х
Проснется до света твоя сторона,
Но встретит меня дымных гор окоёмок, —
И там в половодье шумит тишина,
И там, по названьям цветов незнакомых,
Узна́ю безвестных друзей имена.
Так! Быть однолюбом, не помнить невзгоды,
В заветную пору, в медвяных краях
Увидеть высот заповедные своды,
Окликнуть тебя — и услышать в горах,
Как ты отзовешься сквозь версты и годы —
Любовь, победившая горе и страх!
61. «В цветах запоздалых нескошенный луг…»
В цветах запоздалых нескошенный луг,
Снопы выгорают на ниве,
Ты песню печальную вспомнила вдруг,
Предсмертную песню об иве.
Загадочна песня и странно-дика,
Бегут по раздолью обрывы,
Крылом лебединым мелькнула рука
Над веткой загубленной ивы.
Ты хочешь понять ее, смысл ее,
И муки ее, и надрывы,
О, как отразилось навек бытие
В значеньи Шекспировой ивы!
Ведь ветка прообразом жизни была
В ее нескончаемой силе,
И вот почему так печально-светла
Прощальная песня об иве.
Ведь ива от веку считалась людьми
Живучей, упорной, счастливой, —
И вот почему так рыдала, пойми:
Ведь с жизнью прощалась, не с ивой…
62. «Как ты в жизнь входила?..»
Как ты в жизнь входила?
Весело? Легко?
Иль тоска бродила
Где-то глубоко?
Или просто — в светлом
Платьице своем
Шла ты вместе с ветром,
С песней о родном,
С зорькой золотою
На большой реке,
С ивовой простою
Веткою в руке?
63. «Мы в зеркало ручья глядимся…»
Мы в зеркало ручья глядимся.
Вдали зарницы на лугу.
Лишь в целостном его единстве
Я облик полдня сберегу.
Он здесь во всем — в очарованье
Лесов и скошенных полей,
И в чистом, медленном дыханье
Суровой спутницы моей,
И в том стихе, что будет сложен, —
И он в единстве том живет —
Как это зарево тревожен
И светел светом этих вод.
64. «Я жалобу всегда скрывал…»
Я жалобу всегда скрывал —
Мужское, властное начало
Мне вслух грустить не позволяло,
И, стиснув зубы, я страдал.
Так почему ж сейчас слеза
Какой-то странною напастью
От полноты земного счастья
Туманит медленно глаза?
65. «Ты светла, словно солнцем ты вымылась…»
Ты светла, словно солнцем ты вымылась,
Где пройдешь — словно теплится свет.
Тонкой веткой дорожная жимолость
На заре тебе машет вослед.
66. «Ты спросила меня, как зовется…»
Ты спросила меня, как зовется
Та звезда, — я не помнил, не знал,
Я в наплыве небесного воска
Глубь зрачков твоих ясных искал.
Знаю, там, в высоте, за оленем
Проскакал беспощадный стрелок.
Если б я неизбежным веленьем
В высоту сразу ринуться б смог,
Ты звезде мое имя дала бы,
До утра выходила смотреть
Над обрывом, где финские лайбы
Тянут к берегу редкую сеть.
И тогда не страшила б разлука,
Не томил наступающий день, —
Может, всё мое счастье, вся мука —
Этот скачущий звездный олень.
67. ДУБ
Грозой расколот дуб огромный,
Она прошла, испепеля
Весь край той ветки, темной-темной,
Чуть ноздреватой, как земля.
Остался след в долине этой
Мелькнувшей молнии былой,
И пахнет воздух разогретый
Прогорклой северной смолой.
А где же молния? Сияньем
Уже вдали слепит она…
Пусть ты ушла, — а всё дыханьем
Твоим душа обожжена.
68. «Море разделившая зарница…»
Море разделившая зарница
Зажигает реи кораблей…
Хочешь, расскажу я про синицу
Сказку самых ранних, детских дней?
Та синица за море ходила,
За морями города зажгла…
Как я ей завидовал, и сила
В этой сказке дедовской была.
«Да какая ж это вот синица?» —
Спрашивал у взрослых я не раз…
Увидал — безропотная птица,
А гляди ж, какой о ней рассказ…
69. «Как темная даль беспредельна была…»
Как темная даль беспредельна была…
Вновь слышу твой медленный голос, —
Кубанская шапка с размаху легла
На русый седеющий волос.
Упрямые губы всё шепчут свое,
А сердце по морю тоскует,
По лесу, где ночью кричит воронье
И белая вьюга колдует.
Так на́чалось наше знакомство с того,
Что взводы сверкнули штыками.
На улице дымной — снегов торжество.
Высокое небо над нами.
В извозчичьи сани мы сели. Москва
Вся в оползнях зеленокрылых.
Какие тогда говорили слова —
Пожалуй, я вспомнить не в силах.
А щеки мороз одичалый дерет,
Сквозь зубы два слова процедим —
И снова в пролет Триумфальных ворот
На низеньких саночках едем.
Фофа́н с толокном да Иван с волокном,
А вьюга-разлучница пляшет…
В ту ночь непогода шумит под окном,
Широкими крыльями машет.
Последняя ночь в деревянной Москве.
Ночные луженые своды.
В коротком раструбе, как в злом рукаве,
Грустят москворецкие воды.
Нас время разводит, нас годы трясут,
Давно мы с тобою седеем,
Но диких степей молодую красу
Вовеки забыть не посмеем.
Ты был комиссаром — и вел наш отряд.
Я был ординарцем веселым.
Флажки золотые на солнце горят
По вольным станицам и селам.
70–97. ЗОЛОТАЯ ОЛЁКМА
1. «Дай руку мне, пойдем со мною…»
Дай руку мне, пойдем со мною
В тот вьюжный край,
Он полонил мне сердце тишиною,
И снегом зим, и свистом птичьих стай.
Там горбоносых желтобровых птиц
Эвенк охотник ждет, и на рассвете
Слепят огни бесчисленных зарниц,
И гнет пурга тяжелых кедров ветви.
Тайга бежит по белым склонам вдоль
Последних побережий,
Где по заливам высыхает соль
И где во мхах таится след медвежий.
Там сердца моего заветная отрада,
Край детских лет,
Родной страны холодная громада,
Я — твой поэт.
2. СТАРЫЙ ИРКУТСК
На Дьячем острове боярский сын Похабов
Построил хижину, чтоб собирать ясак…
Прошли года в глухой тоске ухабов,
Века легли, как гири на весах.
Над летниками тесными бурятов
Сыченый дух да хмель болотных трав;
Сюда бежали, бросивши Саратов,
И вольный Дон, и старой веры нрав.
