Степных великанов прославленный след…
Но где же мой друг незабвенный — Синицын?
Сквозь дикие камни пробился репей,
Гудят провода по веселым станицам,
По светлым просторам ковыльных степей.
И кажется мне: из отцовского дома
Ты кличешь меня, и на склоне годов
Пробилось ко мне сквозь смятение грома
Гудение тех золотых проводов.
Стремительный друг мой, неужто навеки
Легли между нами зыбучие реки?
Иль, может, степных великанов разлет
Нежданно разлучит — и снова сведет,
Как в юности, зовом походной трубы
Два домысла братских, две общих судьбы?
132. 4 (16) ФЕВРАЛЯ 1837 ГОДА
Озерный край. Студеные рассветы.
Закат в снегах. И снова тишина.
И вьюжной ночи нищие приметы:
Холодная над облаком луна,
Лед на озерах. Темные овраги,
Где черных птиц бездомные ватаги.
Лишь изредка копыта простучат…
Вот перевал опасный за горою,
И отгул грозный слышится порою,
Пока леса угрюмые молчат.
Бездомная на сотни верст Россия.
Старик солдат в лесной сторожке спит,
Пройдут навстречу странницы седые,
Пугливый заяц путь перебежит.
И снова снег. И ночь еще таится,
Ямщик сердитый песню заведет,
И снова старым складом небылица
Твердит о том, как мучит власяница,
Как на заре угодник слезы льет.
Монастыри кондовые, большие
Стоят во мхах от Никоновых дней,
И в деревнях, в закаты золотые,
Печальны песни давние России,
Бывальщины голодных волостей.
Поет ямщик. Седок усталый дремлет,
И смутен сон его больной души.
И вот во сне другую видит землю,
Глухой лиман, ночные камыши,—
Там юность шла над выжженной равниной,
Там темным следом вольницы старинной
Туманится залива полоса,
Открытая всем ветрам заповедным,
Когда шумят тугие паруса
И гром страшит своим раскатом медным.
Любимый край! К нему от финских скал
Влеклись в тоске былые поколенья,
Там возникали смутные виденья,
Тот смерти там, а тот любви искал…
Года прошли, и памятью последней
Мальчишеских неповторимых бредней
Лишь седина осталась на висках
Да пуля в сердце у былого друга,
Что спит теперь под синим небом юга,
В чужом краю, в неведомых горах.
О юности нескладной и разгульной
Осталась память горькая. Порой
Она приходит с шуткой богохульной,
С бедой стиха, с насмешкою огульной
Иль попросту — с бедой пережитой.
Озера — лед, и вновь во мгле окрестной
Шальных коней торопит неизвестный
Упрямый путник в шапке меховой.
Мелькнул в сугробах огонек зеленый,
Скользят мостки последних переправ.
Как тихо спит смотритель станционный,
К стене губами черными припав…
Красна стена от пестроты лубочной:
Смоленск в огне, на Индию поход,
И на тропе растет переполошник,
И кабардинец берегом ползет.
Скорее в путь… И вновь дорога вьется.
Вот журавель забытого колодца,
Вот вдоль дороги тянется плетень,
Деля снега заречных деревень.
Он едет молча. Вдруг издалека
Морозный скрип, и слышно, как в тумане
Скользят по снегу стоптанному сани.
Протяжный крик чужого ямщика:
«Дорогу дай!» — и голос незнакомый
Вновь многократно ветром повторен.
На пошевнях, обложенный соломой,
Убогий гроб луною озарен.
Кто в нем лежит? Каких краев изгнанник?
Откуда мчится тройка? И куда?
Кому судьбою в давние года
Назначено: «и после смерти странник»?
Вдруг коренник рванулся, застонал,
И злому ржанью вторит пристяжная.
На всем скаку, слабея, он упал,
Всю пристяжную сбрую разрывая.
И бедный гроб качнулся. Тишина.
Снега. Россия. Темная дубрава.
Дубы седые смотрят величаво.
И в голых сучьях кружится луна.
Не понимая, смотрит неизвестный
На темный гроб, на павшего коня,
Но, бубенцами дикими звеня,
Кибитка мчится из лесов окрестных.
Выходит из кибитки человек
В широкой шубе, пасмурный и строгий.
Смахнув слезу, идет он по дороге, —
Его глаза не позабыть вовек.
Усталость в них, и мука, и отчасти
В разрезе глаз холодная хандра,—
В ней отразилась давняя пора,
Мятежных дней тревоги и напасти.
