
впивается бандерилья.
И – раз,
и шпагой
в затылок
влез.
И красного черный ток, –
и птичьей стаей
с окружных мест
за белым платком
полетел платок.
Это:
– Ура!
– Браво!!
– Герой!!!
– Слава ему!
– Роза ему!
А бык
даже крикнуть не может:
ой!
Он
давится хриплым:
– Ммм-уу…
Я шею
хотел отдать
ярму,
ворочать
мышц
шатуны,
чтоб жить
на прелом
его корму…
Мммм…
нет
у меня
во рту
слюны,
чтоб
плюнуть
в глаза
ему!..
1925
Мой номер*
Номер
стиха
на экзамен
цирку
ареной чувств моих и дум –
уверенных ног
расставляя
циркуль
по проволоке строчки,
качаясь,
иду.
Зонт золот. Круг мертв. Шаг… Сталь. Взвизг!
Звон, зонт. Рук вёрт. Флаг. Стал. Вниз!
Жизнь, вскрик! Мышц скрип, стон! Мир скрыт, лишь крик стогн!
Всю жизнь глядеть в провал пока в аорте кровь дика!
Всю жизнь – антрэ, игра, показ! Алле! Циркач стиха!
1925
Мери-наездница*
Мери-красавица
у крыльца.
С лошадью справится –
ца-ца!
Мери-наездница
до конца.
С лошади треснется –
ца-ца!
Водит конторщица
в цирк отца.
Лошади морщатся –
фырк, ца-ца!
Ваньки да Петьки в галерки прут,
Титам Иванычам ложу подавай!
Только уселись – начало тут как тут:
– Первый выход – Рыжий! Помогай!
Мери на бок навязывала бант,
подводила черным глаз,
а на арене – уже – джаз-банд
Рыжий заводит – раззз:
Зумбай квиль-миль
толь-миль-надзе…
Зумбай-кви!..
Зумбай-ква!..
Вычищен в лоск,
становится конь.
Мери хлыст
зажимает в ладонь.
– Боб, винца!
Белой перчаткой
откинут лоб.
Мери вска−
кивает в седло:
– Гоп, ца-ца!
Цца!
По полю круглому. Гоп!
Конь под подпругами. Гоп!
Плашмя навытяжку. Гоп!
Стойка навыдержку. Гоп!
Публика в хлопанье. Гоп!
Гонит галопом. Гоп!
Мери под крупом. Гоп!
Мери на крупе. Гоп!
Сальто с седла.
Раз – ап, два – гоп!
Мери в галоп.
Публика вертится.
Гоп…
Гоп…
Гоп…
Екнуло сердце.
Кровь…
Стоп!..
Крик –
от галерки до плюшевых дамб,
публика двинулась к выходам.
Все по местам! Уселись опять.
Вышел хозяин. Сказал: «Убрать!»
Зумбай квиль-миль
толь-миль-надзе…
Зумбай-кви!..
Зумбай-ква!..
1925
Набросок*
Под кирпичного стеною
сплю я ночью ветряною
(тут и гордость,
тут и риск!).
Что мне надо спозаранок?
Пара чая, да баранок,
да конфетка –
«барбарис».
Каждый утренний трактир
хрупким сахаром кряхтит,
в каждой чайной
(обычайно!)
чайка чайника летит…
Это зрелость? Или это
только первая примета?
Обхожу я скверики,
подхожу к Москве-реке –
по замерзшей по реке
я гуляю, распеваю
на одесском языке!..
Это юность? Или это
свойство каждого поэта?
Все, что было, – за плечом,
все, что было, – молния!
Нет! Не вспомню ни о чем,
на губах – безмолвие…
Я родился, как и вы,
был веселым мальчиком,
у садовой у травы
забавлялся мячиком…
Это детство? Или это
промелькнувшая комета?
Так живи, живи, поя,
в сердце звон выковывая,
дорогая жизнь моя,
дудочка ольховая!
1925
Улицы*
Худые улицы
замоскворечные,
скворцы – лоточники,
дома – скворечни,
где мостовые к
опытом пытаны,
где камни
возятся под копытами.
О, как задумались
и нависли вы,
как замечталися
вы завистливо
о свежих вывесок
позументе,
торцах, булыжниках
и цементе.
Сквозь прорву мусора
и трубы гарные
глядите в звонкое
кольцо бульварное, –
туда, где улицы
легли торцовые,
где скачут лошади,
пригарцовывая,
где, свистом
площади обволакивая,
несутся мягкие
«паккарды» лаковые,
где каждый дом
галунами вышит,
где этажи –
колоколен выше.
От вала Крымского
до Земляного –
туман от варева
от смоляного.
Вот черный ворох
лопатой подняли…
Скажи – тут город ли,
преисподня ли?
Тут кроют город,
тут варят кровь его –
от вала Крымского
до Коровьего.
Худые улицы
замоскворечные,
скворцы – лоточники,
дома – скворечни,
сияя поглядами
квартирными,
вы асфальтированы
и цементированы.
Торцы копытами
разгрызаючи,
несется конь
на закат рябиновый,
автомобили
стремглят по-заячьи,
аэропланы –
по-воробьиному.
Спешат
по улице омоложенной
направо – девица,
налево – молодец,
и всех милее,
всего дороже нам
московских улиц
вторая молодость!
<1926>
Маяковскому*
Быстроходная яхта продрала бока,