Стихотворения и поэмы — страница 9 из 10

Новая земля(Главы из поэмы)

I. Усадьба лесникаПеревод С. Городецкого

О детства уголок мой милый!

С тобой расстаться я не в силах.

Как часто, утомлен дорогой,

Годами юности убогой,

К тебе я в думах улетаю

И там душою отдыхаю,

Не раз душа моя мечтала

Дорогу жизни всю сначала

Пройти еще раз, оглянуться,

Убрать с пути каменья злые,

Что губят силы молодые,

И вновь к весне моей вернуться.

Весна, весна моя! О, где ты?

Не я, твоим теплом согретый,

Приход твой радостный встречаю, —

Тебя навек я провожаю.

Нет! Не вернется та волна,

Что вдаль рекой унесена,

Не раз она в парах летучих

Взлетит на крыльях солнца к тучам,

Чтоб вновь на дол сойти в туманах

Иль частым дождиком пролиться.

Никто не выйдет из границы

Седых законов, жизнью данных.

И ты, и ты, моя весна,

Вновь не придешь, как та волна!

Вот и теперь передо мною

Встает мой уголок пригожий,

Криницы узенькое ложе

И елка с тихою сосною,

Обнявшиеся над водою,

Как молодые в час разлуки,

В час клятвы и любовной муки.

И вижу лес я возле хаты,

Где, взявшись за руки, девчата

Играли песни дружным хором,

Идя с работы шагом скорым.

Напевы песен их раздольных

По лесу звонко разливались,

Им все пригорки откликались,

И радость пела в звуках вольных.

А сосны, ели вековые

Под эти песни молодые

Стояли в молчаливой думе,

И в их неуловимом шуме,

В печально-сумрачном смиренье

Как будто чудилось моленье.

Вблизи сторожки лесниковой

Лес выгибался, как подкова. —

Высокий, старый и тенистый.

Шатер осины круглолистой

Сплетался с соснами, дубами,

А елки хмурыми крестами

На небе четко выделялись

И словно с тучами шептались.

Они стояли, точно вдовы,

Поодаль, хмуро-одиноко,

Поднявши к облакам высоко

Своих вершин наряд суровый.

Лес наступал и расступался,

Лужком зеленым разрывался

И хату обнимал крылами,

Приветливо шурша ветвями, —

Тем видом каждый любовался!

А снизу этот бор косматый

Подбит был выпушкой богатой:

Лозой, черемухой, крушиной,

Ольхой кудрявой и рябиной.

Глядишь, бывало, — и сдается,

Что через эту ткань живую,

Сквозь эту поросль молодую

Ни мышь, ни птица не пробьется.

Из глуби леса мирно тек

Травой заросший ручеек.

К его струям неторопливым

Склонялись трепетные ивы,

Он из-под сени их густой

Едва заметной бороздой

Шел через луг, в траве скрываясь,

И, прихотливо извиваясь,

Вливался в Неман голубой.

А луг — насколько хватит ока —

Свободно, пышно и широко

Простерся скатертью богатой

Вдоль Немана от самой хаты,

Сверкая яркими цветами,

Всех красок жаркими тонами,

В неуловимых переливах

Оттенков нежных. Как на нивах

Колосья, наливаясь, гнутся

И людям радостно смеются

Своим звенящим тихим смехом

Под легким ветерка пробегом, —

Так травы буйные, без края,

Шумят, ликуя и играя,

И ходят волны луговые

Веселой светлой чередой;

Цветы кивают головой —

Ну, как девчата молодые.

Эх, луг широкий! Луг цветущий!

Ты, как живой, в лучах поющих

Стоишь во мгле перед очами.

Прекрасен ты, но и печален,

Как наша тихая сторонка,

Где пеленой тумана тонкой,

Синея, летний зной дрожит

И даль задумчиво глядит.

Хоть я терплю неволи муки^{87}

С родимым берегом в разлуке,

Но я душою оживаю,

Когда в мечтаньях озираю

Тебя, мой берег, луг искристый,

Где льется Неман серебристый

И дружной высятся толпою

Дубы, как башни, над водою.

И только тут, под их ветвями,

На солнце утомлен трудами,

Косарь спокойно отдохнет

От дум тяжелых и забот,

Овеян сладостными снами.

Здесь так привольно, так прохладно,

И птицы резвые отрадно

Поют, кружатся в ясном небе, —

Кругом везде их слышен щебет.

Л на дубах, воздеты к звездам,

Темнеют аистовы гнезда.

Клекочут аисты, и звонко

Им жалуются аистенки

И клювы тянут из гнезда, —

Птенцам давно нужна еда.

А там, где птицы старше стали,

Манить их начинают дали.

Им сладко первое усилье,

Они уже разводят крылья,

Глядишь — на локоть подлетают,

Крылами ветер загребают

И неуклюжими ногами

Смешно танцуют над дубами.

В соседстве с ними, под ветвями,

Скворцы и воробьи гнездятся,

Пищат, щебечут, ворошатся

И молкнут поздно вечерами.

В дупле кричат сизоворонки,

И свист над лугом резкий, звонкий

Роняет коршун осторожный,

Томя простор тоской тревожной.

Эх, луг широкий! Как живой,

Покрытый свежею травой,

Ты зеленеешь предо мною,

Сияя светлою красою.

Как женщины, к которым старость

Тайком, исподтишка подкралась,

Чтоб незаметно отобрать

Их силу, красоту и стать

И, высосав из них все соки,

Навек оставить одиноких,

Забытых миром и недужных

И жизни молодой ненужных, —

Так рядом с хатою, в садочке,

Пригнувшись тихо в уголочке,

Дремали старые две ивы.

А тут же, стройны и красивы,

Деревья юные стояли

И весело на них взирали.

Раскинув ветви над бурьяном,

Росла здесь грушка с тонким станом,

И над забором валом пышным

Кудряво зеленели вишни.

Был невелик, конечно, сад —

Рябина, три дичка подряд,

Меж ними липка молодая,

Как будто внучка дорогая.

Но как же радостно и мило

Пчела тут в ульях гомонила!

И как приятно пахло медом!

Плодились пчелы с каждым годом:

Что лето — ульев прибывало,

Хоть было их уже немало.

И гул стоял и днем и ночью.

Бывало, летом, в час рабочий,

Вдруг разнесется крик веселый:

«Эй, тятя! Дядька! Вышли пчелы!..»

За хатой, прямо возле сада,

Навес стоял с гуменцем рядом,

А под навесом снасть простая:

Возок, телега запасная,

Колеса, хомуты и сани,

И ульев несколько, заране

Уж приготовленных; ушат,

Кадушка, старый понаряд^{88}

И прочий запыленный хлам

Ютился здесь по всем углам.

Все — вещи нужные для дома!

Гуменце, крытое соломой,

От долгой жизни поседело,

Солома клочьями висела:

Ее и ветры потрепали,

Да и мальцы поободрали.

На крышу лазая, бывало, —

Их это дело забавляло.

А под щитом, на паутине,

Засохший колос-сиротина

Один в тиши слегка качался;

С каких он пор тут обретался,

Никто не мог бы дать ответа!

Еще старей постройки этой

Был хлев замшелый и гнилой;

Стоял он там, с годами споря.

Едва держась, как на заборе

Горшок, разбитый кочергой.

Тот хлев казался старичиной,

Согбенным тяжкою кручиной.

А сбоку, в поле, недалеко

Ютился погреб одиноко;

Припав к сырой земле стрехою,

Он зарастал густой травою.

Среди запущенных строений

В глуби двора стояла хата;

Она была щеголевата,

Как та шляхтянка из селенья,

Что в праздник около костела,

Чуть-чуть поднявши край подола.

Преважно ходит под зонтом

И юбкой вертит, как хвостом,

С дорожек пыль, песок сметая

И в хлопцев глазками стреляя.

За хатой поле начиналось,

Где рожь густая колыхалась,

Росли овес, ячмень, гречиха…

Привольно было там и тихо!

Мой уголок, мой кров родной!

Теперь я для тебя чужой.

И лес, и поле всё такие,

Но люди здесь живут другие.

Печаль мне в душу западает,

Что в вечность канули годочки,

Мои счастливые денечки, —

Весна промчалась молодая!

Теперь завесу лет раздвинем

И оком пристальным окинем

Житье Михася и Антося,

Посмотрим, как там все велося.

IV. Первое хозяйствоПеревод Е. Мозолькова

«Так что же делать? В чем спасенье,

От панской службы избавленье? —

Спросил Антось. — Обсудим дело,

Чтоб за него приняться смело;

Вот так-то, братец, не иначе:

Хлеб подневольный — хлеб собачий,

И ненадежен он к тому же,

Служить панам — нет доли хуже.

Но только слов одних тут мало,

Где средства взять нам для начала?

А коль твои карманы тощи,

То сесть на мель простого проще!»

«Ну, ты вперед уж забегаешь,

Да только плохо все считаешь.

Ведь ежели пошло на то,

Есть и у нас, брат, кое-что:

Двор, часть отцовского надела, —

Вот уж не меньше тыщи целой,

А там земельный банк поможет,

Быка, корову продадим —

Ни перед чем не постоим,

В таких делах робеть негоже!

Коль есть желанье и охота.

Не страшен и сам черт с болота!» —

Сказал Михась с усмешкой гордой,

Сказал решительно и твердо.

А мать сидела молчаливо,

О чем-то думая тоскливо.

Сказать хотела и не смела

О том, что в сердце накипело.

«Вот как раздумаешься только,

Уж так на сердце станет горько. —

Не удержалась, все ж сказала. —

Нет одного, другого мало.

А коль живешь, не размышляешь,

То и беды не замечаешь.

Земли у нас хоть и немного,

А все же есть, и слава богу.

Лишись ее — поймешь утрату.

Где ты тогда поставишь хату,

Коль вдруг несчастье разразится?

На службе может все случиться.

В краю чужом на белом свете

Никто тебя, ой, не приветит.

А землю ту — бог с ней, с землею! —

Возьмешь ли голою рукою?

Там все так смутно, незнакомо,

Так лучше уж держаться дома!»

«Вот тоже разговор чудной! —

Сказал Михась, махнув рукой. —

Иль землю мы уже сбываем?

Мы лишь к примеру рассуждаем.

К чему нам двор такой у хаты?

Иль строить думаешь палаты?

Тогда, что ль, и решать начнем,

Когда внезапно грянет гром?»

«Конечно, жаль бросать свой двор, —

 Сказал Антось, чтоб кончить спор, —

Но надо же дотолковаться

И одного уж всем держаться,

Да не чужими, а своими

Глазами оглядеть Заблонье,

Пощупать собственной ладонью, —

И вправду, может быть, подымем!

Тут дело нужно, а не слово,

Не то что ляпнул — и готово!

Узнаем все как есть верней,

Язык людской ведь без костей.

Я так смекаю: выбрать час

И осмотреть уж все зараз,

Чтоб увидать самим на деле,

Не зря ль охотники шумели

И, может быть, волков здесь нет!» —

На том закончен был совет.

Я здесь прерву повествованье,

Чтоб возвратиться к прошлым дням

И показать истоки вам

Надежд Михала и старанья

На новой почве укрепиться —

Обзавестись «своей землицей»,

А заодно и мир забытый

Хочу еще раз помянуть,

В тот темный угол заглянуть.

Где, ледяным покровом скрыты,

По руслам, в глубине пробитым,

Криницы свежие текут.

Михал… Спросите лучше сами

Про полесовщика Михала.

Его вся волость наша знала,

Он был известен меж панами.

Да что паны! Князь Радзивилл

Порой с Михалом ласков был,

Ему свое дарил он слово:

Ценил, знать, службу лесникову.

В округе всех крестьян Михал

От мала до велика знал.

Потрава ль где или покража —

Разыщет мигом и докажет,

И уж дойдет до голубочка,

Вот как по нитке до клубочка.

Так и не диво, что Михала

В селе любили очень мало.

И наш Михась про это ведал.

Да что поделать? Так уж с дедов

Велось от века и ведется:

Народ простой в оковах бьется.

Но час придет, минует горе —

Он выкорчует панский корень!

И вот что, братцы, странно в мире,

Взгляните только чуть пошире:

Коль проберется кто вперед,

Уж он и шагу не шагнет,

Чтоб не толкнуть в пути другого,

Как злого недруга людского.

И все на свете вмиг забудет.

Что осуждал доселе в людях;

Лишь палку в руки он возьмет,

Тащить за шиворот начнет

И станет извергом завзятым.

Куда он только совесть спрятал?…

Михал, как только поженился,

Тогда ж от батьки отделился,

Жить в тесноте не пожелав.

Ушел на баржи он, на сплав,

До Пруссов дважды доходил, —

Где белорус наш не бродил!

Но вскоре бросил это дело:

Жить по-бродяжьи надоело.

Решил на службу он толкнуться,

Ведь дома негде развернуться.

И у лесничего в каморе

Нашел Михал работу вскоре.

Лесничий — плут, каких немало, —

Ценил по-своему Михала:

Как бессловесную скотину,

И день и ночь гонял детину.

В ответ на жалобы Михала

Он говорил ему, бывало:

«Что ж, добрый конь и тянет дюже!»

И стягивал хомут потуже.

Михал рабочих нанимал,

За панским стадом наблюдал,

На нем лежал и сенокос,

Всю службу он исправно нес.

Что тут поделаешь? Старался!..

В другое место перебрался —

Ему лесничий «удружил».

И вот засел Михал в глуши,

Где только лес, кусты да поле,

Земельки было там — волока,

Тут корни наконец глубоко

Пустить он мог бы и обжиться,

Сил не жалея, потрудиться,

Да вот беда — волока та

Не унавожена, пуста,

Вся под пыреем и сивцом.

Спокойно заяц под кустом

Мог отдыхать здесь на приволье:

Соха вовеки не ходила,

Тоскливо, неприятно было

В пустом и одичалом поле.

Не с лошадьми и не с волами,

А так вот, с голыми руками,

Пришел сюда Михал весною.

Тяни соху хоть сам с семьею,

С женой, со всеми малышами!

Но все же твердыми ногами

Ступил он на пустырь бесплодный.

«Не плачь, не будешь здесь голодный;

Бог даст, помалу разживемся

И, может быть, добра дождемся, —

Так утешал Михал жену. —

Живыми не пойдем ко дну!

Земли же — глянь! Не схватишь глазом…»

И за свое хозяйство сразу

Он взялся, не жалея сил;

Коня, коровку раздобыл,

Завел свиней, две-три овечки.

А из деревни той порою

Антось с сохой и бороною

Приехал к брату и под гречку

Вспахал у леса клин немалый.

И оживать та пустошь стала.

Запахло взрытой целиною,

Как бы сам бог над той землею

Прошел и ласково взглянул.

Антось упорно спину гнул

И в землю вкладывал все силы.

И вот, как будто из могилы,

На белый свет травинкой чистой,

Густою щеткой бархатистой

Ростки выходят из земельки.

И как ребенок в колыбельке,

Что крепнет, быстро подрастает

И уж головку поднимает,

Мир озирая удивленно, —

Так маленький росток зеленый

Стремится к солнцу лепестками,

Как к матери дитя руками.

Меж тем ребята подрастали,

В работе старшим помогали.