И город встал в пролете этом узком,
Суму снегов надевши набекрень,
И наречен он был в веках Иркутском,
Окуренный пожарами курень.
Вот он встает в туманах, перебитых
Неумолимым присвистом весны.
Немало есть фамилий именитых —
Трапезниковы, Львовы, Баснины.
Он богател. Его жирели тракты.
Делил полмира белыми дверьми,
И чай везли его подводы с Кяхты,
Обозы шли из Томска и Перми.
Он грузен стал, он стал богат, а впрочем,
Судеб возможно ль было ждать иных
От золотых и соболиных вотчин,
От ярмарок и паузков речных.
Он, словно струг, в века врезался, древний.
Рубили дом, стучали топоры,
Бродяги шли из Жилкинской деревни,
С Ерусалимской проклятой горы.
Он шлет их вдаль. Оборванные парни
Идут навстречу смерти и пурге,
Мрут от цинги в тени холодных варниц,
От пули гибнут смолоду в тайге —
Чтоб богател, чтоб наливался жиром
Купеческий, кабацкий, поторжной,
На весь немшоный край, над целым полумиром
Поставленный купцами и казной.
3. ХОЗЯЕВА
Низко кланяясь, провожала управа,
Лошадь рванула — сойти с ума,
Налево — лабазы его, а направо —
Им же построенные дома.
А сбоку саней медленно едет,
Снегом и ветром обдавая на миг,
Весь мир, разбитый на «де́бет» и «кре́дит»,
Занесенный в рубрики бухгалтерских книг.
Купола церквей — как пробки графинов.
Зело выдыхается это вино.
Кладбище в жимолости и рябинах:
Здесь-де покоиться суждено.
Годы легли по откосам чалым,
Как козырные тузы крестей.
Души загубленных по отвалам
Изредка встанут во мгле ночей.
Души всех тех, кто погиб в юродстве
(Вниз пригибаются плечи их),
Тяжбы в старинных судах сиротских,
Торжище ярмарок площадных.
Сядет обедать — уха стерляжья.
Скучно идет с коньяком обед.
Сын-гимназист, бормоча, расскажет:
«Жил-де на севере людоед».
Покажется сразу: пельмени — уши,
Злобно мигают глаза сельдей,
В черном рассоле коптятся души
Всех позагубленных им людей.
В комнату бросится прямо с инею
И поясные поклоны бьет.
Ветер уходит в Китай да в Индию,
Неопалимой тропарь поет.
Церковь построит, на бедных тысячу,
Но не оставит сего в тиши,
Толстый бухгалтер на счетах вычислит
Цену спасенья его души.
Деньги дарит он теперь, раздобрясь.
Надобно всё ж искупить добром
Трупы шахтеров и брата образ.
(За ассигнации. Топором.)
Так бы и жил, да нежданно выплыл,
Всех сотрапёзников веселя,
Купчик из Питера — голос сиплый,
В кожаной сумочке векселя.
Месяц прошел, — прииска ему продал,
Тихо заплакал: «Что ж, володей»,
Но следом за купчиком шла порода
Совсем непонятных, чужих людей.
Никто из них не ел струганину,
Они и не знали, как водку пьют,
Когда баргузин вдруг ударит в спину
И дымный мороз невозбранно лют.
Они аккуратно носили фраки,
Души свои не трясли до дон,
Вовек никому не кричали: «враки»,
А всё по-французски: «pardon, pardon».
Их имя со страху едва лепечется,
Топырясь, идут упыри-года,
И стало подвластно им всё купечество,
Процентом напуганы города.
4. РОМАНСЫ
Есть один романс старинный.
На отверженной заре,
Ночью зимней, длинной-длинной,
Он гремел на Ангаре.
«Моего ль вы знали друга?
Он был бравый молодец,
В белых перьях штатский воин,
Первый в бале и боец».
В белых перьях ходит вьюга.
Зимний вечер хмур и тих.
Кто идет? Найду ли друга
У шлагбаумов пустых?
От него пришел гостинец,
И тоскуют на току
Сто дебелых именинниц
По Иркутску-городку.
Эти годы отступили,
Отстучали в барабан,
Колчаковцы прокатили
По Сибири шарабан.
То английский, то японский
Танец грянет на балах,
И поет правитель омский
В смуте виселиц и плах.
«Белы струги, белы перья,
Не хватает якорей,
Где дредноут твой, империя,
В глубине каких морей?»
А по Лене ходят паузки,
Бьет по отмелям весна,
В деревнях, в Тутурах, в Павловске
Не гуляют лоцмана.
Моего ль вы знали лоцмана
С красной лентой у штыка?
Вместе с ним дозоры посланы
Партизанского полка.
5. В БЕГА
«В бега!» — закричали тебе снегири,
«В бега!» — громыхают на шахте бадьи,
«В бега!» — зарывается в гальку кайла,
«В бега!» — прижимается к локтю разрез,
Как ель, на костре придорожном сгори,
Хоть в дальней дороге без хлеба умри,
Послушай, что скажут ребята твои:
За прииском сразу — крутая скала,
За ней пригибается к северу лес,
Хоть из носу кровь, собирайся в поход
От этих гремящих без устали вод.
Нарядчик тебя в три погибели гнул,
Пять шкур барабанных с тебя он содрал.
Твой брат в дальнем шурфе навеки уснул,
Беги за Байкал и беги за Урал!
Глядит на тебя, не моргая, дупло,
И неясыть-филин дорогой кричит,
Уходит в тайгу отработанный штрек,
Бежит впереди он, и стало светло,
И сумрак широким крылом развело,
И прыгает белка, и коршун летит.
Тебя управляющий розгами сек,
Ты нож ему в сердце — он сразу упал,
Беги, задыхаясь, покуда живой,
Старинной, заветной, болотной тропой.
На небе сто звезд, словно сотни стрижей,
Дорожный кустарник рыжей и рыжей.
Ты счастья искал, — но к туманной стене
Приковано счастье цепями семью,
На семь завинчено крепких винтов.
Разрыв-трава и листок-размыкай
Напрасно тебе снились во сне,
Напрасно за ними ты шел по весне,
Покинув деревню и бросив семью.
Отвал отработан, ты тоже готов,
Ложись на дороге, ложись — умирай.
Дожди тебя били, слепили снега,
И кости твои обглодала цинга.
