почтенного возраста китах-основах: 1) Литература есть познание жизни 2) Её главное дело – отображать жизнь 3) Её глав-орудие – живописный образ и основоположенческое “что”. Неуклонно утверждено на взглядах Плеханова, слишком уж священночитательно принятых для диалектической практики сегодняшнего метода строительства жизни. Никуда ведь не денешься от, неуклонного тоже, зова этой практики: “познавать, чтоб строить” <…>»[68].
Следующим важным этапом в творчестве поэта можно считать выход «Песен Т. Чурилина»[69] (1932). Собственно, стихотворные тексты 1930–1932 годов были собраны поэтом в книгу «Жар-Жизнь»[70], но она издана не была (её приняли к печати в издательстве «Советская литература», но Главлит не дал согласия). Книга должна была противопоставляться «Весне после смерти», первоначальный вариант названия «Да, это жизнь!» был подсказан А. Цветаевой. Уже в заглавии сборника Т. Чурилин обращается к метафоре жара-жары, присутствовавшей в его творчестве и ранее («Бегство в туман»). Но на том этапе она была связана с мотивами болезни и смерти, а здесь ключевая метафора стихотворений интерпретируется автором следующим образом: «Жар – жизнь – это не жар болезни, инфекции, а ЖАР калорийный. Калории дают тепло. Тепло держит – тело. Тело вмещает и выдаёт жар-жизнь»[71].
В стихотворениях из «Жар-Жизни» заметно главенствующее влияние фольклора. Например, в своей «Песни об очереди» (1932) поэт пишет о советской действительности так: «И за водкой черёд // И за хлеб-б-бушкой! // Эзза печеньем, стоя, мрёт, // За вареньем, с сушкой!!»[72]. Кроме того, в книге присутствует цикл из 16 колыбельных, каждая из которых является имитацией того или иного фольклора. В целом, «Жар жизнь» – это попытка поэта «вписаться» в установленную систему координат, приспособиться к советской культурной ситуации, доказать свою «нужность».
В 1930-х годах П. Новицкий пытается организовать творческие вечера Т. Чурилина, в 1933 году он всеми силами пытается поддержать поэта и помочь ему устроить в печать «Жар-Жизнь». В своей рецензии «О лице Тихона Чурилина» Новицкий пишет: «В лице Тихона Чурилина возвращается в советскую литературу чрезвычайно своеобразный поэт, для которого словесное искусство не сводится к рутинному виршеплётству и монотонно обезличенной рубленой речи, но является напряжённой работой творческого порядка над созданием словесного образа, соединяющего словесную выразительность с выразительностью звуковой»[73].
Однако в архиве поэта также сохранилась «Рецензия о книге, сданной для издательства “Огонёк”», автор которой не установлен: «Стихи Чурилина представляют собой интересное явление в нашей поэзии. Но в литературном плане они могут рассчитывать лишь на профессиональный интерес поэтов, этнографов и, может быть, чтецов. Настоящая жизнь их начнётся, когда найдётся композитор, который даст выразительным текстам Чурилина музыкальную основу. По изложенным основаниям для меня, признающего оригинальную ценность работы Чурилина – очень сомнительна возможность и целесообразность издания «Жар-Жизнь» в массовой библиотеке “Огонёк”»[74].
Кроме того, сохранился черновик письма неизвестному адресату, написанный Т. Чурилиным в 1930-е, который свидетельствует о душевном состоянии поэта, его бесчисленных попытках стать частью литературной жизни: «Я не новичок в поэзии, кроме того я активно содействовал подполью в Крыму (квартира моя для явки – для вас и Е. Р. в 1920 г. Еврей Тория Абрам, подполье Евр. ячейки ПКР, материально меня и Б. К. поддержавшему). Итак: устройте мне зал в КД РАБИС, а О. Брик и Асеев выступят со словом о том – и поддержать в ФОСПе о восстановлении – в Ц.С. задержали мою карточку. Разве позорно болеть ТВС? Ну а – психоневрозом или неврозом – позорнее. Эх, пошехонская св…чь! Поддержите меня в беде. Работаю для КИПО – читал Таирову. Он – предлагает сделать оперу (новую) <…> …декадника поэта, а предлагают закрытые выступления, как идиоту, которого стыдно выпустить несмотря на то, что М. Залка, предправления клуба за открытый декадник – Киреев и Лавут – тянут Худ-Пол Совет и всячески меня третируют, как сумасшедшего и как новичка в Лит! Если можете попросите Бубнова позвонить Залке и това<…>»[75].
В 1930-е Т. Чурилин бросает все силы на роман «Тяпкатань». Об этом времени он впоследствии напишет в письме А. Щербакову: «1934 и 1935 гг. были для меня годами тяжёлой нужды, мне приходилось работать над своей книгой в неотопленной комнате без света, так как электричество было выключено за неплатёж»[76]. Во второй половине 1930-х Т. Чурилин устраивает домашние чтения в Москве, приглашает известных писателей (И. Сельвинского, В. Шкловского, Вс. Иванова и др.), это и даёт некоторый отток в тяжёлые годы литературной «ненужности».
Вышедшая в 1940 году книга «Стихи Тихона Чурилина» в некотором роде подвела итог творчеству второй половины 1930-х годов. В сборник включено также четыре текста из «Весны после смерти», так как это издание задумывалась как избранное. Стихотворения, составившие книгу 1940 года, сильно отличаются от того, что писал Т. Чурилин в конце 1920-х – начале 1930-х годов. Подобно «Жар-Жизни», здесь всё больше заметен мотив восславления жизни, замещающий прежнюю фатальность[77].
