ИгрищеПеревод С. Городецкого
Звуки музыки лихие
Из корчмы несутся ввысь.
И откуда же такие
Музыканты собрались?
Как засыплют, защебечут,
Не утерпит и больной!
А скрипач и рвет и мечет,
Как гонимый сатаной.
Как шальной, смычок летает,
Скрипка ж голосом поет.
Ну и диво! Как живая,
Речь задорную ведет:
«Топай, топай, разгуляйся!
Пропил грош — не огорчайся!
Пропил деньги — не беда!
Не везет нам никогда!»
А другая — звонче пташки,
Звук, таящийся в струне,
Так трепещет, что мурашки
Пробегают по спине:
«Ти-ли-ли, ти-ли-ли,
Веселиться все пошли.
Выпивали, танцевали,
На карачках уползли.
На одной ноге сапог,
На другой — лапоток,
Эй, Сымон, Сымон, Сымон,
Не вались ты на загон!»
Контрабас же без запинки
Знай рокочет на басах,
Жар веселой вечеринки
Отдается в головах;
«Контрабас мой! Целый день
Ты молчал, как в поле пень.
А теперь ты дубом дуб.
Тупу-тупу, тупу-туп!
Хочешь, басом заревешь,
Хочешь, струны перервешь.
Ты послушай, Апанас,
Что за струны, что за бас!»
Свищет дудка, не сдается,
Отдохнет и вновь начнет.
Как зальется, как зальется,
Прямо сердце всколыхнет:
«Не прощу я,
Не прощу я!
Для чего ты
Брал седую,
И седую,
И глухую!
Негодую,
Негодую!»
Хлопцы ног жалеть не стали,
«Гей, поддай, валяй, дружки!»
И кружились и летали,
Как ночные мотыльки.
А девчата — маков цветик,
Щеки розами цветут;
Все отдашь за них на свете,
Как глазами поведут!
А запляшут — кровь от страсти
Загорится, вспыхнет взгляд,
И, хоть ты плясать не мастер,
Пятки сами застучат!
Кончат пляску, отдыхают.
Музыканты вытрут пот,
Хлопцы ж снегу поглотают,
И сначала пляс идет.
Так в корчму глухой зимою
Валом шел честной народ,
Забавлялся сам собою
Дни и ночи напролет.
Молодежь игру затеет,
Люди взрослые — за стол,
А иной и просто шел
Поторчать там ротозеем.
Но зато каких же только
Не насмотришься тут штук!
Тут и вальсы, тут и польки,
Смех и шутки, гул и гук.
А когда пойдут вприсядку,
Все толпою закричат,
Всякий пляшет без оглядки,
Веселится на свой лад.
И не диво, что седого
Черт смутил тут Базыля:
«Отчего бы, право слово,
Не сплясать нам «коваля»?»
И толкает в бок Кондрата:
«А что думаешь? Давай!»
И Кондрат, плясун завзятый,
Крикнул: «Музыка, играй!»
Все притихли на минуту,
И замолкнул контрабас,
Деды старостью согнуты,
А взбодрились… В добрый час!
Дед один, дед другой
Вышли на средину,
Затрясли бородой,
Как хорошей метлой,
Распрямили спину.
Вышли два старика,
Поводят плечами.
Лук тугой — их рука,
И крепка их нога,
Глядят молодцами.
Первым топнул Базыль
И подался вправо,
Козырек заломил,
Замелькал, как мотыль,
Заплясал на славу!
И Кондрат ему в лад
Ловко начинает,
Армячок, рад не рад,
То вперед, то назад
Полы развевает.
И пошли говорить,
Удар за ударом,
Ноги их во всю прыть,
Ну, сдается, горит
Их нутро пожаром!
Ну и шум тут был, шум,
Гул разноголосый!
Хлопал сват, хлопал кум,
И поднял шурум-бурум
С радости Амбросий.
Он взобрался на стол,
Лаптями топочет,
Крошит, ломит, как вол,
Полы врозь развел,
Танцевать сам хочет.
Люди зрелых годов
Лезли вон из кожи
И на сотни ладов
Величали дедов,
На юнцов похожих.
А они, скакуны,
Хоть и употели,
Той же прыти полны,
Тем же пылом пьяны,
Знай ногами мелют.
То назад, то вперед,
Кончат — начинают.
Борода вихри вьет,
И ладонь пятку бьет,
Еще подпевают:
«Ой ты, мой куманек.