В последнюю вспомнишь минуту свою
Вашгерды, проселки, жену в шушуне,
Кушак кумачовый и шаль на груди,
И песню, которую нянчил якут,
И шаньги, которые девки пекут,
Березы и сосны в родимом краю,
Дороги, бегущей на юг, колею,
Реку при дороге, овраг при луне,
Кривые кресты на путях впереди.
Неужто всё запросто — сумрак и мгла,
И жизнь мимоходом, как шитик, прошла?
Мы едем тайгою. Валежника треск.
Век прошлый хрустит под копытом.
С твоей ли могилы разломанный крест
Нам знаменьем машет забытым?
6–7. БАЙКАЛЬСКИЕ ПРЕДАНИЯ
1. КАТОРЖАНИН И СОХАТЫЙ
Ямская почта мимо проскакала,
Но всё, что пел ямщик, я сберегу.
Есть пегий бык на берегу Байкала,
Пасется он на синем берегу.
Есть пегий бык. Его зовут сохатый.
Большой нарост под горлом у него.
Шумит тайга. Вдали острог дощатый,
Проселок, ночь — и больше ничего.
Вдруг человека вынесло над бездной.
Минуту он стоит, оторопев.
Как глух и резок этот звон железный,
Стон кандалов, их яростный напев!
Как будто мир закрыт ветрами наглухо,
Пожаром вся земля опалена,
В тумане, будто наливное яблоко,
Едва блестит клейменая луна.
Он так стоит. Он с моря глаз не сводит,
Большие волны рушатся в дыму,
И пегий бык тогда к нему подходит,
Губой мохнатой ластится к нему.
Но дальний шум уже несется лесом,
Спешат враги на берег роковой,
И конь храпит, пригнувшись над отвесом,
Сечет в семь сабель сумерки конвой.
Мыча, подходит к берегу сохатый,
Садится беглый на спину к нему,
Прощай навек, прощай, острог проклятый, —
Они плывут, они уходят в тьму.
Они плывут, и ночь плывет, седея,
А в тихом Курске свищет соловей,
Руками машет теплыми Расея,
Своих зовет обратно сыновей.
Далекий путь, но смерть его минует,
Кругом враги, но жизнь его легка,
И в губы он мохнатые целует
Сохатого, спасителя, быка.
Когда зимой обледенеют кенди
И каторжане к Нерчинску бредут,
То молодым — потайно — о легенде
Бесписьменные в ночь передадут.
И может, всё, что в жизни им осталось:
Щедрота звезд падучих на снегу,
Разлучниц-волн нежданная усталость
И пегий бык на синем берегу.
2. КЛЮЧИ
В забытые злые годы
Сибирью шел летний снег,
И с гулом вздувались воды
Ее ненасытных рек.
На берег реки покатый
Носило раскат глухой.
И долго стучал сохатый,
Вступая с врагами в бой.
И криком его сердитым
Гудела тайга в ночи..
Он выбил в ту ночь копытом
В промерзлой земле ключи.
Спасаясь от злой погони,
Ушел партизан в тайгу
И видит ключи на склоне, —
Не мерзнут они в снегу.
8. ЗОЛОТАЯ ОЛЁКМА
Много было громких песен, токмо
Где же ты, заветная Олёкма,
Нищая, хоть оторви да брось,
Золотом прошитая насквозь?
В кабаках девчонки запевали,
Золота-де много там в отвале,
Мы с одной особенно сдружились —
Балалайки-бруньки жарок грай,—
Пожениться с ней мы побожились,
И ушел я в этот дальний край.
Я увидел там зарю из меди.
За гольцами бурые медведи.
Соболиных множество охот.
На траве испарина, как пот.
Небо там совсем не голубое.
Ночь длинна в покинутом забое.
Ворон — по прозванью верховой —
Пробегает мятою травой.
Я потом тебе писал без фальши:
Ты меня обратно не зови,
До жилого места стало дальше,
Чем до нашей прожитой любви.
По тайге, гольцов шатая недра,
Непокорней лиственниц и кедра,
Ходят зимы в быстром беге нарт.
Мне пошел тогда особый фарт —
Я нашел в забое самородок.
Разве жалко хлебного вина?
Весь в дыму и в спирте околоток,
Вся Олёкма в синий дым пьяна.
Самородок отдал я в контору.
Получил за то кредиток гору.
Деньги роздал братьям и друзьям.
Сшили мне отменнейший азям.
Шаровары сшили по старинке,
Блузу на широкой пелеринке.
Заболел потом я страшной болью:
Год лежал в бараке, чуть дыша,
Будто десны мне разъело солью,
От цинги спасала черемша.
Как прошла тайгою забастовка,
Я со всеми шел, а пуля ловко
В грудь навылет ранила меня.
Сто четыре пролежал я дня.
Пять годов прошло, как день. Как парус
Раздувают ветры средь морей,
Сердце мне тогда раздула ярость,
Дух недоли призрачной моей.
Хорошо потом я партизанил,
С боя брал я каждый шаг и дол,
Этот край под выстрелы я занял,
На Олёкму торную пришел.
Ты опять мне поднялась навстречу,
Как тугая вешняя гроза,
Пегий бык бежит в людскую сечу,
По реке проходят карбаза.
Ради старой ярости в забое
Я стою. Совсем не голубое,
Всё в дыму, как перегар пивной,
Небо распласталось надо мной.
Жизнь моя простая мимолетно
Не легла отвалом в стороне,
Ты меня прославила, Олёкма,
Сколько песен спето обо мне!
От гольцов до озера большого
Каждый знает деда Кунгушова.
Вот она, моя большая доля,
Под кайлой гудит моя земля,
Ветер вновь летит с ямского поля
На мои дозорные поля.
9. СИБИРЯКИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ С КАРПАТ В 1917 ГОДУ
Есть белый туман на малиновых взгорьях,—
Как скатертью белой покрыта скала,
И в губы отставших на утренних зорях
Впиваются черные когти орла.
Проходят солдаты дивизий сибирских,
Лавины летят, грохоча, с высоты,
Шинели трещат на плечах богатырских,
Пылают вдали ледяные мосты.
Идут впереди трубачи молодые,
Идут знаменосцы сибирских полков,
Идут позади ополченцы седые,
Возносятся к небу шесть тысяч штыков.
Идут молодые добытчики меди,
Крестьяне густых и могучих кровей,
Разведчики троп, где таятся медведи,
Лошадники из барабинских степей.
В тот час по Сибири у каждого тына,
Свистя, пробивается кверху репей,
Кончается день лисогона Мартына,
И ворон в раздел выпускает детей.
А тут затаили измену Карпаты.
Как гаубица грянет вдали с высоты —
Приходят саперы, приносят лопаты,
Копают могилы и ставят кресты.