«Куда?» — «Я в Остров». — «Что же, по пути».—
«Один?» — «Вдвоем». — «Вы по делам казенным?»
Тургенев долго взглядом полусонным
Глядит на гроб, — к нему не подойти.
«Попутчик мой…» Он не спешит с ответом,
И смутно сердце, сжатое тоской.
Не веря, вдруг доверился приметам
Безвестный путник в шапке меховой.
«Убит… Дуэль… А вы еще не знали?»
Ползет туман предутренний с озер.
Как тихо губы пухлые читали
Чужой судьбы последний приговор!..
Ямщик горланит. Медленно по логу
Идет старик. И пасмурно в лесу.
Не в силах сразу выронить слезу,
Тургенев молча смотрит на дорогу.
Зевает он, припоминая встречи.
«Далеко нам?» — «Да, нам еще далече».
И дальше едет, темный от обиды,
Еще томимый давешней молвой,
Еще вдыхая ладан панихиды,
Еще читая вслух за упокой.
За ним, как бы спасаясь от погони,
От злых речей, от ярости свинца,
От всех врагов, напуганные кони
В родимый край увозят мертвеца.
Там в синеве, за облаком, кровавый
Холодный свет — родные берега,
Безвестный путник позабыл снега
И снова вспомнил утро русской славы.
Тогда он жил на берегах далеких,
И бредил юг поэмами его.
Дни помыслов прекрасных и высоких
И самой чистой дружбы торжество,
Когда стихи доверчиво твердили,
Под звон стиха страдали и любили,
О вольности мечтали и порой,
Твердя стихи, кончали путь земной.
И с той поры в пути неутомимом
Идут года, овеянные дымом
Волнений, странствий, вечных переправ,
Шлагбаумов, походов и застав.
Путь на Арзрум. Грузинские нагорья.
Глухой Урал. Солончаки степей.
Страны родной ночные лукоморья
И берега неведомых морей —
Всё пройдено. И вот опять дорога.
В лиловых пятнах белые поля.
Последних дней последняя тревога, —
И мерзлая расступится земля.
133. ПУШКИН
Есть в русском языке богатство дальних стран,
Народа русского тысячелетний опыт.
Вот песню заведут, и слышен сквозь туман
Татарских всадников неумолимый топот.
На утренней заре народная душа
Уже дружна с землей, и мало ей простора,
Поведает певец, одной мечтой дыша,
Богатырям ее про подвиг Святогора.
И вот идут они из муромских лесов,
Из полных стариной посадов и селений,
Выходят на заре в простор чужих снегов,
Туда, где ночь шумит, где вьется след олений.
В болотцах и лесах рубили города, —
За просекой лесной таился град старинный.
Хоть вытоптала их Батыева орда,
Народ не умирал, жил богатырь былинный.
Под игом вновь обрел он мужества слова,
Упорства своего особенное свойство,
В неведомых боях его душа жива,
И польское бежит, объято страхом, войско.
Пускай в слепую ночь ливонский пес рычит,
Бродяга-рыцарь пусть тоскует о разбое,
Но русская земля жива — и бой кипит,
И кровь вдруг залила всё озеро Чудское.
Тевтонским полчищам поставлен тут предел,
Навек свободным стал туманный край Приморья,
И паруса бегут по золотой гряде
От старых свейских сел до белого Копорья.
Потом пришла пора — и поднял бунт стрелец,
Но Петр непобедим, — пусть бьют валы слепые,
И ждет народ: когда ж появится певец,
Который воспоет грядущий день России?
Кто будет он? И где родится? И когда
Впервые загремит на мир стихом суровым?
Московский старожил его приял в года,
Когда кончался век, что назван был Петровым.
Его предтечей был архангельский мужик.
На гордой высоте упорный сын поморов
Водить в далекий край слова стиха привык,
Как в детстве парус вел среди морских просторов.
Но нет числа всем тем, кто был в учителя
Назначен для него, всем сохранившим слово, —
Не их ли в смертный час всех приняла земля
Из мининских полков, из войска Пугачева?
Народной песни дух, былин заветный строй,
Преданья, что сложил моряк и дальний горец,
И крепостной мужик, и странник, и герой, —
Всё передал ему народ-языкотворец.
Сказительница дум ему верна была,
Улыбкой молодой его зарю встречала,
Предчувствуя беду, как сына берегла
И колыбель его в полночный час качала.
В изгнаньи и тоске текли его года,
Но радость он воспел, внук ратников старинных,
И славен город тот, где юности звезда