Лихорадка тебе в бок!
Отчего меня не ждал?
Где ты ночью пропадал?
Был, наверно, у Татели,
Иль у Текли, у Марцели,
Или, может, у Югали?
Черти где тебя гоняли?»
«Ой, кума! — без долгих дум
Почесал чуприну кум. —
Краль таких нигде ведь нет,
Как ты, кумушка, мой свет!
Я к тебе уж разбежался,
Да мой лапоть развязался.
Подвязал бы я не скоро,
Да мне бог послал Тадору.
Ой, Тадора, ой, кума!
Засушила б вас чума!
Для чего ж над нашим братом
Разводить поклеп дарма?»
«Молодцы Базы ль с Кондратом!» —
Загремела вся корчма.
Но средь пляски громогласной
Вдруг в корчму заходит поп.
Наблюдал он ежечасно,
Чтоб крестило «стадо» лоб.
А за ним синклит церковный:
Дьякон, староста, звонарь.
Строгий был отец духовный,
Не любил чертовских чар!
Особливо в дни святые
Эти игрища пустые
И бесовские раденья
Не дают попу доходу
И препятствуют народу
Посещать богослуженье.
Люд в корчме толпится густо,
А в церковных стенах пусто:
Поп да дьякон долговязый,
И на пенье «Аллилуйя»
Не заманишь тварь людскую.
Поп спасать людей обязан!
Он пришел сюда, чтоб словом
Чертов зуд расхолодить,
Этим дурням безголовым
Втолковать, как надо жить.
И не раз уже с амвона
Бичевал он прихожан,
Непослушных христиан.
Доставалось и Сымону,
И Петрусю, и Лявону
За чертовский их дурман.
Ведь они здесь коноводы,
Из-за них народ и пляшет,
И не сваришь с ними каши
Из-за этой новой моды.
Отщепенцы! В переделку
Взять раскольников-смутьянов!
Если в церковь и заглянут,
Грош не кинут на тарелку!
Не поставят богу свечки!
А на пляску, на игру
Они первыми попрут,
Шелудивые овечки!
Эх, Лявон, Лявон, Лявон!
Запевала первый он.
А Лявон гуляет франтом,
Не боится он попа!
Подморгнул он музыкантам:
«А ну, хлопцы, гопа-па!»
Барабан забил тревогу,
Бубен дробно забренчал,
Контрабас им на подмогу,
Визг и писк смычок поднял.
Загремели, разыгрались,
Ходят плечи зыбкой дрожи.
Старики не удержались, —
Будто черт их растревожил.
Сивый Тодар, весь взъерошен,
Стал плечами танцевать,
Янка хлопает в ладоши,
Ноги ж просятся гулять.
Поп для проповеди строгой
Открывал уж грозно рот,
Да застыл вдруг на пороге, —
Ох, попал он в переплет!
Музыканты не смолкают,
Поддают да поддают,
Будто черти тут снуют
И на пляску подбивают,
А Лявон одно долбит:
«Барабань, бубни, реви!»
«Отче! — дьяк попу кричит. —
Не сдержусь! Благослови!»
Поп стоит. Улыбкой доброй
На лице сменилась тьма,
А рука его под ребра
Подгибается сама.
Посох в угол он поставил,
Бородою вдруг тряхнул,
Рясу длинную расправил,
Низко голову пригнул
Да как ринется с разгона
Каблуком в каблук стучать!
Уж теперь ему с амвона
Наших игрищ не ругать!
1912
«Святой Ян»Перевод С. Городецкого
Украшал костел нарядно
Пан Сарнецкий, органист:
Завтра праздник! Эх, изрядно
Ксендз накормит-угостит!
А гостей, гостей наедет,
Арендаторов, панов!
Много будет на обеде
Разных клириков, ксендзов!
Там рекой польются вина
И рояль начнет трещать,
А ксендзовская Мальвина
Будет праздник услащать.
Уж народ стал собираться
С разных мест, из дальних сел.
Ну и надо постараться,
Чтоб красивым был костел.
Вьют и вешают девчата
Полевых цветов венки,
Нарядить костел богато
Их послали старики.
За работою в костеле
Пан следит во все глаза
И мозги себе мозолит,
Чтобы вкус свой показать.
Но зато уж напоследок
Все сверкало красотой.
Из цветов и свежих веток
Весь в гирляндах был святой.