Хозяйство крепло постепенно:

В косьбу луга запахли сеном,

На поле важно, сановито

Рядами встали копны жита,

Украсив золотом загоны,

А в огороде мак червонный,

Раскрыв нарядные листочки,

Сплетал из них свои веночки

Вокруг головки, чуть склоненной,

Такой пригожей и зеленой.

И часто в добрую погоду

Михась, идя домой с обхода,

Хоть чувствовал, что ноют ноги,

А все ж сворачивал с дороги

И делал круг, — не утерпеть,

Чтоб не зайти, не поглядеть

На рожь хозяйскими глазами!

Идет, а ветер с колосками

Ведет приятный разговор.

Все леснику ласкает взор.

Пройдет он, обогнув лесок,

Весь клин, и в пальцы осторожно

Еще зеленый и порожний

Возьмет усатый колосок.

Осмотрит с ласкою во взгляде

И нежно так рукой погладит,

Как бы сыночка своего,

И прояснится взор его.

Тот уголок глухой и дикий

Старанье дядьки, труд великий

В короткий срок преобразили

И всем, что нужно, наделили.

Все зацвело, загомонило,

Как будто бы живая сила

От сна природу пробудила.

Гумно полнело с каждым годом,

Стал богатеть и двор приплодом,

И начал лишний грош водиться,

Был хлеб, и было чем прикрыться, —

Все в дом пришло, где жил Михась.

Давно уже и мать сжилась

С тем уголком, забыв про горе;

А ряд кувшинов на заборе

Гласил открыто, что дела

Хозяйка хорошо вела,

Что молока в хозяйстве вволю.

В сарайчике, при самом поле,

Свинья, как хворая, стонала,

Хотя болезней знать не знала.

Уж так велит ее натура:

Стонать и нос держать понуро —

Мол, тяжело ей жить на свете.

А поросятки, ее дети,

Всему, казалось, удивлялись

И, весело визжа, толкались.

А вот семья другой породы —

Десяток кур, петух дородный —

Перед крыльцом червей искала;

Цыплят наседка призывала,

Сбиваясь в кучку поплотней,

Они послушно шли за ней.

Все говорило здесь о том,

Что неуклонно с каждым днем

Росло хозяйство молодое,

Трудом тяжелым нажитое.

Подчас ненастною весною

Теплом повеет, тишиною,

И облаков густых завеса

Вдруг разорвется, опадет,

И солнце ласково блеснет

Над нивами, над шумным лесом, —

На землю яркий свет прольется,

И все вокруг повеселеет,

На миг притихнет, присмиреет,

Глядишь — и вот уже, сдается,

Навеки сгинуло ненастье,

А в мире лишь покой и счастье.

Но так ли это? Вдруг нежданный

Завоет ветер ураганный

И даль полей печальной станет,

Покой недолгий в вечность канет,

На всем угрюмости следы,

Все с замираньем ждет беды.

Вот так и в жизни: мчатся волны,

То радости, то горя полны,

Одна сменяется другою.

И не успел Михал с семьею

Пяти годков прожить в покое,

Как слухи стали появляться

I I сам лесничий намекал,

Чтоб в скором времени Михал

Готовился переселяться,

С углом обжитым расставаться.

И эта весть семью смутила,

К труду охоту всю отбила:

Опять клади здоровье, силы

В чужую землю, в дол постылый.

Соленым потом обливайся,

Навел порядки — собирайся

И вновь иди отсюда в гости…

Эх вы, паны! Эх, егомости!

V. ПереселеньеПеревод С. Городецкого

Весенних дней Михал с семьею

Тревожно ждал: всегда весною

В лесничестве перетасовка

Объездчиков и лесников —

Уж тут порядок был таков.

Как ни вывертывайся ловко,

Лесничий к просьбам глух и нем,

Его не прошибешь ничем,

Ну, словно бык какой упрется.

«А может, даст бог, перетрется.

И тут годок иль два пробудем?» —

Не веря ни себе, ни людям,

Все ж, хоть и робко, наш Михал

Жену и брата утешал.

Но вот на сессии Михала^{89}

К себе лесничий вызывает.

«Ну, это что-то означает,

И уж добра тут, верно, мало».

Он в канцелярию приходит

И глаз с лесничего не сводит.

«Ага, ты тут! Ну, человече,

Вяжи пожитки и в Поречье —

Подсохнет чуть — перебирайся,

Да перед пасхой постарайся

На новом месте основаться.

Ну, с богом, нечего бояться!»

«За что ж немилость мне такая? —

Спросил, растерянно моргая, Михась. —

Иль в чем я провинился?

Иль пан вельможный рассердился?

Ведь я не крал, трудился честно,

Моя работа всем известна,

За что ж нас пан перемещает?»

Лесничий строгий взгляд бросает:

«Мне человек там нужен верный,

Известный службою примерной,

Такой, как ты, лесник ретивый,

А не гуляка нерадивый.

Поречье — место не плохое,

Хоть поле там и небольшое,

Зато лугов богатых много.

И хлеб и каша будет. С богом!

Пока я жив — не пропадешь,

Где лучше службу ты найдешь?

Держись за место и старайся,

Стеснять не буду — разживайся».

Михал пошел домой в раздумье,

А по дороге к тетке Фруме

Решил свернуть и выпить малость,

Чтоб голова бодрей держалась.

И стало впрямь светлей от хмеля:

«Чего боюсь я, в самом деле?

Меня лесничий уважает,

По службе вроде повышает.

А место, правда, не плохое».

«И-эх! Житье ты наше зло-о-ое!» —

Запел Михал в тиши лесной,

Знакомой тропкою шагая

И песне в такт ружьем махая.

Скорей бы уж прийти домой

Да новостями поделиться.

Идет он смело, не боится

Проборки дома за горелку, —

Ну, выпил сущую безделку,

Ведь с горя чарку опрокинул.

Вновь на Михася мрак нахлынул,

В душе тревогою разлился.

И он внезапно разозлился.

А на кого? За что? Не знал.

Иль, может, злость он напускал,

Чтоб дома женка не ругалась,

Тем боле что уж показалась

Его усадьба за пригорком, —

Ох, будет все-таки проборка!

Михал вошел не сразу в хату,

Он к стенке хлева привалился

И так в свинью глазами впился,

Как будто в цирке где, за плату.

Потом, кренясь, в гумно зашел,

С Антосем разговор завел.

И после уж ровней как можно

Побрел к крылечку осторожно.

Но как Михась наш ни старался,

Чуть-чуть, а все-таки качался.

Антось давно заметил это:

«Плывет, как панская карета!»

Михал, чтоб отвратить атаку:

«Ей-богу, хмеля в рот не брал!»

Зашел на пчельник, постоял,

В сенях же изругал собаку,

Что худо хату охраняет,

Чужих не чует и не лает,

За зайцем в поле не бежит

И всякий раз лишь норовит

Скорее затесаться в хату.

«Ах, лодырь ты, дурак лохматый!

Беги, бреши, чтоб слышно было!

Горшечник! Чертово ты рыло!»

Пса на все корки разбранив,

Михась ружье с плеча снимает,

На ржавый гвоздь его цепляет

И в хату входит, приуныв.

Молчит, глаза отвел в сторонку,

Чтоб сразу не узнала женка:

Ведь если только скажешь слово,

Дохнешь — и влип уже, готово!

«И где ты этак налупился?

А чтоб ты, сыч, смолы напился! —

Жена накинулась сердито. —

Пропьешь ведь разум, волокита!

Хоть в пост бы, ирод, воздержался,

Не зря свиньей, знать, любовался!»

«А в пост, скажи, ругаться можно?

Ведь это, мать моя, безбожно! —

Смеясь, ответил ей Михал. —

Я ж под забором не лежал.

Ну, перестань кричать, не лайся.

В дорогу лучше собирайся!»

«Да ты совсем сдурел. Хорош!

Куда в дорогу? Что плетешь?»

Жена к Михасю подступила,

Но сразу тон переменила,

Почуяв правду. Как иглою,

Пронзило сердце ей тоскою.

К отцу придвинулись ребята.

Как раз вошел и дядя в хату.

«Так вот, Антось, переезжаем.

Последний час тут доживаем».

«Куда?» — «В Поречье, брат, в болото!»

«Чтоб треснуть пану! Вот забота!

В какую глушь он загоняет!»

Антось Поречье проклинает.

А мать вздохнула: «Трудно, трудно!»

И сразу в хате стало смутно,

Как будто из углов и щелей,

Где пятна, мох, суки чернели,

Все беды вдруг повыползали

И так сурово озирали

Больших и малых, скарб их нищий,

Их неприглядное жилище,

Что люди руки опустили

И разом речи прекратили.

Почти без сил сидела мать:

Сказать легко — переезжать!

Ведь как-никак тут обжились,

На ноги было поднялись.

Пожить еще б годочек тихо!

Так нет, опять такое лихо —

Пожитки собирай, трясись

По колеям, с добром, с семьею,

Как раз в распутицу, весною.

«Где наше, брат, не пропадало! —

Сказал Михал. — Трудней бывало!

Иль только света, что в окошке?

Ну, что ж! Помаемся немножко,

А там приладимся за лето.

Не сыщешь ямы горше этой.

Где здесь покос? Идти устанешь!

А там ведь близко, возле дома.

Поречье мне насквозь знакомо.

Луга что море, не оглянешь.

И, как в венке, стоит там хата.

Грибов и ягод — страх богато!

И детям будет веселее…»

«Поедем, тятенька, скорее!

Грибы я быстро собираю

И где какой заране знаю!» —

Костусь в ладоши бьет и скачет.

А мать от горя чуть не плачет.

«С одних грибов, брат, не запляшешь.

Вот что про хлеб ты нам расскажешь? —

Спросил Антось уже сердито. —

Где там посеять можно жито?

Земли — лишь бабке старой сесть!

Ведь это вроде в петлю лезть!»

«И ничего, брат, не попишешь, —

Живем не под своею крышей…»

«Ему, как выпил, горя мало!» —

На батьку снова мать напала.

«Мне, думаешь ты, очень сладко?

Тут ясно сказано и кратко,

А с паном не затеешь спора,

Ступай — и все, без разговора!

А нет — так вон! С куста ворона,

А семь — на куст… Все люди стонут,

Хлеб не легко теперь дается!

Новая земля

Пустым быть месту не придется.

Не будет нас — другой там сядет,

Не разбирая и не глядя,

Какой надел лесничий дал».

«Так оно так, да жаль труда,

Ведь сколько сил здесь положили

И землю славно угноили.

А вышло, что напрасно бились

И столько тяжких лет трудились

На черта лысого с болота!

Придет на наше место кто-то

Плоды чужие пожинать

И никаких забот не знать.

Спасибо он за то не скажет,

А фигу лишь тебе покажет».

«Ну, что ж поделать, коль такая

Нам доля выпала лихая».

На третий день пришли подводы,

Все свояки поприезжали —

Делить и радость и печали;

Как будто ехали всем родом

На ярмарку под рождество

Иль на иное торжество.

И суета пошла большая:

Была открыта кладовая,

И сени настежь. Как попало

Добро крестьянское лежало,

Все громоздилось без разбора.

Кадушки, ведра у забора

В траве на время приютились,

А возле них горшки толпились,

Ушаты старые дремали

И кротко очереди ждали.

И тут же сбоку, словно пьяный,

Навой приткнулся деревянный.^{90}

Верстак разобранный валялся,

А на веревке мех болтался.

Пустела хата. Стены в ней

Как будто сделались темней.

Все поразметано кругом,

Все не на месте, все вверх дном, —

Совсем чужой казалась хата.

Ухваты, вилы и лопата

Теперь в одном углу стояли.

А гвозди тут и там торчали

По стенам голым, как щетина.

Сновали дети и мужчины, —

На двор пожитки каждый нес

И там укладывал на воз.

А мать сундук свой паковала

И мелочь всякую сбирала.

Бее суетились деловито,

Как в муравейнике разрытом, —

До нитки все с собою брали —

Подводы на глазах вспухали.

Когда же кончили грузиться,

Зашли все в хату подкрепиться.

Меж стен понурых, невеселых,

Таких обобранных и голых,

Остался стол один на месте,

Чтобы в последний раз накрыться,

Дать людям посидеть, проститься,

Побыть еще минутку вместе

И выпить чарочку-другую

За жизнь, за долю молодую.

Сошлись: Базыль, Антось Татьянин,

Карусь Дивак (он скрыл в бурьяне

Ухват, и вилы, и две оси,

Снеся их тайно от Антося),

Еще Антось, Павлюк Куртатый,

Стецок, Казюк Скоробогатый

Да брат Михася и Антося, —

Мужчин немало набралося.

И вот пошла по кругу чарка,

Беседа разгорелась жарко.

Один Антось уже смеется,

Свой мелкий хохот рассыпая,

Аж голова его седая,

С широкой плешиной, трясется.

«Да ты, брат Ганка, зря томишься,

Вот выпей — враз развеселишься.

Поможет бог вам в жизни новой!»

«Ну, будьте ж крепеньки, здоровы!»

«Э, выпей чисто! Что за баба!»

«Нет, не годится! Пьешь ты слабо!» —

Мужчины дружно загудели

И так со всех сторон насели,

Что Ганна все же покорилась

И трижды к чарке приложилась.

«Вот это дело! Молодчина!

Пусть будет доброй к вам судьбина!»

«Ой, буду пьяной! Зашатает!»

«Костей горелка не ломает! —

Кричит Базыль. — Здоров будь, Павел!» —

И, голову свою закинув,

Он ловко чарку опрокинул,

За ней кус хлеба в рот отправил,

Такой, что и двоим бы впору.

Не тратя слов, мужчины споро

За чаркой чарку осушают,

Хозяевам добра желают.

Карусь Дивак же той порой

С осями бегал, как шальной. —

В своем возу их глубже прятал.

Потом туда же воровато

Рогач и вилы запихал,

Чтоб не увидел их Михал.

И воз поставил чуть не в садик,

Решив заране ехать сзади.

Теперь уж вышли все из хаты.

«Ну, шевелись, Скоробогатый! —

Взяв кнут, Базыль сказал соседу. —

Я за тобою, брат, поеду».

И ряд повозок понемногу

Со скрипом тронулся в дорогу

И в лес чуть видною тропою

Поплелся длинной чередою.

И тяжко, тяжко Ганне стало,

В груди как будто что упало,

Тоскою сердце защемило,

Все разом сделалось немило,

И ей уж больше не терпелось —

Бежать отсюда вон хотелось,

Лишь бы углов не видеть голых

И стен пустых и невеселых.

Уж конь запряжен, поджидает,

Копытом бьет нетерпеливо.

Мать напоследок торопливо

Обычай старый исполняет:

Кладет кусочек хлеба с солью

На видном месте в зауголье.

Еще раз глянула устало

На хату, где от быстрых сборов

Кой-что из мелочи осталось.

«Ну, мать, мы трогаем! Ты скоро?» —

Михал кричит ей со двора.

И вправду уж давно пора!

Вновь сердце, холодея, сжалось.

Крестясь и плача, мать забралась

На воз, где малые сидели,

Приладясь на домашней клади.

А старшие, Алесь и Владя,

Коров погнали за возами;

Последний раз между ветвями

Пустая хата показалась

И за пригорком потерялась.