Орел пролетит над обрывом зеленым,
Увидит — внизу, словно белый навес,
Кресты смоляные по кручам и склонам,
Огромный, негаданно выросший лес.
«Довольно!» — кричат, сатанея, шахтеры,
К словам прибавляя реченье штыка.
Корниловцы ринулись в дальние горы,
Но беглых настигла разведка полка.
И новый идет командир, запевая,
Кудрявоголовый казак с Иртыша,
И песня летит, на зубах остывая,
Двенадцатью тысячами легких дыша.
А знамя полка вверх стремится упрямо.
Что там нарисовано? Кони летят?
Снегов бесконечных блистанье? Иль мамонт,
Трубящий в зеленое небо Карпат?
Нет, в зареве войн и наставших усобиц,
С газетой, зажатой в тяжелой руке,
На знамени этом встает полководец
Не в форме военной — в простом пиджаке.
Он встретит солдат после долгих ненастий,
Веселый, с улыбкою доброй такой,
Он ласково скажет дивизии: «Здравствуй»,
Махнет, улыбнувшись, могучей рукой, —
И каждое слово, как пулю литую,
Немного прищурясь, стремит во врага,
И душу оно обжигает простую,
Волнует моря, зажигает снега.
10. СОБОЛИНАЯ ОХОТА
Встану в час охоты соболиной,
Три силка поставлю на пути,
Млечный Путь раскинется былиной,
От которой следа не найти.
Будто в небе тоже эта заметь,
Шум снегов и шастанье пурги,
И ведет глухой тропою память,
И снега глушат мои шаги.
Душен мертвой лиственницы запах,
Но уже бежит навстречу мне
Бурый зверь на красноватых лапах,
С ремешком широким на спине.
Бурундук прошел, за ним поодаль,
По следам разымчатым спеша,
Ноготь в ноготь, пробегает соболь.
Как тоска, черна его душа.
Но дорога ринулась прямая,
Выстрел грянет издали, пока,
Ничего еще не понимая,
Держит он в зубах бурундука.
Вот звезду сдувает, как соринку.
Шкурку сняв чулком, я на заре
Куренгу соболью по старинке
Обкурю на медленном костре.
Но года пройдут с центральным боем
Доброго и верного ружья,
И когда смертельным перебоем
На весах качнется жизнь моя,
Я скажу, что прожито недаром:
Грудь под ветер подставлять любил,
Золото намыл я по бутарам,
По тайге я соболей губил —
Чтоб в твоем, республика, богатстве
Часть была и моего пайка.
Как никто, умел я пробираться
По глухим следам бурундука.
11. БИОГРАФИЯ
Сначала малиновка пела в детстве,
Бабушкины букли, посыпанные мукой,
Крючок на удочке, пруд по соседству,
Форель, запыхавшись, плывет рекой.
От игры на поляне и детской забавы —
Лишь пачка тетрадей да смутный дым,
И в юности долго грустит о славе,
Идет, торопясь, по путям земным.
И в цирке, в тоске обезьян бесхвостых,
Мечтал он, что жизнь — вся впереди,
Что скажет цыганка, сгадав на звездах:
«Строитель, твой час наступил. Иди!»
Друзьям говорил: «Ведь и вы упретесь
В такой же бесплодный и злой тупик,
В фурункулах будет душа-уродец,
И станет невнятным ее язык».
Так наедине прозябал с мечтами,
Но черта ли в стену стучаться лбом?
И шел, получив перевод в почтамте,
В гремящий мазуркой публичный дом.
В цветах из майолик, в узорах странных
Злорадные тени по всем углам,
И в толстые груди красоток пьяных,
Шурша, зарывается мадаполам.
А годы меж тем проходили, запись
В матрикуле вдруг к концу подошла,
И душу, как жжет бородавку ляпис,
Любовь неожиданная прожгла.
Счастливая пара молодоженов,
Покуда еще на подъем легка,
Спешит, по совету дельцов прожженных,
На самые дальние прииска.
Они повезли с собой пианино,
На случай бессонницы — белый бром,
Платья из бархата и поплина,
С орлами развесистыми диплом.
И стал поживать инженер богатый,
Семейный уют не спеша потек
На дом двухэтажный, забор покатый,
Площадку для тенниса и каток.
И вдруг — революция. Красногвардейцы.
Шахтерские вышли в поход полки.
Ночами Иванов не спит — надеется,
Что всё же отступят большевики.
И только по кочкам, в росе туманов,
Колчак на Россию повел войска,
Все списки зачинщиков сдал Ива́нов,
И кончилась сразу его тоска.
Гуляет ночами в калошах, с зонтиком,
Не гнутся прямые его шаги,—
Спешат казаки с белокурым сотником —
И выстрел доносится из тайги.
Колчак побежал, и с ордою беженцев,
Под присвист немолчных сорочьих стай,
С последним отрядом его приверженцев
Иванов бежит на восток, в Китай.
Случайно раздавлен на самой границе,
Спиной перебитой к земле приник,
Недвижно лежит под колесной спицей,
И страшен высунутый язык.
И тянется снова в покой диванов,
В семейный уют, в двухэтажный дом
Обрубком руки инженер Иванов,
И ночь опускается над прудом.
12. ПЕСНЯ («Спит Алдан и спит Олёкма…»)
Спит Алдан и спит Олёкма,
Реки северные спят,
И метель стучится в окна,
Распустив два дымных локона,
Космы серые до пят.
Парню рыженькому снится,
Будто ходят копачи,
Долго цвинькают синицей
И зовут его в ночи.
В шали рыжей, в шали черной,
Накрест сшитой на груди,
Вдоль по улице просторной
Ходит старший впереди.
По снегам, по хрусту галек
Он проходит налегке,
Полуштоф большой да шкалик
В окровавленной руке.
Парень рыженький проснется —
Прииск снегом занесло,
Снег высокий у колодца,
Дремлет дальнее село.
Спит Алдан и спит Олёкма,
Реки северные спят,
И метель стучится в окна,
Распустив два дымных локона,
Космы серые до пят.
Темнота на дальнем стане,
Осторожна тишина.
Шахта тихая в тумане
Потаенна и страшна.
Он спускается по лестнице.
Темь, мохнатая как шерсть.
Знать дается пулей-вестницей,
Что взаправду гости есть.
Кто там ходит? Кто шурует?
Пулю целит мне в висок?
Наше золото ворует?
Промывает наш песок?
Чья там торкается поступь?
Чьи тут ходят копачи,
На лицо наводят фосфор,
Чтоб светилося в ночи?