Ведь костел во имя Яна
Был построен, оттого
Так старательно и рьяно
Обработали его.
Все готово. Из костела
Все выходят. Органист,
Хоть усталый, но веселый,
Пред людьми и богом чист.
Пан остался перед Яном,
Ну и как же убран Ян!
Угодил всем прихожанам,
Угодил Сарнецкий пан!
Глянешь — прямо красота!
А веночек!
Поясочек!
А как ручка поднята!
Органист стоял и думал:
«Это, брат, не фунт изюму,
Прости господи! Для всех
Это выставить не грех!
Хоть вези его в Варшаву,
Хочешь — в Вильну, хоть куда!
Дело сделано на славу,
Не как в прежние года!
Только, если снизу глянуть,
Вздет венок чуть-чуть высоко!»
Органист в мгновенье ока
На подставку прямо к Яну
Скок с размаху! И нежданно —
Стук святителя плечом!
Ян о землю бряк ничком!
Головою прямо на пол!
До земли хоть путь недолгий,
Но разбился Ян в осколки,
Носик, лоб себе растяпал,
А кусочек той святыни
Залетел аж на престол.
Вот гостинец так гостинец!
Вот напасть-то! Вот несчастье!
По костелу гул пошел,
Будто черт загрохотал.
Пан Сарнецкий весь затрясся,
Холод, жар его пронял.
Он глазам своим не верит.
Что тут делать? Как тут быть?
Лучше б собственный свой череп
О помост ему разбить!
Он стоит, ломает руки,
Стон несется к небесам.
Это, видно, черт от скуки
Насмеялся над ним сам!
«Что так, пан, ты омрачился?»
Глядь — Винцент, его сосед.
«О браток мой! Ян разбился
На куски! Спасенья нет!
Ах, чтоб черт его подпек!
Посмотри сюда, браток!
Видишь? Нос где? Вон где ушко,
Вон кусочек бороды…
Ян-святитель, божий служка,
Натворил ты мне беды!
Ах, чтоб гром тебя сразил!
Что, дурак, я натворил!
Вот Сарнецкий постарался,
Угодил святому дню!
Вот попался так попался,
Как лисица в западню!
А теперь поклоны бей!
Паралич тебя разбей!
И зачем туда полез я?
О холера! Песья мать!
Смех и грех на все Полесье…
И как праздник нам справлять?»
«Брось, пан, нюнить! Все пустое!
И сам Ян того не стоит!
Если б меду пан достал
Да пол-кварты спирту взял
На пирушку небольшую —
Чудо дивное устрою!
Запоют все «Аллилуйю», —
Честь костела я утрою!»
«Брат мой милый!
До могилы
Не забуду, — помоги!
Я ведро поставлю меду,
Только б с плеч свалить невзгоду,
Ведь иначе я погиб!
Кварта? Шутки!
В две минутки
Я бочонок принесу!
Угощу я,
Ублажу я
И поджарю колбасу!»
«Если так, не плачь по Яну!
Вместо Яна сам я стану».
«Пан Винцент! Ты мне помог!
Это прямо благодать!
Награди тебя пан бог
И его святая мать!
Тут в костеле всем на диво
Будешь Яном ты красивым,
Коронованный короной,
Будешь нашей обороной!»
Яна выволокли прочь.
Пир горою шел всю ночь.
А чуть небо посветлело,
Не забыл Винцент про дело:
Вид святого принял он,
На подставку стал, как Ян,
Взор под небо возведен,
Ручка к небу поднялась.
«Ну, как, пан?»
«Слава богу, в самый раз!»
Солнце встало. Богомольный
Собирается народ.
Звон несется колокольный
И о празднике поет.
Возле Яна толчея:
Тут и панская семья,
Много женщин и девчат,
И старушек с постным ликом,
И все в рвении великом
Стать поближе норовят,
Чтоб молитву вознести,
Свою жертву принести:
Кто платок, кто полотенце,
Кто холсты, кто рушничок,
И целуют — кто в коленце,
Кто в лодыжку, — чмок да чмок!
«Ян» стоял, не шевелился,
Он держался и крепился,
Но беда пришла нежданно:
На усах был мед у «Яна».
Чуют пчелы — пахнет медом,
И на мед они летят
И над «Яном» хороводом
Суетятся и звенят.
«Ян» все держится, стоит.
Но проклятая пчела
Возле уха повертелась
И на ус ему уселась,
Губы лапками щекочет.