Одна труба лишь сиротливо

Торчала меж кустов тоскливо,

А шест колодца в вышине

Как бы дивился тишине.

Гумно печально вслед смотрело

И, думалось, спросить хотело:

Куда они все уезжают?

Зачем одних нас оставляют?

VI. Около землянкиПеревод С. Городецкого

Как для меня отрадно будет,

Коль эти близкие мне люди

В душе у вас хоть на часок

Занять сумеют уголок.

Конечно, жизнь их не ярка,

От шумной славы далека.

Про них сказаний не слагают

И в песнях их не величают.

Вот только ветры, что к заборам,

Среди завьюженных просторов,

Холодный снег несут-сгребают

И бедным людям напевают

О доле горькой их, постылой,

И плачут, стонут над могилой,

Где селянина кости тлеют, —

Одни лишь ветры их жалеют.

Но ведь не каждый разберет,

Что ветер между хат поет,

О ком так жалостно рыдает

И песни для кого слагает.

Отцов не долго помнят дети,

А уж простые люди эти

Уходят без следа. Такая

У бедняка судьба лихая:

Намучиться, нагореваться

И в неизвестности остаться.

Забвенье — общий жребий их —

И у своих и у чужих.

И всякий раз мне горько станет,

Когда увижу на кургане

Приют последний селянина.

Стоит там крестик-сиротина,

Весь убран мохом седовласым,

Холстиной белой опоясан.

Кого зарыли здесь, рыдая?

Девчина, может, молодая

В расцвете красоты и силы

Сошла без времени в могилу?

Иль славный хлопец-молодчина?

Молчит могила селянина.

Никто не скажет, кто в ней спит.

И душу мне тоска теснит:

Ведь тут закопаны навеки

Надежды, радость человека,

И горе, и беда глухая,

Жизнь беспросветная людская.

Мои друзья не имениты,

Они ничем не знамениты,

На вид невзрачны, захудалы,

И хоть по-своему удалы,

Но удальцами не слывут.

Живут, мужичий крест несут

И злую долю терпят тихо,

Добра не видя из-за лиха.

Что делать? Я и сам бы рад

Не знать тех мук и тех неправд,

Что на своем горбу, как камень,

Несет народ простой веками.

Но горькой правды не схоронишь,

Ее лукавством не отгонишь.

Да и зачем? Спаси нас, боже!

А правда мне всего дороже!

Обучен правде я отцом,

Так с ней и дальше мы пойдем.

День добрый, новая сторонка!

Встречай ты нас, как мать ребенка

В час после длительной разлуки,

И распахни с приветом руки

Тем, кто, измучившись в неволе,

Пришел к тебе за светлой долей.

Взгляни ты взором, полным ласки,

Овей крылом чудесной сказки,

Чтоб людям эта жизнь-дорога

Дала часов счастливых много;

Надеждой распрями нам груди, —

Ведь мы твои, земелька, люди!

Сперва убогим, запустелым

Поречье это показалось,

И грусть в душе заколыхалась

От вида тех берез замшелых,

Что на болоте меж кустами

Шумели голыми ветвями.

Двор, хата были в беспорядке, —

Жердины изгороди шаткой

Перекосились, разъезжались,

А щепки кучками валялись

И во дворе и на задворках;

Хлев чуть держался на подпорках;

Гумно под крышей поседелой

Тряслось от ветра и скрипело;

Повети, погреб, все кругом

Тут говорило об одном:

О непорядке, запустенье

И о хозяйском нераденье.

Слезами Ганна заливалась —

Такою ямой ей казалась

Гнилая хата в три оконца!

Порог она переступила —

О, как здесь бедно, боже Милый!

Да светит ли когда тут солнце!

Так сыро, тесно, нелюдимо

И все в грязи непроходимой:

Печь, скамьи, стол, окошки, стены!

Из всех углов пахнуло тленом

И словно неприязнью скрытой.

Земля, как оспою, изрыта.

Видать, задерживаться тут

Надолго люди не желали,

Из хаты грязь не убирали:

Придут другие — уберут.

Уже растаяли снега,

И дружно в поле рокотали

Ручьи и под водой скрывали

Овраги, рвы и берега,

От зимних снов леса будили

И людям душу веселили…

Все понемногу оживлялось:

На ветке почка наливалась,

Она листочек потаенный,

Пахучий, клейкий и зеленый,

Под солнцем развернуть старалась.

А сосны старые и ели

Любовно, ласково глядели,

Далеко простирая ветки,

Как их потомки-малолетки

Стояли ровной чередой,

Склоняясь к солнцу головой.

В лесах дрозды уже свистали,

В болотах кулики кричали,

А высоко под небесами

И поутру и вечерами

Был слышен гомон журавлиный,

И омертвелые долины

Будил их вольный, звонкий клик,

Как будто птичий тот язык

Приветствовал издалека

Родные чащи тростника…

Хотелось жить, и ввысь подняться,

И лучшей доли добиваться.

Грудь раздавалась, крепли силы

И белый свет казался милым.

Помалу день за днем в Поречье

(Таков характер человечий!)

Сживались с местом, привыкали,

Гнездо былое забывали,

И через две иль три недели

Уж веселей вокруг глядели.

Постройки, что недавно гнили,

Как будто сразу подменили, —

Их осмотрел Антось, подправил,

И новые столбы поставил

В гнилой забор; весь хлам убрали;

В оконцах стекла засверкали;

Отмыли скамьи добела, —

И жизнь по-новому пошла;

Но через год беда: пожар!

Сгорели хата и амбар,

И утварь вся, и вся одежа,

Внезапно, как от кары божьей.

Мужчин же не было, — с утра

Поразбрелися со двора:

Один на службу, а другой

Пахал поляну у болота,

С каймой зеленой очерета;

Ушел и Владик за травой.

И что ж с малютками своими

Тут сделать женщина могла?

Сгорело все у них дотла,

Растаяло в огне и дыме.

С добром, накопленным годами,

Сундук и тот пожрало пламя.

Там были Ганнины пожитки,

Платки, полотна, ленты, свитки,

Сгорела полочка с богами

И сорок семь рублей деньгами.

Костуська, правда, не боялся,

С пожаром яростно сражался:

Солому скидывал с постели,

Когда овчины уж горели,

И долго с нею он носился,

Покуда сруб не повалился.

Беда, беда! Куда деваться?

Куда от холода спасаться?

И мать в несчастные те дни

С детьми ютилась у родни.

А на горелом месте бойко

Вставала новая постройка —

Землянка — будочка простая,

В одно окошечко, кривая —

До лучших дней сойдет и это…

А солнце шло уже на лето.

Кой-как, терпя, перебивались, —

С недолей горькою спознались.

Вблизи землянки чуть заметно

Мерцал очаг огнем заветным,

Но все ж не гас он. Вечерами

Смеялись дети, суетились,

Тут хлопотала мать с горшками,

Семейству ужин собирала.

Тогда местечко оживало:

Как рыба в сетке, ворошились,

Поленца, щепки подбирали

И ловко их в огонь кидали.

А пламя прыгало проворно,

Оно как будто бы смеялось,

То своевольно кверху рвалось,

То расстилалось вниз покорно.

И ветер хитрый не зевал,

Он из-за хатки налетал,

Внезапно на костер кидался, —

Огонь туда-сюда метался.

А на дворе уж вечереет,

И ночь близка, и мрак густеет,

Огонь цвета свои меняет,

Блеск желто-красный принимает.

Смолкают птицы в темном лесе,

Баранчик божий в поднебесье^{91}

Печально блеет над болотом,

Как будто ищет там кого-то.

И смутный звук в тиши болот,

Когда вечерний мрак встает,

На сердце грустью отдается,

Уныньем тихим в душу льется

И думы смутные наводит;

Они приходят и уходят,

Как облака в часы заката.

Природа тишиной объята…

Работу кончив, почивают

Все старшие — кто в хатке спит,

Кто на дворе вовсю храпит, —

Покой их звезды охраняют.

Бывало, часто вечерами,

Чуть-чуть поддерживая пламя,

Алесь и Костусь засидятся.

Когда ж совсем начнет смеркаться

И в небе искры замигают,

Томить их страхи начинают.

Тогда они друг к дружке жмутся,

Но все-таки не признаются,

Что страшно им во мраке ночи.

«Алесь, ты чуешь, как хохочет

В березняке баранчик божий?

А знаешь, брат, с чем это схоже?

Послушай-ка, мне все сдается,

Антось Татьянин так смеется!»

И хлопцы вдруг захохотали,

Но сразу смех свой оборвали.

И вновь покой. Костер пылает.

Кругом густая тьма свисает

И хочет пламя золотое,

Что, словно сердце молодое,

В тенетах тьмы огонь рождает,

Скорей задуть. Оно серчает,

Порою брызнет и прорвется,

И тьма в испуге отшатнется

На шаг, как будто обожглась.

Огонь блестит, волной струясь.

Поленья тихо догорают,

Спокойно искры улетают

И быстро гаснут без следочка.

Уж поздний час. Глухая ночка.

Сидят ребята молчаливо

И озираются пугливо.

Л в их фантазии ребячьей

(Ой, кто-то стонет, кто-то плачет!)

Ночные призраки летят:

Вон змей крылатый тяжко дышит,

В бору же страшный голос слышен, —

То, верно, колдуны кричат.

А каждый куст в себе таит

Того, кто всюду норовит

Пройти, пролезть с мешком, с клюкою,

С седою, длинной бородою,

Кто ребятишек забирает,

След бородою заметает.

Из-под нахмуренных небес

Глядит недвижный, смутный лес,

Беду во мраке укрывая.

Блуждает нечисть там ночная.

Мертвец пригнулся под ветвями,

В ребят уставился очами.

А вдруг он черною рукою

Положит крест перед собою,

Скакнет на них, отнимет силу

И унесет с собой в могилу?

Там волк блуждает в чаще темной;

Разбойник яростный, бездомный,

Грозясь, трясет над головой

Окровавленной булавой;

Безумный бегает, рыдает,

Кого ни встретит, всех кусает…

«Ну что, брат Костусь, ты дрожишь?

Куда так пристально глядишь? —

Алесь тихонько вопрошает,

Но рук его не выпускает. —

Иль видишь что?» — «Нет, ничего!

Все тихо. — А у самого

Тревога к сердцу подползает… —

Пойдем-ка лучше, брат, домой!» —

Алесь кивает головой,

И братья за руки берутся,

В землянку со всех ног несутся.

VIII. Смерть лесничегоПеревод С. Городецкого

«Михал! Михал! — внезапный крик

В рассветной тишине возник

У хатки темной за стеною

И — частый стук в окно рукою. —

Михал, вставай же, одевайся!»

«А, кто там?» — «Я! Скорей сбирайся!

Лесничий помер!» — «Быть не может! —

Михал вскочил. — Ох, боже, боже!

Да как могло все это статься?

Ведь он уж начал поправляться!

Другой сказал бы — не поверил!»

Но тут объездчик, пан Ксаверий

С печальной вестью прибыл сам.

«Пусть добрый пан заглянет к нам», —

Михал открыл пред гостем двери.

Через порог шагнул Ксаверий,

Вошел и, словно оступился,

Растерянно остановился:

Ведь тут и шагу не шагнешь,

Да и спины не разогнешь!

Как можно жить в таком закутке?

Кажись, просторней в песьей будке.

«Садитесь, пане, отдохните.

Вот наша хата, поглядите».

Михал с колоды пыль смахнул,

Ксаверий молча сел, вздохнул.

Он был мужчина пожилой.

«Ах, как же это, боже мой!

С чего ж так скоро пан собрался?

Позавчера я с ним видался,

Доволен, весел был, шутил,

Подробно обо всем спросил», —

Михал промолвил, одеваясь.

«Да, смерть крушит, не разбираясь,

И никому не смотрит в зубы.

Гадюкой черной из-под сруба

Вдруг подползет и всадит жало.

А много прожил ты иль мало,

Богатый иль бобыль с сумою,

С душою доброй или злою —

Ей все равно. А мы-то бьемся,

Хлопочем да куда-то рвемся.

А для чего, спроси, — не знаем,

Так, не узнав, и помираем».

«Так это, верно, пан Ксаверий,

Нам от рожденья путь измерен,

Давно для каждого на небе

Особый уготован жребий,

И ходит смерть, как тень, за нами!» —

Сказала Ганна со слезами.

«Ну, я готов! Пора идти!

Поговорим о нем в пути…»

Ксаверий и Михал выходят.

Уж посветлело на восходе.

Над гатью в сумраке дрожащем

Был слышен клик гусей звенящий, —

Они призывно гоготали;

Со свистом утки пролетали;

В туманных лозняках реки

Стонали скорбно кулики.

Михал с Ксаверием шагали

Сквозь чащу леса молчаливо

Да изредка лишь, сиротливо,

Друг другу горе поверяли.

«Нет у нас пана… Потеряли…» —

Сказал Михась.

«Да, был глава,

Теперь одна живи вдова», —

Вздохнул опять Ксаверий тяжко.

«Ну, пане, будет перетряска.

Порядков новых жди сейчас!» —

Угрюмо произнес Михась.

«А, верно! Кутерьма начнется,

Без этого не обойдется.

Эх, пан!.. А был такой здоровый,

Не человек, а кряж дубовый!

Раненько дом покинул свой,

Дай, господи, ему покой!»

С такими шли они речами

То через луг, то хвойниками, —

А всей дороги-то — полмили.

Шли и покойника хвалили,

Как это и всегда бывает,

Коль человек вдруг помирает.

«Не злой хозяин был, терпимый

(Пусть почивает со святыми!),

 Всегда расспросит, если встретит,

Как ты живешь… Как женка, дети!

Не завелось ли горе в хате!

Что принесешь ему — заплатит,

Рублем одарит иль полтиной, —

Не гнался он за даровщиной».

«Да, человек был справедливый,

Не привередливый, правдивый!» —

Ксаверий поддержал соседа.

На том и кончилась беседа.

«Начнется свара меж панами,

Местечко это многих манит,

Пустым не будет долгий срок,

Они, как рыбы на горох,

Сюда попрут, и каждый пан

Отдаст последний свой жупан,

Любую службу бросит, дом,

Скажи — придет, хоть босиком, —

Так сам с собою рассуждал,

Шагая меж дерев, Михал. —

Но кто же это место схватит?

Кого лесничим князь посадит?

Панов ведь словно зайцев в чаще,

Да горе в том — один ледащий,

Другой — дурак, а третий — ирод,

Несправедливый и придира,

Как, например, вот Табартовский

Или подловчий — пан Бяловский.

Назначат этакого ката, —

Ох, как своя запахнет хата!

Добра добиться тяжело,

Оно как хрупкое стекло —

Не так дотронешься рукою,

И — глядь — осколки пред тобою!

А зло приходит без подмоги,

Ему открыты все дороги,

И все на свете стежки вольны —

То ровно гладки, то око льны, —

Никто его не минет ока».

Так смерть лесничего глубоко

Михалу сердце всколыхнула

И все вверх дном перевернула.

Тогда-то в первый раз Михала

Мечта заветная объяла:

Купить землицы где-нибудь,

Чтоб панской лямки не тянуть, —

Зажить свободно жизнью новой!

Своя земля — вот где основа!

Вставало солнце из-за леса,

Сквозь легких облачков завесу

Лучи, как стрелы, разметало.

