Это, быть может, кто-то неловко
Лицо твое — блюдо весны —
Разобьет.
Что же дальше? Любимая!
Для полной весны
Нужно солнце, нагнущее выю,
Канитель воробьев и смола из сосны,
Да, глаза твои сплошь голубые.
Значит: больше не будет весны?
Мир присел от натуги на корточки
И тянет луну на луче, как Бурлак.
Раскрываю я глаз моих форточки,
Чтобы в черепе бегал сквозняк.
Счастья в мире настанет так много!..
Я ж лишен
И стихов и любви.
Судьба, словно слон,
Подняла свою ногу
Надо мною. Ну, что же? Дави!
Что сулят?
— В обетованную землю выезд?
Говорят:
— Сегодняшний день вокзал.
Слон, дави! Может, кровь моя выест,
Словно серная капля, у мира глаза.
В простоквашу сгущая туманы,
На оселке
Моих строк точу топор.
Сколько раз в уголке
Я зализывал раны!
Люди! Не жаловался до сих пор.
А теперь города повзъерошу я,
Не отличишь проселка от Невского!
Каждый день превращу я в хорошую
Страницу из Достоевского!
Череп шара земного вымою,
И по кегельбану мира его легко
Моя рука.
А пока
Даже не знаю: на свете каком
Шарить тебя, любимая?!
Судьба огрызнулась. Подол ее выпачкан
Твоим криком предсмертным… О ком?
А душа не умеет на цыпочках,
Так и топает сапогом.
Небо трауром туч я закрою.
Как кукушка, гром закудахчет в простор.
На меня свой мутный зрачок с ханжою
Графин, как циклоп, упер.
Умереть?
Не умею. Ведь
Остановка сердца отменяется…
Одиночество, как лапу медведь,
Сосет меня ночью и не наедается.
Любимая! Умерла. Глаза, как конвой,
Озираются: Куда? Направо? Прямо?
Любимая!
Как же? А стихам каково
Без мамы?
С 1917-го года
В обмен на золото кудрей твоих
Все стихи тебе я отдал.
Ты смертью возвращаешь их.
Не надо! Не надо! Куда мне?!
Не смею
Твоим именем окропить тишину.
Со стихами, как с камнем
На шее,
Я в мире иду ко дну.
С душою растерзанней рытвин Галии
Остывшую миску сердца голодным несу я.
Не смею за тебя даже молиться,
Помню: Имени моего всуе…
Помню: сколько раз с усопшей моею
Выступал на крестовый поход любви.
Ах, знаю, что кровь из груди была не краснее,
Не краснее,
Чем губы твои.
Знаю: пули,
Что пели от боли
В июле:
Фюит… фюит…
Вы не знали: в ее ли,
В мою ли
Вжалились грудь.
Мир! Бреди наугад и пой.
Шагай, пока не устанут ноги!
Нам сегодня, кровавый, с тобой,
Не по дороге!!!
Из Евангелья вырвал я начисто
О милосердьи страницы и в згу —
На черта ли эти чудачества,
Если выполнить их не могу.
Какие-то глотки святых возвещали:
— В начале
Было слово… Ненужная весть!
Я не знаю, что было в начале,
Но в конце — только месть!
Душа обнищала… Душа босиком.
Мимо рыб молчаливых
И болтливых
Людей мимо я…
Знаю теперь: на свете каком
Неводом нежности поймаю любимую!
Эти строки с одышкой допишет рука,
Отдохнут занывшие плечи.
— И да будет обоим земля нам легка,
Как легка была первая встреча.
25 августа 1919
Перемирье с машинами
Александру Кусикову
В небе птицы стаей к югу вытекли,
Треугольник фиговый на голи синевы.
Осень скрюченной рукою паралитика
Удержать не может золота листвы.
В верстах неба запыхались кони бы,
Сколько их кнутами молний не зови.
Гонит кучер на запад по небу
Солнечный гудящий грузовик.
Город машет платком дымка приветы
И румянцем труб фабричных поет.
А с грудей котлов в кружева огня одеты
Нефтяной и жирный пот.
Сноп огня пред мордою автомобилью
Нюхает навстречный тротуар и дом.
Ветер, взяв за талью с тонкой пылью,
Мчит в присядку напролом.
Вижу: женщина над тротуаром юбками прыснула,
Калитка искачалась в матчише.
В черные уши муфты руки женщина втиснула,
И муфта ничего не слышит.
Слушай, муфта! Переполнилось блюдо
Запыхавшихся в ужасе крыш,
Молитву больного верблюда
Гудком провывшего услышь.