«Вот невзгода! — «Ян» бормочет. —
И пристала ж как смола!
Фу-ты, чертова пчела!»
«Боже милый! Ян, сдается,
Будто злится и плюется! —
Говорит одна бабуля. —
Ты не видишь, Пабиан?
Вот! Гляди, гляди, Ганнуля!
Рот скривил святитель Ян!
Осерчал святой, гляди,
Ручкой машет!
Боже, боже, пощади!
Отпусти грехи нам наши!»
Люди в ужасе взирают,
И вздыхают, и взывают.
Пчелка ж рыщет деловито,
Хоть кропилом отгоняй!
«Фррр!» — как фыркнет «Ян» сердито
Да как крикнет: «Ай-я-яй!
Вот, гадюка, упекла!
Чтоб ты сдохла, померла!»
Да с подставки как сорвется,
Да как ринется вперед!
По костелу «Ян» несется
Да за двери, в огород!
А за ним и прихожане:
«Ты куда, святой наш Яне?»
«Стой, пан Ян, не убегай!»
«Ой, пан Ян, не покидай!»
«Подожди, тебя молю!..»
«Ян», сорвав с себя манатки,
Без оглядки —
В коноплю!
1918
Донял(Старая белорусская сказка)Перевод П. Семынина
Жил-был пан, до сказок охочий;
Вот раз мужика он зазвал
И, с хитростью глянувши в очи,
На добрый ларец указал:
«Гляди, человече, — дукаты;
Все будут твоими зараз,
Коль сказкой потешишь богатой,
Что я не слыхал отродясь.
При этом — чтоб правды ни слова,
И ежели крикну я: «Врешь!» —
Тогда уж — такое условье —
Ты деньги с собой заберешь.
Промажешь — конец твоей чести.
Холопом умрешь в кабале».
Мужик был рассказчик известный
Аж в самом берложьем селе.
Взглянул на червонцы
Наш сказочник косо, —
«Как вырвать у пана
Их все из-под носа?
Как славу свою
Не сгубить, не убавит!
А пана хитрющего
В дурнях оставить?
Ну что же, осмелюсь,
Судьбу испытаю!»
И он небылицу
Такую сплетает:
«Чего не бывает на свете, панок!
Вот случай со мной приключился:
Тогда мне двенадцатый стукнул годок,
А я и на свет не родился, —
Пошел я по людям. Меня богатей
Поставил на пасеку летом
И так наказал мне: «Гляди же, Матвей,
Запомни все накрепко это:
Тебе сто один поручается рой,
Храни, как хранить их пристало,
Ты дважды их в день подои до одной,
И чтоб ни одна не пропала!»
Я хлопец был смирный, аж тише воды,
Служил, не жалеючи силы,
Надаивал меду чаны и бадьи, —
В кулях его пчелы носили».
Взглянул на рассказчика пан Доминик:
«Может, и правда, свет-то велик».
Дукаты же манят сильней и сильней,
Что звезды на небе играют;
Мужик от ларца не отводит очей, —
Богатство! Аж дух замирает.
«Считаю раз под вечер пчелок, — беда:
Двенадцати штук не хватает;
В болоте ль увязли, снесла ли вода
Иль стежка убила крутая.
Ну что же мне делать? Ищи, брат, лови!
Бегу я и вижу — плетутся
Одиннадцать, бедных, в грязи и в крови,
И слезы, как градины, льются.
А где же еще моя пчелка одна?
Вдруг слышу — ревет за рекою.
Не верю глазам своим — вот тебе на! —
Дерут ее волки толпою.
Она не дается, а волки все злей.
Хоть плачь тут, — порвут мою пчелку.
Бегу что есть духу на выручку к ней,
Кричу, но покуда без толку.
Примчался я к речке. А где ж тут паром?
Стою — ни плота, ни расшивы.
Не думаю долго, иду напролом, —
Хватаю за чуб себя живо.
Башку раскачал, как арбуз налитой,
И — гоп-ля! — за речку кидаю,
На берег другой пролетаю стрелой
И в землю по грудь оседаю».
А пан будто верит всему напрямик:
«Может, и правда, свет-то велик».
«Я так, я и эдак, — не выскочишь, брат,
Не вырвешься здесь без лопаты.
Опять себя кинул за речку назад,
Бегу сломя голову в хату.