А все живущее встречало

Восход его на ясном небе,

И думой о насущном хлебе

Денечек новый начинало,

Когда Михал и пан Ксаверий

Дом увидали с крышей серой.

На горке тихой, невысокой,

От деревеньки недалеко,

Окрай дороги, перед садом

Тянулась панская ограда.

А двор просторный и веселый

Был живностью галдящей полон, —

Ходили куры с петухами,

Гордясь знакомством с индюками,

И, распуская хвост на славу,

Гулял павлин с своею павой,

Как пан вельможный, родовитый.

А в уголочке у корыта

Шныряли утки-плескотухи.

Кабан дородный, лопоухий,

Бродил свободно меж плетнями,

Смешно тряся окороками,

И сам с собой вел разговор,

Похрюкивая на весь двор.

У самой кухни, под оконцем,

Собаки грелися на солнце —

Как видно, тоже панской крови!

Им все тут было наготове.

Сараи, гумна, будки, клети,

Конюшни, закрома, повети,

Куда ни поглядишь, кругом —

Все было здесь полно добром.

Но вдруг в хозяйстве этом прочном,

Как в механизме хитром, точном,

Сломался винтик — стоп машина!

Нежданно выпала пружина.

Григорий-кучер был без дела, —

Сперва побуркивал несмело,

Потом вдруг храбрости набрался,

Ходил багровый и качался:

Хлебнул — не с горя ли? — немного:

«А ну-ка, выйди, недотрога! —

Кухарке крикнул он. — Живее!

Не то вот дам тебе по шее!»

«Отстань. Еще нашлась забота!

Припер, как лысый черт с болота!»

«Эх, Настя, спляшем! Сердцу жарко!»

И, подбоченясь пред кухаркой,

Присел и встал — расшевелился, —

Ногою топнул, закрутился

И заплясал пред ней вприсядку,

Вперед выкидывая пятки.

«А чтоб распух ты, забулдыга,

Ишь петухом каким запрыгал,

Ведь ты ума совсем лишился!

В такой бы день хоть постыдился!

Греха бы, ирод, убоялся!»

Но наш Григор не унимался:

«Пляши, валяй и ты, Настуля!

Что ж? Если гули, брат, так гули!

Пан в рай пойдет, а мы с тобою…

Мы — к бесу в омут головою».

«Да перестань, покойник в доме!

Пойди проспись-ка на соломе!

Вон пани смотрит на тебя».

«А я-то кто? Пан-кучер я!

Иль ты того не понимаешь?

Зачем Григором называешь?

Зови меня… вельможный пан!»

«Ох, провались! Совсем ты пьян.

Такого пьяницу под стать

Вельможным паном величать.

Смотрите, люди! Нализался!

Как пес на бойне. Вот несчастье!»

«Но, но! Пойдешь без юбки, Настя!»

«Отстань! Как муха привязался».

 «Там, на полке, солонина,

 Пани петуха смолила,

 А в кастрюльке жир густой,

 Да не твой! Нет, не твой!»

А дом молчал в тоске суровой,

Еще вчера живой, здоровый, —

Сегодня пан был недвижим,

Глух ко всему, чужой живым.

С поселка шляхтичи сходились

И в тихой комнате толпились,

Где гроб с покойником стоял.

«Дай бог ему, чтоб в рай попал! —

Крестились старики, вздыхая,

Седые головы склоняя,

И поминали добрым словом: —

Не скажешь про него дурного!»

Простившись, кучками стояли.

Потом паны съезжаться стали…

Все лесники уж были в сборе,

В парадном стражницком уборе:

В суконных куртках со шнурами,

С большими на груди значками,

В воротниках глухих, зеленых;

На шапках было «R» с короной.^{92}

Они теснились у забора

И тихо дожидались, скоро ль

Идти им к пану будет нужно.

Они ему желали дружно

Блаженства вечного и мира;

Крестились, сокрушаясь сиро.

Со стороны глядеть — сдавалось,

Что впрямь они осиротели,

А что на сердце все имели,

То так на сердце и осталось.

Тут только должен я признаться:

Когда уж начало смеркаться

И пана с плачем схоронили,

Все лесники у Фрумы Пили.

Амброжик Кубел разгулялся,

Со всеми нежно целовался,

Уже он третью кварту ставил

И по-хозяйски пиром правил.

«Гуляем! Раз поминки, значит,

Должны мы выпить побогаче, —

Кричал Амброжик. — Ну, держись! —

Перемигнулся он с Михалом

И чарку осушил удало. —

Эй, тетка Фрума, появись!»

В чепце своем вошла она.

Ну, как живешь ты? Не больна?»

«Ну, вот гляди!» — смеется «тетка»

И смотрит так приятно, кротко,

Что наш Амброжик прямо тает

И Фруму кралей называет.

«Ах, что за шутки, пан Амброжик!»

«Две кварты для друзей хороших!»

Все оживились, зашумели

И от горелки осмелели,

Пошли плести и вкривь и вкось.

«Подать мне Тэша! — крикнул Лось. —

Распотрошу ему утробу!

Житья не стало от хворобы!

Усы ему сорву под носом

За все придирки и доносы!..»

Абрыцкий Тэш, объятый страхом,

Исчез с их глаз единым махом.

Был поздний час, как «тетку»

Фруму С веселым хохотом и шумом

Лесная стража покидала.

У всех в глазах земля скакала

И месяц, смехом заливаясь,

По небу прыгал, словно заяц.

Спустя немного разошлись,

И песни сразу полились

То тут, то там, и лес будили,

Как будто это волки выли.

  «Ой, домой я приду —

  Никого не найду.

  Я зарежу кота,

  Он, как я, сирота!»

Так пел Амброжик за болотом.

А Пальчик сыпал без заботы:

  «Будет меня женка бить,

  Некому оборонить!»

Михал же басом распевал,

Как будто молотом ковал:

  «Пусть в кармане ни гроша,

  Веселилась бы душа!»

IX. Новый лесничийПеревод С. Городецкого

Когда заря уж занялась,

Вернулся с похорон Михась.

Вошел в землянку, расстегнулся,

Зевнул и с хрустом потянулся, —

Ведь целый день толкался он

И, ночь не спав, был утомлен.

Так сладко-сладко ныло тело —

Скорее отдохнуть хотело.

Жена его не теребила,

Про похороны лишь спросила

И, раз-другой вздохнув по пану,

Сказала: «Спи! А я уж встану».

И тотчас стала одеваться,

Чтоб за работу приниматься.

Пошла корову подоила,

Картофель свиньям перемыла.

Лучи восхода золотые

Дерев макушки зажигали,

Сияньем, блеском выстилали

Небес пучины потайные.

«Эй, хлопцы, хлопчики, вставайте!

Скотину в поле выгоняйте!

Давно пора уж! Хватит спать!» —

Алеся, Владю будит мать.

А хлопцы только потянулись

И с боку на бок повернулись.

Тут мать немного постояла

И головою покачала:

«Будить-то жаль! Ох, сны их сладки!

Пускай поспят еще ребятки».

А дядя уж на поле росном

Сохою ткал борозды-кросна.

Но в поле так пырей разросся,

Что руки вспухли у Антося,

Ежеминутно поднимая

Сошник и корни очищая.

«Ну и болото! Нет терпенья!

Не пахота — одно мученье.

Два шага сделаешь и стой,

Воюй тут с нечистью такой.

Да как же раньше-то здесь жили?

С сохой, что ль, вовсе не ходили?

Что можно было тут взрастить,

Коль в землю сошника не вбить?

Конь с борозды одной устал.

Ну и народ, чтоб он пропал!

Так расплодить сорняк на ниве!

Видать, тут жил лайдак ленивый!»

Антось стоит и размышляет

И поле хмуро озирает.

Но вдруг на солнце кинул взор

И побежал к себе во двор.

«Никак, еще коровы дома? —

Спросил он Ганну. — Вот напасть!

И на гумно к ребятам — шасть. —

Вы что зашились тут в солому?

Вставайте мигом, лоботрясы!

Прошло уже не меньше часа,

Как солнце в небе засветило,

Они же… Хоть воткни им шило!

Эй, хлопцы, говорю кому?

Не то прутом вас подниму!»

Мальчишки заспанные сели,

Бросают нехотя постели

И лапти обувают хмуро.

Потом во двор идут понуро,

А мать вослед бежит из хаты

И торбу подает ребятам.

В ней хлеб, а может быть, и сало.

И хлопцам веселее стало.

Когда уж солнышко пригрело,

Антось, на поле кончив дело,

Распряг конягу своего,

Подмогу жизни трудовой.

Довольный Сивко за гумном

Прошелся медленно, шажком,

Понюхал землю деловито —

А может, где колючка скрыта —

И с превеликою охотой

Валяться начал у заплота.

Антось глядел и потешался

И тихо, ласково смеялся.

На месте ж погоревшей хаты

Теперь работа шла завзято.

Там плотники уж сруб вершили

И плахи ровненько пилили.

Антось, довольный мастерами,

Улыбку прячет под усами,

Шагает к будочке своей

И видит брата у дверей.

Михась уж малость отоспался, —

В обход он нынче собирался,

Заботой занятый другою:

Под чьею же теперь рукою

Служить в лесничестве придется?

Откуда, кто сюда припрется

И место сытное займет?

Кого из замка князь пришлет?

За завтраком Антось с Михалом

Об этом думали немало

И кандидатов обсуждали, —

Одних хвалили, тех ругали.

«Галонского бы нам сюда!

Вот стали б на ноги тогда, —

Простой, спокойный, не надменный,

Лесничим был бы он отменным!»

«Да, это так, — Михал вздыхает, —

Но князь его почти не знает,

Поддержки в замке он не встретит,

Там есть другие на примете.

Такого выищут кащея,

Такого гада-лиходея,

Что проклянешь с ним все кругом —

И землю панскую и дом».

То правда, — поддержала Ганна. —

Житья не будет нам от пана,

Коль сунут дурня или ката,

Немилой станет эта хата.

Так допекут, хоть волком вой

Иль по миру иди с сумой!»

«Эх, брат! — махнул Михась рукою. —

Мы власть видали над собою,

А будем жить — еще увидим!

Но так мы из беды не выйдем

К не добьемся ничего,

Покуда не устроим сами

Горбом, вот этими руками

Угла на свете своего!»

Свой угол! Вымолвить-то просто,

Да, видно, мы не вышли ростом:

Тут денег надобно мешок,

А не пустой наш кошелек;

Считай — за землю заплатить

Да лесу на избу купить…

А в Миколавщину вернуться —

Так лучше тут терпеть и гнуться.

Там теснота, галдеж и споры,

Из-за травинки — драки, ссоры, —

И вновь туда — страдать и жаться?

Давайте службы уж держаться,

Пока еще держаться можно, —

Антось заметил осторожно.

И Ганна с дядей согласилась. —

Еще беды ведь не случилось!

Вот скоро кончим строить хату.

Лугами здесь места богаты.

Никто пока не притесняет

И глаз в горшок не запускает.

Свой хлеб — за все тебе награда,

А потерпеть, известно, надо».

«Да! Потерпеть! Одно терпенье

Вот так и даст тебе спасенье! —

Хозяин усмехнулся криво. —

Век гнись, сноси все молчаливо

И думать даже позабудь

Сорвать ярмо когда-нибудь.

А над мечтой про землю, хату

Закаркай вороном проклятым,

Тяжелый крест поставь над нею,

Как и над всей судьбой своею.

Терпенье — все! Ему нет края!

Чего же мы тогда страдаем?

Зачем все наши устремленья

Пустить поглубже в грунт коренья?

Вот если б вам в глаза плевали

(Вы этого не испытали!)

И унижали, как скотину,

Ежеминутно, без причины,

А вы б моргали лишь глазами

Пред полупанками, панками

И перед всяким панским чирьем,

Тогда б терпенью не учили! —

Глаза Михала засверкали,

А губы яростно дрожали. —

Терпи безмолвно, непрестанно,

А каждая свинья у пана,

Свистун и выродок гнилой,

Лакей последний, грошевой,

Тебя «премудро» вразумляет!

Терпи! Пусть он честит и лает

И за нос как захочет водит!..»

Антось и Ганна не находят,

Что им ответить, как тут быть,

Как узел этот разрубить.

Так, день за днем, не ожидая,

Прошла неделя и другая.

Готова новая изба,

Над белой крышею труба

Сверкает красною короной,

И двор расчищен захламленный.

В окошках зайчики играют

И солнце в гости закликают.

Ну, хата добрая на вид

И жизнь хорошую сулит.

Когда семейство перебралось,

Всем эта хата показалась

После землянки раем божьим.

«Хоть поживем в дому хорошем, —

Довольная сказала мать. —

Берлоге прежней не под стать!..»

Но вдруг Ксаверий к ним пришел.

«Эх, брат, попали мы в засол!

Приехал пан, да уж такой,

Что лучше в речку головой!»

«Откуда, кто?» — спросил Михал.

«Да ты его, наверно, знал:

То пан Раковский из Татарки.

Паскуда, слышал, высшей марки!»

«Стой, пан! Я это имя знаю!

Слыхал о нем, припоминаю.

Так пан Раковский? Злей собаки!

Покажет, где зимуют раки! —

Михась, поднявшись, отозвался

И вдруг недобро рассмеялся, —

Тот смех был над самим собою,

Над глупой, детскою мечтою

О неком справедливом пане…

Теперь мытье пойдет без бани. —

Слыхал, слыхал про эту пташку!

Всем от него придется тяжко!

Поганый пан, чуть осерчает,

Уж с кулаками налетает!»

Еще лесничий не явился,

А уж о нем все разузнали

И так подробно расписали,

Как будто с ними он родился:

И с виду он каков собою,

И что имеет за душою,

И чем известен, сколь богат,

И одинок он иль женат,

И где, когда, чем отличался,

Как к подчиненным придирался, —

Ну, одним словом, «изучили»,

Все кости пану перемыли.

И правда, пан попался злой,

На редкость въедливый, крутой,

Всех ненавидел, презирал

И нос надменно задирал.

Однажды возвратясь из бора,

Подавленный, с угрюмым взором,

Михал в семье повел рассказ,

Как встретил пана в первый раз.

«Иду, а он навстречу, значит.

За ним верхом Абрыцкий скачет.

Подъехал пан, остановился.

«День добрый пану!» Поклонился.

А он, как столб! Не отвечает!

Потом сквозь зубы начинает:

«А где ты служишь, человече?»

«Служу, паночек, я в Поречье».

«Так это ваше благородье

Со всей округой дружбу водит?

Чужих телят на луг пускаешь!

Ты этак службу исполняешь?

Зачем в лесу так стежек много?…

Сидишь у своего порога!

Такой я службы не люблю, —

Лентяям хлеба не даю!

Забыл ты, для чего нанялся?»

Сказал и далее помчался.

«С телятами уж влезли в уши!

Ох, ну и люди! Что за души!» —

Проговорила, вспыхнув, мать.

«Чего ж еще могла ты ждать?

Тот самый Тэш, чтоб подлизаться,

Готов хоть в черти записаться.

Брехать умеет чисто, гладко —

Такая у него повадка».

От грустной повести Михала

Тоска в избе на всех напала.

«Ну что ж! Терпи, молчи, таись,

Выходит так, друзья мои?