У крепей, у старых кровель
Тень большая копача.
«Вас я, братцы, не неволил», —
Вынимает он револьвер,
Заряжает сгоряча.
Копачи бегут украдкой,
Чтобы бить наверняка,
И тяжелою перчаткой
С сокровенною свинчаткой
Ударяют паренька.
Жизнь окончена в ночи,
Сон уж больше не приснится —
Ни дорога, ни синица,
Ни ночные копачи.
Убегают вверх убийцы
Со свинчатками в руках —
Только некуда пробиться:
Десять выстрелов дробится,
Дым холодный на штыках.
13. УПРАВЛЯЮЩИЙ ПРИИСКОМ
Опять, не поверивши памяти-патоке,
Прошедшее тянет мне руки из тьмы,
От муки кандальной на сумрачной каторге
Бежал я тогда из царевой тюрьмы.
Я шел по Иркутску, и крался я стеночкой,
Накрапывал дождь, и звонили ко всенощной.
Союз Михаила-архангела нес
Хоругви и знамя на дальний откос.
Лабазники в шапках бобровых прошли.
Столбы придорожные ветхи.
Сутяжницы-пихты до самой земли
Пригнули тяжелые ветки.
Тебе ли, Сибирь, прозябать на роду
В охотном, в марьяжном, в купецком ряду,
С усобицей служб по старинным церквам,
С поддевками синего цвета,
С шустовской рябиновкой по кабакам,
С фитою и ятью по щирым листам,
С орлами по черным жандармским полкам,
Со всем, что цыганами спето?
Чуть осень настанет, пройдется метель
Полосками нищих мужицких земель,
Прудами рыбачьих затонов —
Дорога расхожена на прииска,
И гложет по громкому фарту тоска
Сумятицей души чалдонов.
Расписаны годы, и время всё занято,
В снегах достопамятных спит слобода,
И падают годы пролетные замертво,
Ползет по холодным полям лебеда.
Минутная встреча, невнятица, роздых —
И дальнедорожная стынет тоска,
И с новою явкой дорога при звездах,
За дальним Витимом зовут прииска.
Давно седина на висках и затылке,
А всё я никак не уйду с приисков,—
Со мной два товарища старых по ссылке
И сто партизанов шахтерских полков.
И жадность такая — всё больше бы золота
На драги несли придорожные рвы,
Скорей бы его с мерзлоты бы да со льда
В немолчно гремящие сейфы Москвы,
Чтоб, скупости подлой забыв перебранки,
В попрание вечное жизней пустых,
Отхожее место поставили правнуки
Из самых отменных пород золотых.
14. ЛЮБОВЬ
Смерть придет — не в тоске умираем,
Сразу в памяти встанет судьба.
Вот сплотки — и по брошенным сваям
Осторожно бегут желоба.
Этой ночью, проворней, чем ястреб,
Память торной дорогой пройдет
По заметам сугробов и заструг
На речной остывающий лед.
Вот в лотке золотые крупицы,
В старой шахте дробится обвал,
Вот лицо инженера-убийцы,
Что на гибель меня посылал.
Так, но в смуте годов одичалых
Только память твоя дорога,
Вот весна протрубит на отвалах,
Ветер с веток сдувает снега.
Промелькни, пробеги по тропинке,
Чтоб я вновь увидал, как впервой,
Из сафьяновой кожи ботинки,
Оренбургский платок пуховой.
Вновь поет молодая истома,
Проступают из смуты и тьмы
Два разбитые кедра у дома,
Снеговое сиротство зимы.
А луна надо мною, как пряник,
И кругла и духмяна на вид.
Старый муж, трех дистанций исправник,
Вечерами тебя сторожит.
Только горные реки взыграли
Синим станом воды коренной,
Нас в царевый поход собирали,
Повели на германца войной.
Как война распахнула воротца,
Мы и запросто мерли и так,
Отдавая свое первородство
Перебежчикам конных атак.
Только после, по сотням дивизий,
Золоченую рвань волоча,
Двоеглавых орлов на девизе
Полоснули штыком сгоряча.
Вот и я восемнадцатым годом
Всё лечу на конях вороных.
Бродит паводок вешний по водам
Над прибоем голов молодых.
Я тебе присягал не как рекрут,
По согласью с тобой, по любви,
Через вал, набегающий к штреку,
Берега я увидел твои.
Скобяной ли товар, бакалейный,
Все гостиные лавки на слом,
Станет славою ста поколений
То, что было твоим ремеслом.
И минуты короткой не выждав,
Всё, что было тобой, возлюбя,
Снова встану, расстрелянный трижды,
Чтоб опять умереть за тебя.
Только дождь — и горят мои раны,
Чернокнижницы-тучи в пыли,
И в песок, в тротуар деревянный
Ударяют мои костыли.
Но поет молодая истома,
Проступают из смуты и тьмы
Два разбитые кедра у дома,
Снеговое сиротство зимы.
Вдалеке от дорожных колдобин
Спит в лазоревом дыме плетень,
Дальний берег, что смерти подобен
И уже беспросветен, как тень.
Ты — разор моей юности жаркой,
Полдень таборной жизни моей,
Всё лицо твое — в смеси неяркой
Костромских и татарских кровей.
Ты не плачь — осторожны наезды.
Весь поло́н моей жизни храня,
Словно слезы, падучие звезды
В эту полночь оплачут меня.
Мое имя в воде не потонет,
На дорожном костре не сгорит,
Его нож двоедана не тронет
И бродяга в тайге пощадит.
15. БЫЛИНА О КРАСНОМ КОННИКЕ ИВАНЕ ЛУКИНЕ
Ехал эскадронный Иван Лукин
По черному берегу злого Витима,
Взглянул на снега — снега далеки,
Взглянул на тайгу — тайга нелюдима.
Как ягоды, красные звезды висят,
А небо над ними вечернее, вдовье.
По склонам отлогим олени спешат,
И сохатый бежит на свое зимовье.
Легли по краям прямоезжих дорог
Зверей молодых молодые кочевья,
Скользнет за рекой позабытый острог —
И снова бегут, коченея, деревья.
А пастбища мамонтов дремлют вдали,
Над ними снегов беспробудные толщи,
Под тяжестью мерзлой наносной земли
Сгибаются бивни бесчисленных полчищ.
Пурга заметает разводья копыт.
Едет эскадронный, а ночь нелюдима,
Волк пробежит, глухарь пролетит
По черному берегу злого Витима.
Край там потайный — в глухой стороне,
В лесу, хоронясь от змей семиглавых,
Творила старуха тесто в квашне
На браге и тайных китайских травах.