Сборник стихотворений 1940 года не дошёл до широкого читателя, сохранилось лишь несколько экземпляров. В журнале «Ленинград» появилась разгромная рецензия А.Л. Дымшица, в которой творчество Т. Чурилина характеризуется как «отравленное тлетворным дыханием декадентства», «юродствующее пасквилянтство» и «графоманство»[78].
Стилистика стихотворений в период конца 1930-х тоже претерпевает изменения. В книге 1940 года нет словотворчества, образный строй стихотворений заметно упрощён по сравнению со стихами ранних книг.
Выбиваются из общей атмосферы сборника только «Песнь о Велемире» и т. н. «детские стихотворения». Если «Песнь о Велемире» склоняется скорее к футуризму, то некоторые «детские» стихотворения, испытавшие влияние поэтики советской эпохи, привносят нечто новое в творческую манеру Т. Чурилина.
Миливое Йованович отмечает, что «лучшей частью сборника 1940 являются стихотворения, которые воспринимаются как детские. Иные из них (“Дождик-дождик”, “Сказ о лесе”, “Скверный день”, “Отчего такой мороз?”) суть поистине хрестоматийны, что Чурилина в свою очередь сближает с обэриутами, авторами стихов для детей»[79].
Примером скандирующей «скачущей» интонации является первое из детских стихотворений Т. Чурилина «Дождик-дождик», написанное в форме детской считалочки («Дождик-дождик, // Дождик – // Дождь, // Ваше непогодье!… Осень-осень, // Осенёк, // Время пред зимою»). Ритм стихотворения не гомоморфен: наряду с преобладающим хореем, здесь присутствуют перебои ритма («Я люблю любить цвет их, // Красный // Темно и ещё какой-то»), что можно соотнести с некоторыми стихами других детских авторов, где в пределах одного текста присутствует смена метров (например, «Муха-Цокотуха» Чуковского, «Посадка леса» Маршака, «Весёлые чижи» Хармса). Ритмическая организация, в целом свойственная детским стихам, соединяется с вполне «взрослыми» образами: «Очень-очень я промок, // Выпить бы с тобою // Водки перечной глоток», – обращается к осени лирический герой стихотворения.
В этом же стихотворении возникает характерная для Чурилина имитация просторечия «Мокнет-мокнет словно морж д’ // Всякий в это время годье», где после буквы «д» стоит апостроф (см. в связи с этим, например, «Комаринско-болотинский пляс Трепак», 1936 – «Эй, холоп-холоп-болярину ты раб, // В Гашнике – дыра – а’ б’… Заголя свой зад по слободам бежит // Д’’ приговаривает // Д’’// Разговаривает», где тоже для имитации просторечия использованы единичные или двойные апострофы).
В стихотворении «Дождик-дождик» мы замечаем образ ножа, свойственный раннему творчеству Т. Чурилина: «Режет небо тихий ножик // Нож-жик! // Жик-жик!…Ножик-ножик, // Жик-жик, нож, // В небе шевелится»; что можно соотнести, например, со стихотворениями из «Весны после смерти» («На ночь защита»: «Ночью меня обидят. // Подойдёт. // Тихо. // Ножик в живот воткнёт. // Спи, Тихон. // Не хочу!»; «Встреча»: «Скользнул кинжал (иль нож простой)… Какой здесь воздух тяжко спертый…» и проч.). Причём, как и раньше, здесь «тихий ножик» режет, только уже не лирического героя, а небо. Некоторые строки «Дождика» можно трактовать как искажённые клише, не свойственные детским стихам: «На столах моих цветы – // Астры // И левкои, // Я люблю любить цвет их, // Красный // Темно и ещё какой-то // Легкорозовый левкой, // Приосенний в нём покой». Таким образом, стихотворение «Дождик-дождик» можно считать скорее стилизацией под детское стихотворение, носящей личностный характер.
В другом детском стихотворении книги 1940 года «Сказ о лесе» Т. Чурилин обращается уже к стилизации иного рода, литературной имитации фольклора: «Дитё непорождённое, // Солнышком лужоное // Месяцем политое, // Мгой сырой повитое, // Дождичком забрызганное, // Пургою овизганное, Волками овытое, // Синим платом крытое»; поэтому в квазифольклорном тексте присутствует обилие простонародных лексических форм.
В «Сказе» лирический герой обращается к горящему лесу, центральным мотивом стихотворения является мотив огня, что так же, как и «Дождик», соотносится с ранним этапом творчества Чурилина (в стихотворении «Новый год» из «Весны после смерти»: «Открылись оба глаза – // И лар // Вновь немой самовар, // А от огарка в комнате – яркий пожар»; в стихотворении «Жар» оттуда же: «Красные огни. // Плывут от вывески гарни, // Светящейся – как угли ада: // Отрада. // Вспомнилось гаданье мне, // Вспомнилось – тоскливо мне: // Туз – десятка пик! // Жар велик, // Жар во мне, // – Весь в огне»; в стихотворении «Бегство в туман» «Второй книги стихов» мы тоже замечаем мотив огня: «Жолтой жор, // Рож ожига – // Золы золотые – жар, // Ой, живо – гась!!!» и др.). Следует также отметить, что в одном из первых стихотворений сборника 1940 года «Негритянской колыбельной» (взятого из «Жар-Жизни»), в котором описывается страшная картина линчевания, связанный с мотивом смерти мотив огня является основным: «Э! Жгли его, трещал костёр. // Э! Не забыть мне до сих пор». Для Т. Чурилина мотив огня чаще всего связан с мотивом смерти.