Нанялся, говорят, — продался!» —

Михал с усмешкой отозвался.

X. На панской службеПеревод С. Городецкого

Едва умолкли разговоры

Мартин явился из каморы.

Таким же самым лесником,

Как все, служил он, но притом

Между делами был обязан

От пана разносить приказы.

Издалека, почти у Клина

Антоний разглядел Мартина.

«Ну, прется уж сюда с приказом!

Сгорел бы ты, панок, с ним разом!» —

Так пану пожелав «удачи»,

Все ждали, что несет Мартин.

«С какой вы ныне к нам задачей?»

«Приказ принес я для васпана,^{93}

Чтобы Антоний утром рано

Шел рубку намечать в бору.

Михал же должен поутру

К поселку лыжи навострить

И рыбки малость наловить…

Бери там невод с рыбаками,

Панов порадуй окуньками.

Им голодать, сам знаешь, вредно.

А может, им приелись, бедным,

Колбасы разные, котлеты —

От них и сохнут, как скелеты,

Их ветер с ног чуть не сбивает», —

Мартин тут перцу подсыпает.

«Ну, вот навесил пан мне грыжу!»

«Ты недоволен этим, вижу?

Постой, брат, до конца дослушай,

Потом уж отведешь ты душу.

Еще тебе урок приятный:

Крупнее рыбу отберешь

И в замок сам ее свезешь —

Друзьям лесничего… Понятно?»

«Приказ хороший для начала!

Вот, брат, какая жизнь настала!

Пан разве жалость к людям знает?

Двоих на службу запрягает:

Меня — на рыбу, брата — в бор!

Когда же их прихватит мор —

Всех этих иродов пузатых,

Вельможных прихвостней проклятых!

Нет, видно, присказки вернее:

«Кляни ты пана — пан толстеет». —

Михась, озлобясь, бушевал

И пана «Рака» проклинал. —

По горло дела, сеять время,

А на тебя тут валят бремя —

Г они коня за столько верст

И все бросай коту под хвост!

Беда тебе, коль ты бедняк!

А жил бы сам, все шло б не так!»

«Вот тут-то, брат, и горе наше,

И тем удел служебный страшен,

Что не за что нам зацепиться,

И мы со злом должны мириться,

Под дудку панскую плясать,

Любую дурь их исполнять.

Тебя ж стригут, ну, как барана! —

Доставши трубку из кармана,

Мартин продул чубук сердито

И развернул кисет расшитый. —

Тьфу, всех подряд костит и лает,

Себя ж царем воображает,

Так нос дерет пред нашим братом,

Что не достанешь и ухватом!

Всегда косится вроде волка!

И придирается без толка!

Дождались пана мы, Михась!

Что делать, коль пришла напасть,

Жить надо, как там ни гляди!

На свете не впервой, поди,

Имеем дело мы с панами!

Пусть лучше сдохнут они сами,

Пусть прах их ветер разметет!

Сироты, что ли, мы без роду?

И пан, коль повезет народу,

Под нашу дудку запоет!

Придет, придет такое время!

Навеки сгинет злое племя!»

Они еще потолковали

И малость злость свою согнали.

Но от проклятий этих толку

Не прибыло и на иголку.

С тех пор, как белка в колесе,

Михал замучился совсем:

С рассвета дотемна обходы,

И что ни шаг — везде невзгоды:

Там срубят дуб, березу свалят,

А там и лес, глядишь, подпалят

(Чтоб навредить панам проклятым),

Траву сожнут на корм телятам.

Народ голодный, стиснут очень,

Готов золой засыпать очи.

И свой же брат — лесник — кусает,

Пред паном выслужиться хочет, —

В глаза тебе одно лопочет,

А в мыслях петли расставляет.

И случая не упускает

Хоть чем-нибудь тебя донять

И этот горький хлеб отнять.

А сколько беспокойства летом!

Гляди, чтоб бабы без билета

Грибов и ягод не сбирали^{94}

И хворост даром не таскали.

Не видишь света от забот,

А пан-лесничий жмет да жмет.

Уж должен сам ходить с корзиной,

Носить ему грибы, малину.

Хоть разорвись, ему плевать,

Одно он знает — шкуру драть.

То пастуха ему найди,

А то служанку приведи!

А как нагрянет косовица,

Вставай, чуть небо прояснится,

Ищи и косарей и жней.

Ни в чем отказывать не смей!

Все делай быстро, гладко, чисто,

А ведь погода норовиста!

Бывает, в самую страду

Обложит небо, на беду,

И невода за неводами

Растянут тучи над лугами

И дождиком, летящим косо,

Зальют и копны и прокосы.

А за дела Ильи-пророка

Пан на тебя прищурит око.

Служи, трудись на пана-ката,

Сам не управишься, так брата

Бери себе ты на подмогу, —

В одном ярме шагай с ним в ногу,

Трать заодно с ним сил остаток.

Где ж справедливость? Где порядок?

И как ни гнись, ни лезь из кожи —

Ничем ты угодить не сможешь,

Найдет придирку, обругает

И кулаками намахает.

Друзья мои! Кто ж катам этим

Дал силу всю и власть на свете?

На что земля их только носит?

Ой, кто от них не заголосит?

И где на них искать управы?

Ведь суд наш «скорый», суд наш «правый»

Панов за подлости не судит!

А кто же нам защитой будет?

Кто выручит народ в беде?

Кому пожаловаться, где,

Чтоб хоть маленько полегчало?

А миру между нами мало, —

Один другого не покроет,

Один другому яму роет,

Готовы лиха прикупить,

Чтоб побольнее укусить!

А пан лишь этого и ждет —

Он нас по очереди жрет.

«Ну и «Рачок»! Ведь всех мордует!

Чего он так, злодей, лютует? —

Не раз говаривал Антось. —

И как тут быть? Хоть службу брось!

Ну, может, стоило б смириться,

Будь урожайная землица,

А что у нас? Тоска-забота:

Шесть десятин! Чего? Болота!

Вон Лихтаровичу в Затоках

Земли отпущено — волока.

Отдельно и живет и служит,

Как пташка вольная, не тужит.

А ты трясись, как хвост овечий,

Да подставляй невзгодам плечи!

Нет, хуже службы не найдется,

Здесь каждый бес к тебе суется».

«А вы и сами виноваты,

Покорно катитесь из хаты,

Как только пан куда пошлет.

Какой за это вам почет?

Так что ж на вас и не налечь,

В телегу почему не впречь!

А надо часом огрызнуться,

Иначе будешь вечно гнуться

И вечно отдыха не знать!» —

Решительно сказала мать.

«Ого! Смела ты возле печи,

И мудры все твои здесь речи,

А вот сама бы послужила,

Тогда б не то заговорила, —

Ответил ей Михал сердито. —

Губа к губе была б пришита!

Где правду ты на свете сыщешь?

Кому пожалуешься? Нищим?

Судиться будешь с ним? За что же?

И кто тебе в суде поможет?

Иль пан тебя не отпускает?

Служить насильно заставляет?

Не хочешь службы? Поругайся!

Сбирай манатки, убирайся!

Кому ты мил, когда в беде!

Эх, не приклонишься нигде!

Дроздом запрыгаешь, блохою,

Коль нет угла с своей землею.

А коль узнают это люди,

Отбою тут от них не будет.

Чего ж ему не козырять, —

Не побоится и прогнать».

«А зря ты трусишь! Ты ведь нужен,

И уж хомут не стянешь туже.

И кто же так, как ты, радеет?

О каждом пустяке болеет,

Не спит, не ест и ног не чует,

В лесу и днюет и ночует!

Кому, кому, а уж Антосю

Сказать бы можно, коль пришлося,

Ведь он служить не нанимался».

«А думаешь, я испугался? —

Ответил дядя, в хате храбрый. —

Чуть что — так я его за жабры!»

«Послушать вас — смелы и хватки,

А при лесничем — сердце в пятки.

Весь пыл ваш мигом пан остудит.

А крик — как был, так криком будет!»

«Пусть он кричит, и ты кричи!»

«Как жаба у пенька в ночи?

С таким же толком и успехом?» —

Спросил Михал жену со смехом.

И так не раз вот говорили,

Над горькой долею тужили,

А прок один — растравишь раны

Да гуще свет заткут туманы!

«Рачок» за службу прытко брался,

По лесу целый день метался,

Чтоб отыскать где непорядок, —

На это был лесничий падок.

Когда ж проигрывал он в карты,

Бывал в особенном азарте.

Тогда его остерегайся,

Как от заразы злой скрывайся.

Однажды рыскал пан весь день

И, не найдя грехов нигде,

В Поречье прискакал, как черт.

Михала требует, орет.

«Откуда там следы скота?» —

Кричит он с пеною у рта,

Скривив лицо, насупив брови.

«Ходили панские коровы!..»

Ох, как лесничий тут озлился!

Волчком на месте закрутился!

Кричит и топает ногами,

От злости машет кулаками,

Глаза сверкают, как у змея,

От гнева став еще чернее.

Последними словами лает,

Из хаты выгнать угрожает.

Михал молчал, да вдруг нежданно

И сам накинулся на пана!..

(Лесничий сразу испугался.)

«Чего пан этак раскричался?

За что меня хулит, ругает?

Пусть эта служба пропадает!

Пускай сгорят и двор и дом

С неправдой панской и ярмом,

Со всею долей распроклятой!

Замучили, загрызли, каты!»

Михал тут плюнул, отвернулся, —

Хоть раз, да славно огрызнулся!

Новая земля

XIII. Выборка медуПеревод С. Городецкого

Поречье — славный уголок,

Пригожий летом и веселый.

Как море — лес, как небо — долы,

Цветами светится лужок.

А сколько по реке смороды!

А как гречиха пахнет медом,

Когда начнет она цвести!..

Ну, как тут пчел не завести!

Им столько выгод здесь и места!

Весной, во время переезда,

С собою взяли пчел колоду,

На всякий случай, для разводу,

И пчелы начали роиться.

Нашлись охотники — сложиться:

Кто ульем в складчину ссужал,

А кто под мед и денег дал.

Ну, как же тут откажешь людям?

Не примешь — меду не прибудет,

Накличут всяческого зла:

Не любит зависти пчела.

В том предприятии пчелином

Антось был высшим, главным чином,

Хоть эта новая наука

Далась ему с немалой мукой, —

И первой вылазки своей

Не позабудет он, ей-ей!

То было время солнцепека,

Выходит рой, гудит высоко,

Летит на вербу и садится.

Никак к нему не приступиться!

Антось берет дымарь и сито,

Глядит на этот рой сердито —

Вот на тебе, еще беда!

Загнал же черт его куда!

Антось по лестнице добрался

К ветвям и там обосновался, —

Скатерку приоткрыл над ситом,

За ложку взялся деловито.

Но только чуть затронул рой —

Гудит пчела над головой, —

Другая — в ухо жалит метко.

Качнулся дядя наш на ветках,

Невольно хвать за толстый сук!

А сито выпало из рук!

Пошла у пчел тревога тут,

Звенят, как ангелы, поют,

Но жалят дядю, словно черти.

«Чтоб вам сгореть! Язвят до смерти!»

Пригнулся дядя — вот напасть!

На землю вся свалилась снасть.

Антось за нею, будто сноп,

Туда ж с вершины вербы — хлоп!

Поднялся дядя, побежал,

Так, словно разум потерял,

В шалаш укрылся под застреху.

И горя было тут и смеху!

Потом Антось наш научился,

К повадкам пчел приноровился,

Стал скоро бортником завзятым,

Хоть не сравнить его с Кондратом.

Прошел и спас. Кончалось лето.

Пылает лес, в багрец одетый,

Трепещут в золоте осины,

Свисают гроздья у рябины.

Пчела уж меньше занята,

Пожива ей теперь не та,

К тому ж и ульи не пустые,

Рои окрепли молодые

И малость меду наносили.

Вот кумовьев и пригласили

На выбор меда в добрый срок.

Веселый, тихий был денек.

Мужчины на заре поднялись,

Подмолодить себя старались:

В корытах головы помыли,

Усы повыше закрутили

Да мылом их понатирали,

Чтоб крепче были, не свисали.

А для гостей, на праздник этот,

Надели новые жилеты

И сапоги так налощили,

Что просто шляхтичей затмили.

«Ты, дядя, в зеркало взгляни:

Ну, хоть в бумажку заверни!

Такой красавец, что держись!» —

Дразнить мальчишки принялись.

«А ты не смейся, дуралей,

Утри-ка лучше нос живей,

Сопля уж губы запирает», —

Алеську дядя подсекает.

Алесь затих, потупил очи,

На шутки что-то неохочий

Сегодня дядя, — смотрит вбок.

Алесь — смышленый паренек!

Он молча Костусю кивает,

Из хаты выйти приглашает, —

Договориться им пора

О том, что мучит их с утра:

Кому и где пасти скотину?

«Я вот, брат Костусь, как прикинул:

Коров мы выгоним вдвоем,

Под старым вязом попасем.

Когда ж они чуть пополнеют,

Бока их малость округлеют,

Мы их запустим на болото,

И закипит у нас работа!

То ты, то я — на перемену!

Куда вот только мед я дену?

Живот здесь надобно, браток,

Как у Баландихи мешок».

И хлопцы, кончив договор,

За речку устремляют взор,

Туда, где пролегла дорога, —

Гостей сегодня будет много,

Родных, знакомых и соседей.

Быть может, кто-нибудь уж едет?

А малыши в дому резвились,

Близ мамки, как всегда, крутились,

По временам ей помогали,

Но больше все-таки мешали.

Одна всех дума занимает:

Что день сегодня необычный,

От всех он праздников отличный, —

Такой лишь раз в году бывает.

На этот день молодцевато

Принарядилася и хата:

Все выскоблено добела,

А стены красного угла

Увиты зеленью кленовой,

И стол накрыт скатеркой новой;

Святых украсить не забыли,

Цветной бумагой обложили, —

Они взглянули веселее,

Их лики сделались добрее.

Алесь и Костусь в этот час

Гостей под дубом поджидали

И меж собой шутя гадали:

«Узнай, Костусь, кто из гостей

Приедет первым? Ну, скорей!»

«Ну, кто? Конечно, Юрка, друже».

«А почему?» — «Мед любит дюже.

А там, гляди, Язэп припрется,

И Фабиан из Королины.

Подвыпьют, знаешь сам, мужчины,

Вот разговор у них начнется!

А после выступит Кондрат,

Шутить, плясать всегда он рад,

Его Ялевка подстрекнет.

А Ухин песню запоет:

«Пей горелку! Эй, соседи!..»

«Смотри, смотри, уж кто-то едет! —

Алесь вскочил и вдаль взглянул

И локтем Костуся толкнул. —

То Ухин едет! Видишь, вот он!»

И хлопцы кинулись в ворота,

Несутся что есть духу к хате:

«Там Ухин едет! Ухин, тятя!»

«Цыц, вы! Не сметь его так звать,

Не то — ремня не миновать!» —

Отец на сыновей серчает.

Пиджак свой чистый надевает

И из избы спешит скорей

С почетом принимать гостей.

Андроцкий — Ухин — в воротах

Остановил конягу так,

Как будто тот — лихой рысак,

Хоть конь, как вол, неповоротлив

И бегать сроду неохотлив.