Седая как лунь уплывает луна,
Молчит эскадронный, — неужто задумался?
Ночь встала над лесом черным-черна,
Хотя начиналась без злого умысла.
А птицы в отлете у синих степей,
А сиверко спит у студеного моря,
И стонет пурга, среди черных ветвей
Гудя, двоедушные пихты узоря.
В далекие дни и в далеком краю
Рассказывал сказку солдат одноглазый,
Что будто есть город: там светло, как в раю,
Его стерегут придорожные вязы.
Его стерегут сто дорожных ракит,
Ночной нетопырь злые крылья топорщит,
А в будке солдат большеротый стоит,
И хмель у него в сапоге от порчи.
Тот град стерегут по лесам соловьи,
А если б туда и добрался храбрый,
То выплывет рыба с черным ядом в крови,
Распластав по воде стопудовые жабры.
Вот видит Лукин избушку в тайге
На волчьей спине и на курьих ножках.
Как щеголь, дымок навстречу пурге
По крыше бежит в слюдяных сапожках.
Огорожена лесом смоляная изба,
Жилье с локоток, а хозяин недобрый,
У него с перепою отвисает губа
И трещат к непогоде перебитые ребра.
А есть ли, скажи, тут дорога в края
Заячьих троп, лесов дремучих,
Непуганых коршунов и молодого зверья,
Где мамонты спят у ручьев гремучих?
Я тебе скажу, дорогой приятель,
Сказывали сказку нам старики,
Будто три года шел приискатель
По берегам нежилой реки.
Был он уж очень щапливый малый,
Родина будто его Тамбов.
Собой большегубый и шестипалый,
С четырьмя рядами белых зубов.
Будто три года он шел, а края
Всё не видать постылой реке,
Снегирь и тот в пути умирает,
Человеку никак не пройти налегке.
Край там постылый — кресты по дорогам,
Птицы небольшие, а кричат, как скворцы,
Реки жиреют, кружась по отрогам,
У важенок старых пухнут сосцы.
Верст на три тысячи нет дымочка,
Край там пустынный — туманный скит,
Старого тунгуса черная дочка
В берлоге зимой с медведицей спит.
Могилу будто вырыл себе братенник,
А рядом течет синий стан реки,
Положил он себе под голову тельник
И сам на ресницы свои кладет медяки.
Так умер он безо всяких молебствий,
Хитрый, подмигнул, а кругом тишина,
Никаких-де забот ему нету о хлебце,
Ни даже будто о косушке вина.
Он большегубый, он шестипалый,
Он в переделках мужик бывалый,
Тертый, как редька, сквозь сорок бед,
Только дороги обратно нет.
Спит будто малый, но если ходит
Этой тайгой человек чужой,
Он из могилы тогда выходит,
Следом бредет по тайге глухой.
Долго глаза на чужого пялит,
В спину кайлою наотмашь бьет,
Прямо на землю сырую валит,
Кровь человечью, как мошка, пьет.
Булатная сабля прижата к ноге,
Встречный ветер и тот Лукиным заподозрен,
А и трудно в мороз пробиваться в тайге,
Очищать от ледяшек лошадиные ноздри.
Едет Лукин дальше на юг,
По черному скату, по зеленому логу,
Пролетные птицы ему песни поют,
И беглые звери приминают дорогу.
А в далеком улусе девушка смуглая
Глядит вечерами в слюдяное окно,
А звезда очень белая, а луна очень круглая,
А дым очень длинный, а и ей всё равно.
Да и сказка-то, может, спиртоносом рассказана,
Поглядишь да подумаешь, и нет ничего, —
Лиственница прохладная, небо ясное,
Пьет олень, нагибаясь, пляшут губы его.
А на белых снегах молодых полян
Пугает мороз ледяной опалой,
Из Амги-слободы бежит на Аян
На черном коне генерал сухопарый.
А в Аяне зимуют сто кораблей,
А в Аяне паруса накормлены ветром,
И едет Лукин вдоль белых полей,
На рассвете мечтая о граде заветном.
Красное войско от Якутска идет,
Плещутся сабли, с револьверами споря.
Зарывшись лицом в отпылавший лед,
Не доехал Лукин до Охотского моря.
То ли он в наледи злой потонул,
То ли погиб от варначьего происка,
То ли убил его на заре есаул
Бежавшего к морю белого войска.
Но сказывают, что будто бы в день,
Когда зацветает по ложбинам донник,
Мчится по лесу длинная тень —
С казацкою шашкою красный конник.
А был он, Лукин, двадцати пяти лет,
С лица рябоватый, с усмешкой лукавой.
Молодые чалдонки всё глядели вослед,
Как, бывало, тряхнет головой кудрявой.
16. «Вот родная земля за Леной…»
Вот родная земля за Леной.
Кони ринулись с высоты.
Восьмигранная мать вселенной —
Так зовут тебя якуты.
Как прозрачны речные воды,
И отборны твои леса,
И богаты в горах породы,
Ослепительны небеса!
И тропа отступает, пятясь,
Снова песня поет в груди,
На обломанных соснах за́тесь —
След пробившихся впереди.
След прошедших в тяжелых катах
Над раздором лесных путей,
По кандальным дорогам каторг,
По тропам сорока смертей.
Хоть уйду от тебя далеко,
Хоть не той судьбой заживу,
Всё же в сердце стучит Олёкма,
Кони мнут по лугам траву.
А тайга убегает в горы,
Студенеет страна отцов,
И светлы на заре просторы
Всех пустынных ее гольцов.
17. «Года прошли — и сердцу пособили…»
Года прошли — и сердцу пособили,
И жар остыл неукротимых лет,
По наледям моей родной Сибири
Прошел мой путь, как узкий лыжный след.
В глухую ночь в тайге кричит сохатый,
За много тысяч верст он слышит соловья.
Так я иду, кругом снегами сжатый,
Но знаю, близко выручка моя.
Два-три словца, в которых бродит солод,
Оставлю я иль песенку одну,—
В седой тайге, где звездный край расколот,
Всё будут славить девушки весну.
И может быть, среди других, мне равных,
Пройду походкой медленной своей,
И невзначай строку повторит правнук,
Когда в снегах, как в думах, Енисей.
Ведь свет гостил в тех песнях небогатых,
Придет пора — я другу принесу
Сказанья давних дней о кедрах и сохатых,
Тайги сибирской дикую красу.