Бегу перелеском и слышу в дупле
Зажаренный голубь воркует,
А есть мне охота — живот заболел,
Но время терять не могу я.
Однако не вытерпел, лезу на дуб,
В дупло свою руку толкаю;
Ан нет — ни рука, ни нога и ни зуб
Не лезут, — обида такая!
Тогда я всем телом подался, залез
И вытянул голубя мигом.
Послушал — от рева пчелиного лес
Бушует вокруг меня дико».
А пан лишь кивает да чешет кадык:
«Может, и правда, свет-то велик».
«Хватаю лопату, за речку бегом.
Себя из земли вынимаю,
На помощь к бедняжке лечу прямиком,
Гоню окаянную стаю.
И что же? Разорвана пчелка моя,
Лежит на земле чуть живая.
«Эх, горькое горе! — расплакался я. —
Пришла знать судьбина лихая!
Не жить ей на свете!» Махнул я ножом
По горлу — и кончено дело.
Двенадцать кадушек пчелиным добром
Набил и оставил в рассоле».
А пан удивляться как будто отвык:
«Может, и правда, свет-то велик».
«Я пчелкино мясо доставил домой
И лег отдохнуть уж под утро.
Да нет, не приходит желанный покой:
Скелет-то пчелиный не убран!
Осмотрятся люди — прибита трава,
Валяются роги да ноги,
Бранить меня станут. Я молча — раз-два! —
Обулся — и снова в дороге.
Пришел, потоптался, беру тот скелет, —
Дай, думаю, в речку закину.
Кряхтя, поднимаю, — а пчелкин хребет
Уперся аж в небо ребриной.
Я глянул, приладил скелет к облакам…
А что, если к богу податься?
Не худо проведать, чем заняты там!
И начал по ребрам взбираться.
Добрался не скоро, ступил на порог,
Гляжу — и сады и чертоги,
С клюкой ковыляет тропинкою бог,
Несут к богородице ноги.
На лавки из сахара сели за стол,
Их тенью береза венчает.
Господь вдруг ударил клюкою об пол:
«А может, в козла кто сыграет?»
Я вслушался — рядом совсем, за стеной,
Поют преподобные песни.
Иду потихоньку — не смотрят за мной,
Хоть ты тут умри и воскресни!
А там, как на ярмарке, — пьянство, шабаш,
Закуску подносят тазами.
Два лысых пророка, Лисей и Гальяш,
Пьют бражку святую ковшами,
Юзефа, Барбара и Ганна, втроем,
Подкрасили брови, завились,
Лявониху пляшут, аж ветер кругом;
Рох с Юрьем вприсядку пустились.
Апостолы ж Петр, Кузьма и Демьян
Поют удалые частушки.
Угодник Микола давно уже пьян, —
Уткнулся без памяти в стружки,
И шапка свалилась, окурков полна.
Я цоп ее тут же и — драла.
Добрался до выхода, — вот тебе на! —
Хребтина пчелы запропала…»
А пан свое тянет, упершись как бык:
«Может, и правда, свет-то велик».
«Ну, как мне спуститься на землю домой?
А прыгать не очень-то ловко.
Вдруг вижу — под боком опилки горой,
Решаю: сплету-ка веревку.
Скрутил, сколько можно, зачалил за рай,
Да в спешке не высчитал малость:
Гляжу с поднебесья — далече мой край,
Веревка мала оказалась.
Ну, что станешь делать? Я ножиком — чик!
Побольше кусок отрезаю,
Вяжу его снизу… Кулдык да кулдык, —
Вот так и к земле доползаю».
А пан не смущается, черт, ни на миг:
«Может, и правда, свет-то велик».
«Я встал, огляделся. Эх, брат, кутерьма, —
Не сплю, а как будто бы снится:
Земля, да не наша! Такого дерьма
Не видели пахарь и жница.
Уныло, голо. Ни воды, ни осин…
Лишь стадо свиное пасется,
Да кто-то стоит разнесчастный один,
Согнулся, от стужи трясется.
Замусленный, грязный, бедней бедняка,
В руке у него кнутовище,
Торчит из-под сальных махров колпака
Облупленный сизый носище.
Вгляделся я лучше — знакомый, никак!
И пуговки те ж на кафтане.
Да это ж не просто пастух и вахлак, —
Покойник — папаша твой пане!!!»
И пан подскочил, будто сел на ежа:
«Не может быть, врешь ты, холопья душа!»
1938