Кадушка Зося вся сияет.

Михал сойти ей помогает:

Она ж как глина — даже тяжко

Под нею стонет колымажка.

«Привет, кума! Войти вас просим!»

А в узелке бутыль у Зоей.

Кума, как утица, качаясь,

Идет к крылечку, улыбаясь.

Тут и хозяйка выбегает,

Ей двери в сени отворяет.

Они сердечно засмеялись

И крепко так поцеловались,

Как будто бы слились две речки;

Горохом сыплются словечки.

«А где же крестница Алена?» —

Спросила Зося удивленно.

Глядит Аленушка волчонком,

Но Зося обняла ребенка,

Спешит гостинец передать

И понежнее приласкать.

В глаза заглядывает ей:

Ведь у самой-то нет детей!

Алесь успел тут под шумок

Распотрошить весь узелок.

И Костусю бормочет в ухо:

«Там, брат, горелка-веселуха,

И каравай, и сыр как плаха!

Эх, коли не было бы страха,

Вот можно было б поживиться.

Но этот дар не залежится!

Я каравай не упущу,

Тебя как надо угощу».

Так пошутили, посмеялись

И весело за дверь помчались.

Якимов воз уже прибрали,

Коня вожжами привязали

В кустах ольховых возле дуба,

Где погулять так было любо.

Затем к избе подъехал чинно

Язэп с фольварка Королина.

А там Кондрат коня стегает.

«Гей, смерть турецкая!» — ругает.

И лишь заметили Кондрата,

Загомонила сразу хата:

«Ну, вот и бортник наш спешит,

Всех распотешит, насмешит!»

«Ноль! Смерть турецкая! Мякина!..» —

Кондрат веселый был мужчина.

Он прибыл с матерью седою —

(Ее Алесь прозвал совою).

Высокий, сухощавый, статный,

Всегда желанный, всем приятный,

Кондрат с приветом в дом вступил

И о здоровье всех спросил.

И бабка, Пальчиха Дорота,

Хлеб-соль внесла, еще чего-то, —

Таков обычай белорусский,

В узле ж — горелка и закуски.

Но вот гостей полна уж хата.

Перекрестясь, Антось с Кондратом

Берут корыто и дымарь.

«Ну, помогай, небесный царь!»

«Куда ты лезешь? Вот дурная!»

Кондрат пчелу увещевает

А пчелка, словно в паутине,

В его запуталась щетине, —

Поймал тихонько, отпускает,

Неспешно соты вынимает.

«Ах вы, лентяйки, — соты голы,

А ведь не молодые пчелы!

Дай дыму им! Дымку им дай!

Га, есть немного! принимай!»

Кондрат пласты ножом срезает,

Кряхтит, бедняга, и потеет;

Пчела в дыму как бы пьянеет,

В колоду выше уползает.

«Таскали, бедные, таскали,

А мы в минуту все забрали!» —

Так пожалеют, повздыхают,

И к улью новому шагают.

Внесли корыто с медом в хату,

На долю выпало Кондрату

Делить его меж кумовьями.

Подходят женщины с жбанами, —

Тут шутки, толкотня и смех,

Веселье захватило всех.

А в это время стол накрыли,

Гостей шумливых пригласили.

Они садятся, но без спешки,

Так полагается — помешкать.

(Мол, вежливость нам не чужда!)

Идут тут споры, как всегда,

Все начинают прибедняться.

«Садись, Язэп!» — «Пускай садятся! А

 я тут с краешку приткнусь!»

«Садись, чудак!» — «Ну, ну, сажусь!»

«Пан Фабиан, и ты, Кондрат,

Яким, и Ян, и Юрка, — брат!

Прошу, прошу вас!» Усадили.

Таким же чином упросили

И женщин. Дядя же Антоний

Немедля в ход пустил ладони:

Так ловко пробки вышибает,

Что удивленье вызывает.

Криницы радостного хмеля,

Непринужденного веселья —

Бутылки, чарок ожидали

И, как епископы, стояли.

Горой лежит у их подножья

Закуска, эта милость божья, —

Как снег белеют ломти сыра,

Колбасы же в слезинках жира,

А в рот возьмешь — блаженства вкусишь

Их только встретишь в Беларуси.

Мой милый Янка, мой Купала!

Судьба в одном нас вихре мчала.

Но почему же той порою

Не повстречались мы с тобою,

Чтоб стол селянского банкета

Развеселил твой дух поэта?…

Михал тут чарку поднимает.

«Ну, а за мной кто? — вопрошает.

Глазами всех гостей обвел. —

Начнем с конца кропить наш стол!

Ну, кум Яким, мой старый друг!

Пусть горе не войдет в наш круг,

Дай бог нам доброго приплоду,

Да чтоб побольше было меду,

Чтоб пили мы, еще просили,

Чтоб мы на головах ходили,

Справляя праздник наш пчелиный,

За ваше, гости, пью здоровье!» —

И после этого присловья

Он ловко чарку опрокинул,

Глотнул и губы утирает,

Затем Якиму наливает.

И вот пошла по кругу чарка,

Хмель в головы ударил жарко,

Все больше гости веселеют,

Все больше лица их краснеют,

А голоса звучат сильней,

От смеха разговор живей.

Склоняясь с лаской и приветом,

Как нива светлая под ветром,

Хозяйка потчует гостей.

И каждый мил и дорог ей.

«Ну, будьте ласковы, возьмите,

Вот мясо, сыром закусите,

Колбаски иль окорочка,

Ну, хоть кусочек пирожка!

Побольше масла положите!»

И вот бутыль уже пустая!

На смену ей спешит другая,

И гости шумным удивленьем

Приветствуют ее явленье.

А женщины свой пир ведут

И от мужчин не отстают,

Хотя от них отмежевались —

Своей горелкой угощались

(Тем отличалася она,

Что чуть была подслащена).

Послушать любопытно было,

Как их собранье гомонило

И как они, подвыпив малость,

От новой чарки отрекались:

«Прошу вас, пани Юзэфова!»

«Нет, нет, кума! Даю вам слово —

Совсем пьяна, побойтесь бога!»

«Не любит бог, коль пьют немного!»

Кума на просьбу поддается,

За чарку в третий раз берется,

И только губы омочила,

Как чарку снова опустила, —

К бутылке тянется рукой.

«Не дам, Анелька! Нет, постой!»

(Обычай так повелевает:

Кто чарку пьет, тот наливает.)

«Ты выпей чистенько-чистенько!»

«Ох, я пьяна уже маленько!

Язэп мой лысый, вишь, серчает!»

Куму Анелька обнимает,

И завершает спор на том,

Что чарку пьет одним глотком.

И вот не выдержали женки

И песню затянули звонко,

Чтоб осмеять всех неженатых —

Антося, Яську и Кондрата.

  «Сидит в хате, чешет темя,

  Не с кем молвить слова!

  Ой, женись! Ускачет время,

  Старость тебя словит!

  Поседеешь, сядешь маком,

  Девки отрекутся,

  Будешь стынуть, как собака,

  Под забором гнуться

  Да лизать горшки и мисы,

  Не свои — чужие!

  Ты женись, Кондратка лысый!

  Дурни — холостые!»

«Ох, уж умеют бабы выть!

Одно им дело, чтоб женить!

Эх, эх, турецкие вы сватьи!

Когда вас нет, спокойней в хате!»

Кондрат очами заблестел,

А Яська, брат его, запел:

  «Я один, все пути

  Мне теперь открыты.

  А женился — взаперти

  С бабою сиди ты.

  Я один, я казак,

  Для чего мне женка!

  Не женись, холостяк,

  Изведет бабенка!

  Бог мужчину создал,

  После с толку сбился:

  Драл чуприну Адам,

  Что с Евой скрутился!»

«Вот так! Вот так их! Молодчина!» —

Смеясь, воскликнули мужчины.

«Ну, поддадим же, хлопцы, жару!

Яким, бери-ка свою чару!»

«Нет, брат Михал, ей-богу, будет!»

«Да не задерживай! Ждут люди!»

Яким дошел уже до точки:

Нет, он не выпьет ни глоточка!

Мужчины нрав Якима знали

И лишь дружнее наседали.

И наш Яким хоть и с божбой,

Но выпил весь стаканчик свой.

А дальше вновь таким же чином

Клялся, выискивал причины,

Но чарка в чарку пил с друзьями;

И вот уж заморгал глазами,

Потом ладони вдруг развел

И песню старую завел:

  «Ой, летел полем шмель,

  А навстречу мушка.

  Пододвинься, кума,

  Пошепчу на ушко!»

На круг тут Ганна выступает,

В ладоши плещет, подпевает:

  «Заиграйте, музыканты,

  Чтоб я заплясала.

  Купил батька черевички,

  Чтоб я их стоптала».

На голос тот мужчины рьяно

Выталкивают Фабиана.

И хоть он был изрядно пьян, —

Пустился в пляску Фабиан.

  «Полюбуйся, Ганка,

  Как трясется шапка!»

И вместо шапки волосами

Трясет, как ветер колосками,

Да разминает свои кости.

И разошлися наши гости.

Тут гребень Пальчик Ян хватает,

К нему бумажку приставляет

И начинает так играть,

Что просто ног не удержать.

  «Без музыки, без дуды

  Ходят ноги не туды.

  Играй, дудочка моя,

  Куда дудка, туда я!»

И сам хозяин — ловкий, статный,

Согнувши руку деликатно,

С кумой Анелькой стал плясать,

Всех панским вальсом удивлять.

За ним Язэп из Королины

Вступил с торжественною миной

И так с хозяйкой закружился,

Что потом лоб его покрылся.

Андроцкий перестал божиться,

Сидит, не может шевелиться,

Беседу Юрка с ним ведет,

Яким же тоненько поет:

  «Мой сосед горелку пьет,

  Пока пьется.

  Конь сам до дому дойдет,

  Не собьется».

«Плясать хочу! Кто мне сыграет?» —

Ян Пальчик громко восклицает,

Но, не дождавшись дударей,

Пустился с музыкой своей.

  «Там-там! Тара-там!

  Там-та-тита, ти-та-там!

  Ходи, хата, ходи, печь!

  Не жалей своих плеч!

  Я найму дударя,

  Дударика-комара.

  Ты, комар, играй, играй,

  А ты, муха, подпевай!

  Слепень, скрипкой будь у нас!

  Возьми, овод, контрабас!

  Шмель, ты в бубен бубни,

  Шершень, песню затяни!

  Я хочу поплясать,

  Всех на бал поскликать.

  Развернись же, душа!

  Берегись Тамаша!

  Я тогда только пан,

  Когда здорово пьян,

  Тогда весел и рад,

  И сам черт мне не брат!

  Там-там! Тара-там!

  Там-та-тита, ти-та-там!

  Лысый черт бежит с болота,

  Одному жить неохота.

  Хоть хитер, а оступился —

  Взял жену и утопился.

  Эх, не будь, чертяка, слаб!

  Не люби ты, дурень, баб!

  У нее коса растет!

  Кого хочешь оплетет!

  И Язэпа и Михала,

  А меня вот не поймала!

  Разве что ума лишусь,

  Да и то остерегусь!

  Держи шире карман!

  Не поддамся на обман!»

Тут гости с места повскакали,

В ладоши били, подпевали.

«Ах, чтоб он скис! Вот разыгрался.»

А Пальчик лишь сильней старался, —

Взлетают руки, плечи ходят,

Бровями лихо так поводит…

Но стало тут уже смеркаться.

«Пора домой нам собираться!»

«Да посидите, погуляйте!»

Останьтесь! Песни поиграйте!»

«Ну, песню! Песню! Начинайте!»

«Ой, пора вечерять, а отца нет дома.

Иль ему дорожка эта незнакома?

Иль он заблудился, со следа конь сбился?

Иль среди дороги он остановился?

Хоть трудна путина, да конь ее знает.

Но не конь дорогу себе выбирает.

Ой, кто по дороге коня погоняет,

Коня погоняет, песню запевает?

То везет сосед наш подарок великий:

Сапоги для сына, дочке — черевики.

А нашего татки нету — все гуляет,

Про детей, про хату и не вспоминает.

Пора спать ложиться, а татки нет дома —

А дорога бита, хорошо знакома.

Вот и полночь скоро, а все нету татки…

Ой, пора нам, гости, пора к своей хатке!»

Тоской неясной песня веет…

На свете все конец имеет.

И гости свой банкет кончают,

Одни другим добра желают.

Минута настает прощанья,

Слышны приветы, пожеланья:

«Не забывайте же! Простите!

Коль что не так, не осудите!»

XVII. ВолкПеревод С. Городецкого

По будням все вставали рано:

Безделье, лень — хворобы пана,

А тут не надо подгонять,

Когда хлопот — не занимать!

Вновь запрягайся на неделю!..

Склонялась Ганна над куделью,

Мужчины, обрядясь теплее,

Шли поутру в гумно скорее, —

Михал Антосю помогал,

Покуда день не наступал:

Ведь нужно кончить с молотьбою,

Чтоб не висела над душою.

«Директор» Яська доброхотом^{95}

Здесь тоже по утрам работал.

Он был парнишка деловитый

И до работы страх сердитый,

Хоть и казался с виду квелым;

Душевный хлопец и веселый!

Порожняком не ходит в хату —

Ну, что за тяжесть парню-хвату

Взять на дворе охапку дров.

Все сделать Яська наш готов

Для дорогих своих хозяев, —

Нет, Яська, брат, не из лентяев!

Раз каблуком он зацепился,

С дровами навзничь повалился

На шаг — не дальше — от порога.

Ну, почесался лишь немного

Да поглядел на каблуки:

Эх, миновали те деньки,

Когда, проворны и крепки,

Они на игрищах плясали,

А тут ходить не пожелали.

Своим порядком шло ученье.

Но все же Владя с большим рвеньем

За цеп и за метелку брался

Иль по лесу с ружьем шатался,

Охотясь на рыжух-лисиц

И на пронырливых куниц.

И батька с этим примирился.

Что ж! Для науки не родился.

Вот из меньших что, может, будет?

Пускай они уж выйдут в люди!

Алесь сидит, «закон» читает

И сам с собою рассуждает,

Чему-то тихо засмеется

И носом в книгу вновь уткнется.

У Костуся — «Родное слово»,

Он за склады берется снова,

Да что-то худо все выходит

И только злость одну наводит!

Из чащи темной и суровой

Заря денек выносит новый,

Денек короткий, чуть заметный,

Но все ж веселый и приветный.

Мороз берется, поджимает,

По лесу белому гуляет

И ткет холсты на бережку,

За ночь подкинуло снежку.

Михал с утра идет в обходы.

От звонкой солнечной погоды

Помолодел как будто весь.

Какой уж раз он ходит здесь!

Тут все тропинки и дороги

Ему давным-давно знакомы,

В любом конце Михал как дома:

Где не ступали его ноги!

Каких он уголков не знает!

Михал идет, следы читает.

Вот тут тонюсенькой цепочкой

Прочерчен путь по снежным кочкам —

Лежат следки друг к дружке близко,

Видать, мышиная расписка.

Другой рисунок — след тройной

Оставил заяц озорной.

А лис-хитрец, чтоб с толку сбить,

По снегу ровно тянет нить,

И следом в след свой попадает,

Ну, как одной ногой ступает.