И этот край, прославленный и зримый,
Где каждый колос выстрадал я сам,
Как часть твоей судьбы неповторимой
Я по складам потомству передам…
18–21. ВОСПОМИНАНИЯ
1. «А на острове дальнем, где белое полымя вьюг…»
А на острове дальнем, где белое полымя вьюг,
Вспоминаю тайгу и ночную тоску перелесиц,
Поторжные дороги, как лето, уходят на юг,
И как ложка кривая — над старыми юртами месяц.
В соболиных следах потеряется след бурундучий,
Кренясь, вновь пробегают над брошенным прииском тучи.
Смута желтых снегов. Над озерами лед голубой.
В дымный край мерзлоты позабытый уходит забой.
Приискатели спят. Страшен прииск богатый в ночи.
С фонарями «летучая мышь» пробегают вдали копачи.
Человеческий фарт. Человеческой жизни удача.
Якуты постоят и на север уходят, судача.
Вдруг заржала кобыла, бежит жеребенок ее,
Это пулю ведет по коротким нарезам ружье.
Я ребенком еще по дорогам Сибири прошел.
Душны ночи ее, а заря — огуречный рассол.
Помню яркие звезды и воздух как порох сухой.
Мимо летников братских, где кормят нас жирной ухой,
Мы уходим на север — ветер каторжный шастает прочь,
И с любой стороны наступает на прииски ночь.
Нам якут говорил: «Я рубахой клянусь, что не спятил,
Чертов сын в красной шапке, над пихтой подымется дятел —
И, как рог, не промерзнет то дерево. Ветви его серебря,
Так, без стуку, над ним пролетит молодая заря».
Что же, сердце мое, ты опять меня смутой томишь?
Ведь уже отшумел по далеким болотам камыш,
И другая тайга от оврага бежит на овраг,
В экскаваторном шуме и яростной поступи драг.
2. «Заплетается вновь в перелесках весенняя вязь…»
Заплетается вновь в перелесках весенняя вязь.
Снова горы багряные рвутся ко мне, громоздясь.
Полуденник скользнет — не пройдешь, не отыщешь соседства.
Теплый ливень в гольцах. О, мое бесприютное детство!
Одиночество сердца, не знавшего детства. Глухие
Завитимские дали. За прииском — грохот телег.
В десять лет из отцовского тесного дома побег.
О дорожные камни изранены ноги босые.
И где путники пели — там след мой короткий прошел.
Злая хвоя в тайге осыпалась на дикое поле.
Мимо душных становий и черных загубленных сел
Я, как странник, прошел и узнал всю страну поневоле.
Песню пел мне шахтер о страданиях каторжных лет,
Пел рыбак, что до света в озера закидывал невод,
Как зажжется в снегах на соленых озерах рассвет.
Крепнет в сердце моем это властное слово напева.
То, что слышал тогда от солдат и прохожих людей,
От сказителей верных, в ночи, на дворах постоялых, —
Стало радостью сердца, и лучшею песней моей,
И свершеньем судьбы, и началом надежд небывалых.
3. «Что же, я знаю, рассказы твои пособили…»
Что же, я знаю, рассказы твои пособили
Радости первой, и воле, и доблести всей.
Каторжный ветер кружил по размытым долинам Сибири…
Реки сибирские: Лена, Иртыш, Енисей.
Сердце вселенной, открытое вечному шуму
Хвойных лесов и грустящих о полюсе рек…
Зоркий охотник таил вековечную думу.
В лютых пожарах кончался прославленный век.
Мамонты ходят на древние стены Китая,
Режет глаза поднебесная темная синь,
Зыбким узором снегов азиатских пугая,
Льдами морей и песчаным безлюдьем пустынь.
Детство свое перечту, как старинную повесть.
Стонут орлы, и поблекла трава в сентябре.
Поле в цветах, и безоблачно небо, как совесть.
Я ли тот мальчик, который грустил на заре?
4. «Журавель задремал у колодца…»
Журавель задремал у колодца,
Свечи жгут в деревянных церквах,
Поздно вечером песня поется
О летящих в Китай журавлях.
Как мне сызмальства это знакомо,—
Там, где каторжный стынет централ,
В тихой смуте холодного дома
Я старинные книги читал.
Разбираться в кудрявом уставе
Научил меня добрый старик…
Звали вдаль журавлиные стаи,
И орлиный мне слышался крик.
В нищем крае, где с золотом краденым
Шлялись парни в двойных поясах,
Где заря по глухим перекладинам
С горных рек собирала ясак,
Где насупились ель да ольшаник
И во мхах не отыщешь следов, —
Мне рассказывал сумрачный странник
О приволье больших городов.
По траве, теплым ливнем примятой,
Стлался медленно дым-вертопрах,
И бежал по возгорьям сохатый
Со звездой на дремучих рогах.
Я до света в мечтах заповедных
Своевольному зову внимал,
Ярым топотом всадников медных
Шумный город меня призывал.
Я мечтал тогда стать капитаном
Иль в счастливые горы уйти, —
По ночам, за пылающим станом,
Все мои начинались пути.
Твоего не забуду наследства,—
Звездный берег грозой потрясен.
Снова кличет из бедного детства
Этот утренний праздничный сон.
22. СКАЗКА
Сказка твердила,
Что мимо заветных гор
Убегает дорога
На самый безвестный север.
Горят облака,
Якуты с тунгусами жгут костры,
А потом и они пропадают
В зеленой да синей пустоши.
Там живут староверы,
У них, во скитах больших,
Пляшут медвежата,
Испивши хмельного зелия.
А селенье стоит на столбах
Посреди болот,
И оленьи следы
Вплоть до самого моря синего.
Не пробиться туда,
Не пройти никому в ночи,
В омутах речных
Там горбатые пляшут окуни,
А в волне стрежневой,
По теченью великих рек,
Желтоватое брюхо
Купают всё лето стерляди.
А начало той сказки
Повелось из грозовых дней.
Был казак молодой,
И ушел он на север некогда,
Повстречал он в пути,
У распутья сибирских рек,
За сосновыми падями,
Уходившего к морю странника.
«Ты откуда идешь,
Где корабль души твоей?» —
Вопрошает его Тихий странник
В лаптях с оборником.
«Из-за Дона бежал я,
От царевых слуг-воевод,
От купцов вороватых,
А зовут меня Бахтиаровым.
Покусих же ся аз.
Многогрешный и тихий сын,
От мирской отойти
Кратковременной суетной прелести,
Здеся-де земли все вольные,
И ко пролитью дождей
Дыму и смраду из туч
Испокон веков не видано».
Вот и с той-то поры
Будто всё началося там.
Словно с маслом вода,
Не смешалась со лжою истина.