Люди! Руки я свои порочные
В пропасть неба на молитву вознесу…
Не позволю трубы водосточные
Резать на колбасу.
Слушайте, кутилы, франты, лодыри!
Слушай, шар наш пожилой!
Не позволю мотоцикл до одури
Гонять по мостовой.
Слышу сквозь заплату окон — форточку,
Дымный хвост наверх воздев,
У забора, севшего на корточки,
Лает обезумевший тефтеф.
Лает он, железный брат мой у забора,
Как слюну, текя карбидовую муть,
Что радуга железным пальцем семафора
Разрешает мне на небо путь.
Друзья, ремингтоны, поршни и шины,
Прыщи велосипедов на оспе мостовой,
Никуда я от вас, машины,
Не уйду с натощак головой.
О небесные камни ступни мои
В кровь не издеру.
Заладоньте, машины любимые,
Меня в городскую дыру.
Заладоньте меня, машины!
Смотрите, смотрите, авто!
У бегущего через площадь мужчины
За плечом не поспевает пальто.
Уничтожьте же муку великую,
Чтоб из пальцев сочился привет.
Я новое тело выкую Себе, беспощадный поэт.
Оторву свою голову пьяную
И, чтоб мыслям просторней кувырк,
Вместо нее я приделаю наново
Твой купол, Государственный Цирк.
И на нем прической выращу
Ботанический сад и лысину прудком,
А вместо мочевого пузырища
Мытищинский водоем.
Давно вместо сердца — кляксы пылкой —
Просился мотор аэро.
Мне руки заменят сенокосилки,
Канализационные трубы кишками гаера.
Зданья застынут балконными ляжками.
Закат разольет свой йод.
Мосты перекину подтяжками,
Будет капать ассенизационный обоз, как пот.
Рот заменю маслобойней,
Ноги ходулями стоэтажных домов,
Крышу надвину набекрень спокойней,
И новый царь Давид готов.
Я дохнул, и колоколом фыркнула
Церковь под напором новых месс.
И кто-то огромной спичкой молнии чиркнул
По ободранной сере небес.
Слушайте, люди: раковины ушей упруго
Растяните в зевоте сплошной:
Я пришел совершить свои ласки супруга
С заводской машиной стальной!
16 мая 1920
Я минус все
От окна убежала пихта,
Чтоб молчать, чтоб молчать и молчать!
Я шепчу о постройках каких-то
Губами красней кирпича.
Из осоки ресниц добровольцы,
Две слезы ползли и ползли.
Ах, оправьте их, девушки, в кольца,
Как последний подарок земли.
Сколько жить? 28 иль 100?
Все нашел, сколько было ошибок?
Опадает листок за листом
Календарь отрывных улыбок.
От папирос в мундштуке никотин,
От любви только слезы длинные.
Может, в мире я очень один,
Может, лучше, коль был бы один я!
Чаще мажу я йодом зари
Воспаленных глаз моих жерла.
В пересохшей чернильнице горла
Вялой мухой елозится крик.
Я кладу в гильотину окна
Никудышную, буйную голову.
Резаком упади, луна,
Сотни лет безнадежно тяжелая!
Обо мне не будут трауры крепово виться,
Слезами жирных щек не намаслишь,
Среди мусора хроник и передовиц
Спотыкнешься глазами раз лишь.
Втиснет когти в бумагу газетный станок,
Из-под когтей брызнет кровью юмор,
И цыплята петита в курятнике гранок:
— Вадим Шершеневич умер!
И вот уж нет меры, чтоб вымерить радиус
Твоих изумленных зрачков.
Только помнишь, как шел я, радуясь,
За табором ненужных годов.
Только страшно становится вчуже,
Вот уж видишь сквозь дрогнувший молью туман
Закачался оскаленный ужас,
И высунут язык, как подкладкой карман.
Сотни их, кто теперь в тишине польют
За катафалком слезинками пыль.
Над моею житейскою небылью,
Воскреси еще страшную быль!
Диоген с фонарем человеке стонет,
— Сотни люстр зажег я и сжег их.
Все подделал ключи. Никого нет,
Кому было б со мной по дороге.
Люди, люди! Распять кто хотел,
Кто пощады безудержно требовал.
Но никто не сумел повисеть на кресте
Со мной рядом, чтобы скучно мне не было.
Женщины, помните, как в бандероль,
Вас завертывал в ласки я, широкоокий,
И крови красный алкоголь
Из жил выбрызгивался в строки, —
И плыли женщины по руслам строк
Баржами, груженными доверху,
А они вымеряли раскрытым циркулем ног:
— Сколько страсти в душе у любовника?
Выбрел в поле я, выбрел в поле,