В лесу мертво и глухо-глухо.

Напрасно звуки ловит ухо:

Кругом сугробы, все застыло,

Все сковано железной силой,

И только где-то на суке

Вдруг свистнет сойка вдалеке

Да дятел простучит уныло.

Не оттого ль и на Михала

Тоска внезапная напала, —

Глядит вокруг он хмуро, вчуже,

Как этот лес, объятый стужей.

Но все же бор, хоть онемелый,

Ведет невнятно сказ несмелый,

И сквозь холодный белый сон

Беседует с Михалом он.

Ведь каждое местечко бора —

Полянка, чаща, ров, пригорок —

Особый лик имеет свой

И воскрешает пред тобой

Все то, что память сохранила.

Да, много всякого тут было!

Ведь тут полжизни лесниковой!

Ну, хоть бы эта вот дуброва!

Грибов под осень здесь тьма-тьмуща,

И люд приходит гуща гущей, —

Смех, песни, выкрики несутся,

Далеко в чаще раздаются.

И вот, бывало, пан прикажет

Сойтись сюда тихонько страже —

С боков, и спереди, и сзади,

Чтоб очутился люд в засаде.

И это все на голых, бедных,

И все из-за панов зловредных!

Лови! А у иного нет

Рубля, быть может, на билет.

Но должен драть и с бедноты,

И виноват не пан, а ты:

Зол не хозяин — скажет всякий,

А злы хозяйские собаки…

А этот хвойник обгорелый?

Да тут рассказ бы вышел целый,

Когда б поведать все сначала,

Что в память остро так запало.

Но горько вспоминать об этом:

Здесь пан ругал Михася летом,

А он стоял, моргал глазами

Перед людьми и лесниками.

Вновь, как всегда, к одной тропинке

Сошлись все стежки-паутинки:

Своей земли бы раздобыть

И эту каторгу забыть…

Да только вот в чем заковыка:

Купить земли — купить не лыко, —

Откуда, из чего заплатишь?

Эх, руки коротки, не схватишь!

И только грусть гнетет сильнее!

Но думку все ж Михась лелеет,

Ее под самым сердцем носит —

Земли свободной думка просит!

Она с ним дома и в обходах,

Она и боль его и отдых.

И коль признаться, наш Михал

Давно уж угол свой создал.

И хатка эта вот какая:

Удобная, хоть небольшая,

Стоит над речкой иль криницей,

И две трубы, как две сестрицы,

На крыше высятся форсисто;

В дому покойчик светлый, чистый,

Все солнцем залито, а бревна

Лежат одно к другому ровно,

Широкие и без приточек,

И желтые, что твой желточек.

Гумно, сараи и ограда —

Все новое, все сбито ладом.

При доме садик молодой,

Но уж развесистый, густой.

И тут же рядом луг и поле,

Простор душе твоей и воля!

Из хаты вышел — и работай,

Без пана, собственной охотой!

Но это лишь мечты одни.

Исполнятся ль когда они?

В лесу еще угрюмей стало.

Заныло сердце у Михала,

Тоскою давит этот бор,

Душа же хочет на простор,

И очи просят света, воли.

Михал идет туда, на тюле,

Где Неман, быстрый и суровый,

Охватывает бор подковой.

Теперь же глух он и молчит,

Под ледяной укрывшись щит.

Кругом все тихо, тихо… Дали

Повиты дымкою печали,

А там над Неманом, на круче,

Село синеет темной тучей, —

Понуро, горько никнут хаты,

Снегами грузными прижаты.

Михась на голый холм взобрался

И тут немного задержался.

И как во сне — так зримо, живо

Его былое окружило.

Вот тут, в струях водоворота,

Девчина славная, Дорота,

Давно когда-то утонула, —

Ее волною захлестнуло.

А после случай был другой,

Уж года три назад, весной —

Якима к берегу прибило;

Родные выбились из силы,

Недели две пред тем искали

И, не найдя следов, отстали.

И тут же призрак появлялся

(Народ потом ходить боялся) —

Недвижный кто-то на воде,

Еще не виданный нигде,

Сидел и трубочку сосал

И вдруг распался, с глаз пропал…

Загадочны молвы скрижали!

Каких легенд вы не знавали!

Михал внезапно содрогнулся,

Взглянул еще раз и пригнулся,

Сорвал с плеча ружье-двустволку

И взял его наизготовку.

За камень спрятался, глядит:

Ему навстречу волк бежит,

Ну, просто валит на Михала!

Душа от радости взыграла:

«Постой же, брат, постой, волчуга!

Уж я сумею встретить друга!»

А волк несется, снег взрывает,

И только хвост его мелькает, —

Видать, задали где-то страху.

«Ну, брат Михась, не дай же маху!»

Патроны в сумке у руки,

Вот взведены уже курки.

«Не удерешь, башка дурная!» —

Михал смеется, поднимая

Ружье, а волк уже на речке…

Вот он за горкой… Не видать…

Ну, скоро выбежит опять…

«Держись же, брат, не дай осечки! —

Михась притихнул, не моргнет. —

Сейчас, сейчас он подойдет —

Ну, шевелись, скачи, зверюга!»

А время движется так туго!

Пора уж, был он недалеко,

Тьфу, что за чертова морока!

Вокруг себя глядит Михал.

Неужто так и потерял!

А руки все еще дрожат:

Не мог же волк уйти назад!

Куда ж он, дьявол, провалился?

Михал бегом с холма спустился,

Туда, сюда — и все не впрок,

И ринулся наискосок

Чуть вправо — там, быть может, встретит

Иль хоть следы его заметит.

Но понапрасну снег он топчет:

Нигде следов не видно волчьих.

Опять назад — все нет! Пропал!

Аж пот охотника пробрал.

Тогда на Неман он рванулся,

Взглянул Михал и содрогнулся,

Внезапно все в нем задрожало

И сердце громко застучало —

В широкой полынье пред ним

Метался зверь, водой гоним.

И, увидав Михася рядом,

Метнул в него звериным взглядом.

Михал схватился за двустволку,

Чтоб тотчас выстрелить по волку,

Но вдруг ружье само собою

Поникло тихо над водою, —

Вот он, бери его руками,

Висит на лапах, словно в яме.

Провал глубокий, лед покатый,

И бедный волк, водой прижатый,

Скребет по краю льда когтями,

Хрипит и ляскает зубами,

И весь пружинится, и рвется,

Но выбраться не удается!

Слабеет волк, иссякла сила, —

Страшна, видать, для всех могила!

Но он опять судьбу пытает,

На лапы крепче налегает,

Да не за что им зацепиться,

Из них уж кровь на лед сочится,

Они царапают, скользят,

Край полыньи перебирают, —

И тень надежды уплывает,

Мутнеет острый волчий взгляд.

Да, нет тебе уже спасенья,

Напрасны все твои стремленья,

Уже недолго остается

Тебе с погибелью бороться.

Изнеможен борьбой с бедою,

Волк поднял морду над водою

И вскинул взор свой на Михала,

Но злобы нет в его очах,

В них лишь мольба и мутный страх…

Тьфу! Жалко даже зверя стало,

Так очи горестно глядят,

Ну, как в него пустить заряд?

Еще раз бедный волк рванулся,

Вверх животом перевернулся

И, взвыв отрывисто, тоскливо,

Исчез под белой снежной гривой.

Михал стоит и размышляет,

Сосняк, сугробы озирает,

Как будто хочет он узнать,

Хоть никого там не видать:

«Ну, как, брат, это понимать?»

XXI. Таинственные звукиПеревод М. Исаковского

В ином году, в мороз суровый,

Когда весь мир, сдается, скован

И все под снегом коченеет, —

Нежданно вдруг теплом повеет.

Погонит тучи ветер южный,

Польется дождик, крупный, дружный;

Идет он, с крыш ручьем стекает

И снег как будто поедает.

Лес, сбросив зимний свой убор,

Другой заводит разговор

Под помутневшим небосклоном,

И хорохорятся вороны.

«Грязь! Грязь! Весна!» — кричат, взывают.

Как будто впрямь весну встречают.

В кустах ольховых, под горою,

Ручей волнистой полосою

На свет явился, лед пробил

И зашумел, заговорил;

И косогоры облысели,

И рвы водою заблестели.

Вода поет во всех лощинах,

И вздулся лед на озеринах.

Дороги почернели сразу,

И всюду — сколько видно глазу —

Луга затоплены водою,

Как может только быть весною.

Но это все — игра, забава.

Зима тепла не любит, право,

Она свое всегда возьмет —

Так забушует, запоет,

Так в поле ветер заиграет,

Что прямо с ног тебя сбивает.

И воют в поле завирухи,

Как возле гроба молодухи,

Лес белым снегом покрывают,

Вокруг сугробы наметают.

Вороны сразу стали тише,

Они летят поближе к крыше,

Дрожат, голодные, и стынут,

Для крика клюва не разинут.

Деревья снова запушились,

И снегом «лысины» прикрылись.

Ручьи и речки смолкли снова

Под гнетом зимнего покрова.

Лед на лугах стеклом сверкает,

И редко солнышко гуляет.

Настанет ночь. Повсюду тихо,

Завоет разве где волчиха

Да в крыше дранка затрещит,

И все опять кругом молчит…

Но что же это? Что за звуки?

Откуда это? Чьи там руки

Бьют тяжким молотом во мгле,

Как конь копытом по земле?

Какой там трудится кузнец,

И что кует он, наконец?

Стоишь, поводишь головою,

А луг гудит, гремит и воет;

То треск послышится средь ночи

Такой, что, кажется, хохочет

Сам черт рогатый средь болота;

То завизжит, застонет что-то,

То вдруг закашляет, залает, —

Стоишь, и сердце замирает.

«Гу-гу!» — и воздух содрогнется.

«Бах-бах!» — над лугом пронесется

И по лесу заходит эхом:

То засмеется диким смехом,

То загрохочет, то засвищет —

Ночное чертово игрище!..

Вдоль всей реки — по самый Неман —

И впрямь какой-то ходит демон

Всю ночь, до самого рассвета!

И жутко и приятно это.

А ночь тиха. И в бездне темной,

В пустыне страшной и безмолвной,

Сверкают звезды молодые,

Как будто бусы дорогие.

То в одиночку, то гурьбою

Плывут они над головою,

То станут в ряд, сойдутся в круг,

Бросая лепестки вокруг.

Они горят, живут, играют,

Как будто чьи глаза мигают.

Порой же с неба в тьму ночную,

Чертя дорожку огневую,

Слетит падучая звезда

И вмиг исчезнет навсегда.

Когда шатер ночной, богатый

Раскинет небо над землею,

Веселой шумною гурьбою

Выходят хлопцы вон из хаты.

«Стой! Тише там! Шуметь не смейте!..

Ой, что же деется на свете?»

И хлопцы сразу затихают

И на Алеся взгляд бросают;

Но наш Алесь стоит безмолвный,

И сам он, удивленья полный,

Мгновенно руку поднимает:

«Вот! Вот! Вы слышите? Стреляет!..»

«Что ж это, хлопцы? Вот так диво! —

«Директор» шепчет боязливо. —

Ужель Несвиж из пушек бьет?»

И Яська в дом бежит, орет:

«Сюда, сюда, эй, дядя, тетя!

Да что ж вы, право, не идете?

Идите быстренько, идите!

Что тут творится — поглядите!»

И так он охал, так он звал,

Что в хате всех перепугал.

«Нет у меня к тебе, брат, веры,

Хватаешь часто выше меры», —

Антось на это отозвался,

Но все же со скамьи поднялся

И натянул кожух на плечи;

И мать тотчас же прялку к печи,

Работу бросив, прислонила

И за Антосем поспешила.

Стоят и смотрят молчаливо

И ухом ловят — что за диво? —

Как будто выпь бубнит в болоте

Иль по кадушке черт колотит.

«Ну что, услышали? Что это?» —

«Директор» тихо вопрошает,

И страх беднягу пробирает.

«Эх, Яська, брат, идет комета, —

Пропали мы, кончина света! —

Сказал Антось, шутливо плача. —

Ох, Яська, Ясь, погиб ты, значит.

Не повстречаешься с родными,

Навек теперь прощайся с ними,

Их видеть больше не надейся…»

«Нет, дядя, что это? Не смейся!» —

Антося хлопцы обступили

И разом все заговорили.

«Идемте в хату! — молвит мать. —

Уж лучше в хате помирать».

И хлопцы видят — промахнулись,

Ошиблись в чем-то, обманулись,

Но в чем — узнать им интересно,

Пока же это неизвестно.

Антось идет и лишь хохочет,

Он сразу объяснить не хочет:

Порой любил Антось, признаться,

Над Яськой малость посмеяться.

А хлопцы думали-гадали

И в ход все способы пускали,

Чтоб разузнать, что там за сила,

Но ничего не выходило.

«Ну, дядя, хватит насмехаться:

Самим нам трудно догадаться,

Скажи, откуда эти звуки?»

«А ты же знаешь все науки,

Напихан ими до отказа

И знать про все ты сам обязан.

Какой же ты «директор», друже,

Выходит, что мудрец не дюжий,

Тем боле что предмет несложен…

Ну, кто «директору» поможет? —

С улыбкой дядя продолжает: —

Быть может, Костусь отгадает…

А ну-ка, постарайся, Костусь,

Тут дело очень-очень просто. —

И все взглянули на того,

Но он мотнул лишь головой. —

Да ты смелей! Чего стесняться?

Ведь ты ж охоч по льду кататься…»

«А чтоб вы, дурни, погорели! —

Тут батька вдруг сказал с постели.

Он там дремал, теперь поднялся

И в общий разговор вмешался,

У теплой печки ставши сбоку. —

Ох, вижу, в вас не много проку:

Такую глупость не понять!

Вам по затылку б надавать,

Тогда бы поняли небось,

Что и откудова взялось!»

Носы ребята опустили,

Сидит наставник, как на шиле:

Вот уж заноза так заноза!

«Да это ж лед трещит с мороза!» —

Алесь и Костусь вдруг вскричали

И тайну звуков разгадали.

У батьки гнев сошел на милость,

Лицо мгновенно прояснилось.

«Вот молодцы!.. А вы-то… эх!

Меньшие вас побили… Смех!

Один — большун, другой — учитель,

Наставник, всех наук рачитель.

Фу, стыд какой!» — их дядька кроет.

А Владя только хмурит брови:

«По пустякам какая ж стать

Была мне голову ломать?»

«О ты, великий Соломон,

Во всех науках ты силен!

А если так, скажи-ка вот:

С чего трещит наземный лед?»

Другая выплыла задача.

Потеет Яська, чуть не плачет,

Ответить хочет и боится

При всех позорно провалиться.

И Владя очи опускает.

«А штука, видите, такая, —

Сам дядька начал вдруг рассказ. —

Был, значит, паводок у нас,

Вода повсюду разлилася

И крепким льдом потом взялася,

Мороз ударил, и тогда

Вода ушла из-подо льда

И над землею лед повис.

Теперь и падает он вниз.

И только глыба упадет —

Такой и шум и гром пойдет,

Что будто пушки, в самом деле…

Ну что, теперь уразумели?»

«Я это знал, — Ясь отозвался, —

Да только высказать боялся».

«Я тоже», — Владя отвечал.