Там над кедрами солнце
Пылает и день и ночь,
По заветным тропам
Бахтиарова ходят правнуки.
…………………………
Как, бывало, метель
Заметет по тайге пути,
К слюдяному окну
Прислонившись лицом обветренным,
Говорил мне старик,
Как пройти в отдаленный скит.
Только годы прошли,
Я забыл про былые россказни,
И порой лишь приснится
Старинный дремучий сон,
Слюдяное оконце
И первая дума детская.
23. ЖЮЛЬ ВЕРН
Я книгу твою запомнил
Про звездный чужой простор.
Где вьется в сияньи молний
Кондор Скалистых гор.
Я тех берегов не видывал.
Гремела в ночи труба.
О, как я тебе завидовал,
Неведомая судьба!
И снилась мне ширь заката,
По рваным снастям ползу,
Срезаю концы каната,
Костры стерегу в лесу.
Не зная в пути преграды,
Орел в облака зовет.
Грустят на заре громады
У края Великих Вод.
Как яростен рев гортанный,
А берег земли высок!
Но встретился друг нежданный,
Волшебный лесной стрелок.
Не видно в лесах рассвета.
По джунглям слоны бегут.
В тугих парусах корвета
Все ветры земли ревут.
Звенящая в ливнях пестрых,
Как факел луна горит.
Плывем на безвестный остров,
Где сердце земли стучит.
За то, что ты сделал краше
Страницами дерзких книг
Холодное детство наше, —
Спасибо тебе, старик.
24. ОФЕНЯ
По деревням ходил тогда офеня,
Игнатий Ломов, в старом зипуне.
В своеобычной нашей стороне
Он был лошадник и знаток оленей.
В престольный праздник зимнего Миколы
В больших бараках пляшут или пьют.
Бывало, песни девушки поют,
И пляшет он, беспечный и веселый.
Свои лубки показывал он мне,
И весел был кошель его лубочный,
Где русский снег в дремучей вышине
Раскрашен яркой выдумкой восточной.
И вот в бараке нищем иногда
Такой лубок трескучая лучина
Вдруг освещала, — кралась паутина
Туда, где стынет черная вода.
И мы смеялись; в месте нежилом,
Где так томило долгое ненастье,
С ним приходила песня о былом
И тайный сон о славе и о счастье.
Уехал раз он — больше не пришел.
Напрасно мы его всё лето ждали
И письма слали в край далеких сел,
На короля трефового гадали.
И только бедной памятью о нем
В чужих домах лубки его остались…
Где он теперь, неведомый скиталец?
В каком краю его веселый дом?
25. «Мне часто снятся на рассветах синих…»
Мне часто снятся на рассветах синих
В ущельях гор заветные места,—
Белокопытник и лесной ожинник
Бегут по склонам горного хребта.
Всё дальше в ночь, и вот не слышно шума, —
Увижу вдруг верховья горных рек,
Где подо льдом шумит вода угрюмо
И, словно зверь, к весне линяет снег.
Сасыл-сасы, якутских коней ржанье,
Тоскующих по родине лесной,
Немолчное сплошных снегов блистанье,
Глухая ночь осады ледяной.
Мне часто снится вечер, крыша дома,
Холодный свет большие звезды льют,
И про отряд якутского ревкома
Былинники скуластые поют.
Придет пора, увижу край тот снова,
Тогда мечта исполнится одна:
Расскажут мне про старость Кунгушова,
Про молодость Ивана Лукина.
26. «Медвежий охотник Микита Нечаев…»
Медвежий охотник Микита Нечаев
Просыпается ночью на широкой реке, —
Привязанный к пихте шитик качает,
Тысячи звезд горят вдалеке.
Кто там кричит на озерах дальних?
Птица ль какая? Иль зверь большой?
Стонет ли снова медведь-печальник,
Берег заветный томя тоской?
Горбясь, кричит над обрывом птица,
Хлопает крыльями, суетясь.
Что в эту звездную ночь приснится?
Тысячи верст разделяют нас.
Старый мой друг, золотой приятель,
Там, где бежит по камням поток,
В соснах, что спят за болотной гатью,
Нежно шипит глухариный ток.
Вечно я сердцем моим с тобою,
Снова я руки к тебе простер,—
Теплится ль там, за рекой большою,
В детстве покинутый твой костер?
27. ЗАПЕВКА
Пролетали города,
Пулями клейменные,
Тем ли жизнь моя горда,
Тем ли жгут мои года,
Братья поименные?
Пролетали по краям
Стриженные бобриком,
Умирали по морям,
Погибали по горам,
Под залетным облаком.
Пили водку на меду,
На густом настое,
Но гнала зима беду,
И мутна луна на льду,
Как бельмо пустое.
В достопамятных горах
Кедр растет ползучий.
Ночи сохнут на кострах,
В смуту снега, в пух да в прах
Выползают сучья.
Там далекая страна
Меж горами спрятана.
Если старость суждена —
Как ударит седина,
К ней вернусь обратно.
Пропадает на земле
Тягота земная,
Пуля сплющится в стволе,
Месяц вымерзнет во мгле,
Как тропа лесная.
Но одна дорога есть
Нерушимой области —
Побеждающая весть,
Несмолкаемая честь,
Дело нашей доблести.
28. ВОЛОКУША
Ты видел, скажи мне, в тайге волокушу?
Приладив стволы невысоких берез,
Впрягли их в упряжку и едем по суше,
Пока не увидим негаданный плес.
На той волокуше я ездил тайгою
На кроне березы, с вожжами, с кнутом,
Сидели мы молча, и ночью глухою
Нас ждал за пригорком бревенчатый дом.
Был прозван тот волок: «семь кедров, семь елок»,
Он шел по болотам, вгрызался в луга…
Припомнишь былое, как путь наш был долог…
Далекое детство, родная тайга…
Короткую присказку деды сложили,
Когда к океану их паузки плыли,
Что-де повидаешь всего на веку,
Как будто на длинном в тайге волоку.
Я вспомнил сейчас волокушу с «колодкой»,
И старый товарищ рассказывал мне,
Что долго он летней порою короткой
Искал волокушу в лесной стороне.
Искал он в сибирской тайге волокушу…
Но разве теперь сохранилась она?
Большие дороги изрезали сушу,
В борта теплоходов стучится волна,
А в синих раздольях гудят самолеты…
И в зимнюю пору и в летние дни
Небесных дорог над Сибирью без счета,—
Как русская песня, просторны они.
И вовсе уклад изменился дорожный —
С вилюйской зимовки за несколько дней
В большом самолете охотник таежный
Привозит в столицу живых соболей.