«А ты бы лучше помолчал, —

Отец на Владю напустился. —

Совсем ты, хлопец, обленился!

Не будет от тебя, знать, проку,

Уйдешь ты в жизни недалеко:

С твоей наукой — видно сразу —

Всю жизнь ты будешь коломазом».^{96}

«Что ж, и колеса мажут люди, —

За это тоже плата будет!» —

Спокойно Владя отвечает

И смех всеобщий вызывает…

«А у меня вопрос есть тоже,

Кто на него ответить может? —

Внезапно Костусь речь заводит

И тем отцовский гнев отводит. —

Бывает, с неба иногда

Слетит падучая звезда,

Мелькнет на миг — светла, ясна, —

Куда ж девается она?

И до земли не долетает,

Над нею где-то пропадает».

Отец и дядька замолчали,

Что отвечать ему, не знали.

«Ага! — тут хлопцы подхватили. —

И мы вас тоже прищемили!»

«Да что сказать на твой вопрос?

Какой нам толк от этих звезд?

Звезда мелькнула и пропала,

Но нам с того корысти мало, —

Таким ответил батька словом. —

Явленье это, брат, не ново:

Частенько звездочки мелькают,

А где, сгорая, пропадают,

То, несомненно, тайна божья,

И знать ее никто не может:

Ведь выше головы не прыгнешь

И всей науки не постигнешь».

«Нет, почему ж? Постигнуть можно, —

Вмешался дядька осторожно, —

Все может объяснить наука,

Что астрономией зовется,

Что, как, откудова берется,

Замысловатая та штука.

И вы, коль будете учиться,

Ответа можете добиться.

Когда ходил я в школу сам,

То, помню, на уроках там

О звездах много говорилось,

Но все теперь перезабылось…»

«И я, — в беседу мать вмешалась, —

Сказать хотела, да боялась.

С тех давних пор, с тех самых лет,

Когда был создан белый свет,

Бог человеку на роду

Дал каждому свою звезду.

Она житьем руководит

И за судьбой людской следит.

Когда же душу бог возьмет,

Звезда тотчас и упадет.

И небо слух к земле приклонит,

И ангел вдруг слезу уронит.

Когда годов мне было мало,

То вечерами дед, бывало,

Об этих звездочках не раз

Среди детишек вел рассказ.

Он говорил им: «Коль кто сможет

Пока не сгибла служка божья —

В момент падения ее, —

Сказать желание свое,

То бог исполнит то желанье!»

И хлопцам это толкованье

Всех больше по сердцу пришлось

И в их душе отозвалось.

Их мир увлек необычайный

И глубиной своей, и тайной.

XXV. Летней поройПеревод С. Городецкого

Прошла пасхальная неделя,

Пора подумать и о деле.

За борону, соху, за кнут

Берется помаленьку люд.

Вновь пахотой запахло поле;

Воронам и грачам раздолье —

Кормись личинками, жуками!

Веселый шум и понуканье

Слышны до вечера. А в небе

Под голубым его простором

Звенящих жаворонков хоры

Как будто песнь поют о хлебе

И умолкают по-над бором.

У бора же своя потеха:

Он чутко вторит чистым эхом

Напеву-посвисту дроздов,

И громким трубам пастухов,

И тихой дудке за горою.

Одна работа за другою

Плывет привычной чередою,

То на полях, то в огороде,

И вечно ты в круговороте!

Вот так, в заботах и в труде,

По доброй воле иль нужде,

Пройдет весна, настанет лето.

Тогда, что день, — вставай до света!

И огнеокая денница,

Как молодая чаровница,

Тебя обдаст лучистым смехом,

Овеет воздухом лугов,

Небес широких и лесов,

И брызнет радостью по стрехам.

Но тот ее достоин встретить,

Того дарит она красою,

Кто сам умоется росою,

Кто в поле выйдет на рассвете.

За сколько дней до косовицы

Хозяин уж не спит, томится!

Достал он бабку, молоток,

Идет с косою в холодок.

Проверьте, братцы, ладом косы,

Чтоб вам не портить зря прокосы,

Чтоб не вводить людей во грех,

Косьбою вызывая смех.

Коль у кого промашка выйдет,

Наш дядя раньше всех увидит

И пальцем ткнет — мол, эх, тетеря!

Беда лентяям и растерям!

А кто не косит, а «жует» —

Того насмешками доймет,

Заденет прямо за живое,

Хоть сердце дядино не злое.

Антось великий хват и дока:

За век набил на косах око,

И коль уж купит он какую,

Считай, что выбрал золотую:

Идет легко, проворно, звонко.

Другой скорей отыщет женку,

Свою судьбу, свою красу,

Чем дядя по сердцу косу.

И стоило взглянуть, ей-богу,

Как он и ласково и строго

Косу на рынке выбирает, —

Каких ей проб не учиняет!

Сперва осмотрит молчаливо

Со всех боков, не суетливо,

А постепенно, по порядку —

Носок, все лезвие и пятку,

На марку глянет и на шейку,

Поразмышляет хорошенько.

Но это, братцы, лишь начало!

Он проверяет ногтем жало

И долго бьется над обухом.

Потом идет проверка ухом —

Звонка ли будет коска эта?

У дяди тут своя примета,

Да вот не ведаю какая, —

Ее он трижды окликает:

«Ко-са!» — и ухом приникает.

Секрет здесь в том был, что она

Особый отзыв дать должна.

А коль она глухонемая,

Еще наш дядя способ знает:

Косу он чисто оботрет

И на рубец ей поплюет,

Потом положит поперек

Тончайший самый стебелек,

И тут коса уж правду скажет:

Добра — так вдоль травинка ляжет!

Купить косу — о, это штука!

Но есть важнейшая наука:

Ее наладить и пригнать

Да ровно-ровно наклепать.

Мастак был дядя и на это,

Он много правил кос за лето

И так наклепывал, так ладил,

Что, на его работу глядя,

Косцы лишь ахали, вздыхали

Иль молча головой кивали.

За день, за два перед косьбою

Звон начинается с зарею,

Знакомый звон, разноголосый —

Пошли клепать и ладить косы.

Настал денечек долгожданный —

Леса, пригорки и курганы

Надели алые короны,

И крыши пламень солнца тронул.

Как бы паромы, чередою

Плывут туманы над водою.

А в небе блещут переливы

Всех красок, сказочно красивых,

И радость щедрую потоком

Земле и небу льют с востока.

Как чутки струны тишины!

В них вздохи ветерка слышны

И лепет листика, травинки,

И шорох рос на паутинке.

Но ты послушай, друже милый,

Что за волна великой силы

На этих струнах зазвенела

И с Немана плывет так смело?

Идут косцы, звенят их косы,

Их буйные встречают росы,

Цветы же никнут головой,

Заслышав этот звон стальной.

Косцы проходят то толпою,

То парами, то чередою —

И льется смех их удалой,

Как воды бурною весной.

Шум, ржание коней и гам —

Живой привет родным лугам!

Косцы — солдаты мирной сечи —

Выходят дню труда навстречу,

И на полоски заливные

Ложатся косы их кривые.

Пошли промеры и расчеты,

Чтоб не было потом заботы —

Закосов за межу нежданных

На чьих-нибудь чужих делянах.

Эх, час косьбы, веселый час!

И я им тешился не раз,

И с той поры и в снах, и в яви

Мне свет Наднеманья сияет!

И вот в сиянии зари

Пошли в атаку косари, —

Клинки блеснули золотые,

И травы росные, густые

Ложатся ровными рядами,

А за косцом двумя следами

Ног отпечатки остаются,

Взлетают косы и смеются.

А солнце ввысь выходит скоро,

Из безграничного простора

Струит лучей горячих лаву,

И вянут скошенные травы,

Грустней глядит земля нагая.

На луг волна идет другая:

Девчата с вилами, с граблями,

Пестрея новыми платками, —

И алый цвет, и белый — всякий,

Ну, словно в огороде маки.

Идут, прокосы разбивают,

На взгорки сено выгребают.

В честь косовицы, в честь петровок,

Средь этих маковых головок —

Девчаток славных, яснооких,

В лугах просторных и широких

Вдруг песня начинает литься,

Светла, как тихая криница,

И грустно тает в знойном поле,

Звуча укором божьей воле.

А день горит, а день пылает.

За тучкой тучка выплывает

На дымном крае небосклона,

И с тихой думой затаенной

Они просторы озирают,

Как бы дорогу выбирают.

В лугах раздолье! Эх, раздолье!

А сколько смеху, своеволья,

Толчков, и шуток, и плесканья

На Немане в часы купанья!

Ну, разве можно удержаться

И в этот миг не искупаться?

Да где на свете есть такая,

Как Неман, реченька другая?

Он светом — серебром залит,

А берега — как аксамит.

На дне песочек желтый, чистый,

Водою сглаженный, зернистый.

Идешь к волне, что к двери рая!

Я счастья большего не знаю,

Иль знать его уж не пришлося,

Как только там, на сенокосе.

А поглядеть на луг под вечер!

Копен неисчислимо вече —

Кругом, куда ни кинешь оком,

И за дорогою далекой.

Как свежи копны луговые,

Ну, кажется, совсем живые.

У каждой облик свой и мета,

И смотрят все с таким приветом!

Возы идут с лугов зеленых

Степенно, важно, как вагоны.

Повеет ветер — дух отменный!

Мед разливают копны сена

С вином и ромом пополам,

Как плату щедрую косцам.

А вечер чуткий, говорливый

Разносит шум и смех счастливый,

Вливая в души молодые

Желанья жаркие, хмельные.

Закат ласкает небеса,

Ткет огневые пояса

И сыплет вдаль кораллы-бусы;

Уж тучки, сняв свои бурнусы,

Надели легкие сорочки

И спать идут под полог ночки.

День гаснет, тихо замирая,

Заносит крылья тень густая.

Побудь в грозу на луге том,

Когда вдруг молнии крестом

От страха лик свой крестит туча,

И силой грозной и тяжелой

Колышет гром холмы и долы —

Такой раскатистый, могучий,

Все приводящий вдруг в смятенье,

Как страшное предупрежденье.

Взгляни тогда на эту ширь:

Трепещет-ходит луг, как вир

Иль как котел смолы кипящей,

Злорадно плещущий, бурлящий!

Ой, страдный час, горячий, тяжкий!

Бегут косцы, ну, как мурашки,

Бегут девчатам на подмогу, —

И стар и мал — все бьют тревогу…

А тучи выплыли нежданно,

Хоть, правда, парить стало рано.

Их сумрачные облаченья

Повисли в небе без движенья.

А вечер чуткий, Удары молний небо рвут,

Но, будто бы по волшебству,

Кладутся копны все быстрее,

Все больше ими луг пестреет.

А там, где стог под старой хвоей,

Кидает сено люд толпою, —

Горячка всех взяла такая,

Что пот аж очи застилает.

А туча сивою грядою

Висит уж низко над землею,

Ползет сердито, космы стелет,

Блестит, трясет своей куделью,

И многоглавыми клубами

Грозит, стрижет, как змей глазами.

В бечевки вьет уже — глядите! —

Дождя серебряные нити.

А дождь шумит, а дождь гудит,

Все ближе он, сюда спешит,

Туманом дали застилая.

Упала капля, и другая,

За ними целым водопадом

Тугие капли, словно градом,

По листьям дуба стеганули

И дальше сети потянули.

Вот молнии всплеснулось пламя

Криницей алой над лугами

И гром-перун бичом великим,

Как некий царь косматоликий,

Оря, трясет, колотит тучи,

И луг, и небосвода кручи,

Бушует долго, с дикой злобой,

Несется над лесной чащобой,

И гнева тяжкие раскаты

Опять в удар сливает клятый,

Всеоглушающий, железный,

Как будто в огненную бездну

Низвергнуть землю хочет вдруг

И все спалить, стереть вокруг.

И дождь надвинулся стеною,

Непроницаемой, сплошною,

И хлещет накосо жгутами

Над лугом, бором, над полями.

Кругом посмотришь — вот забота!

Остановилась вся работа.

Мужчины, женщины бегом

Спешат к стогам, зарыться в сене, —

Вот это дождик, нет спасенья!

Кто, прикрываясь армяком,

А кто, накинувши дерюгу,

Сидит как курица средь луга.

«Кропи нас, дождичек, стегай!

Сюда, девчата, под стога!

Бог даст от копен и стогов

У нас прибавится косцов!»

Под дождь, под гром, под ветра гуд

Несутся шутки там и тут,

И жаркий смех, и визг девчат —

Ведь кто ж затронуть их не рад!

Но и они не уступают

И остро хлопцев подсекают —

Находчивы в ответах тоже.

В неделю, если дни погожи,

Проходит, глохнет косовица,

И только кое-где копна,

Поникнув над водой одна,

Глядит забытою вдовицей

И, скорбь какую-то скрывая,

Печалью сердце овевает.

Стога ж — итог трудов богатых —

Стоят, как панские палаты,

А луг, своей красы лишенный,

Такой унылый, оголенный,

Наводит скуку видом жалким.

Вороны, и грачи, и галки

Давно детей повыводили

И вот над лугом закружили,

Слетелися ордой шумливой:

Тут ждет их славная пожива!

Эх, скошен луг, погасли краски

Цветов, как чары милой сказки,

Что в годы грустного скитанья

И одинокого блужданья

Тебе слагают думы сами

И золотыми поясами

Твои дороги обвивают

И в горькой доле утешают.

Глядит-грустит пустая даль,

И на душе растет печаль:

Эх, лето, лето дорогое,

Ты отцветаешь, золотое!..

Но ведь косьба — начало лета.

А сколько в нем еще привета!

Оно так щедро и богато —

Тужить о лете рановато!

Еще не раз над спелой нивой

Заря с улыбкою счастливой

Пройдет царицей по росе,

Пройдет во всей своей красе.

Еще немало дней у лета,

Немало ласковых рассветов,

Когда туманы бор скрывают,

Его вершины обнимают,

А в море жита, нежно-мглистом,

Вдруг заблистает свет лучистый —

Жемчужно-алый тихий свет,

Зари ласкающей привет.

Луга молчат, не видно люда,

Пошла коса дремать покуда,

Висеть под крышей на покое.

Чтобы всегда быть под рукою —

На всякий случай и потребу.

Теперь почет давайте хлебу!

Серпок кривой уж просит дела,

Подходит жито, побелело.

Свой стебель выгнувши дугою,

Свисает колос над землею,

А зернышки во все сторонки

Глядят, как шустрые глазенки,

Как будто хочется скорей им

Попасть в снопы к веселым жнеям.

И вот настал желанный час:

Зарей пригожей даль зажглась,

В лучах растаяла роса,

Свежи и ясны небеса,

Как взоры чистые детей.

Недвижна тишина полей.

Дымочек тонкий, розоватый

Уж развевается над хатой, —

Ведь надо ж печку истопить,

Да и на ниву поспешить.

Пригрело солнце. Вереницей,

Как лебеди, проходят жницы,

В платочках легких, в кофтах белых;

Их руки, ноги загорелы.

Идут девчата, молодицы,

Весельем, силой пышут лица.

Вдруг кто-то песню запевает,

И поле сразу оживает.

И женки медленно идут,

Детишек за спиной несут —

Такая уж ты, бабья доля!

Идут усталые на поле.

Пришли на узкие загоны,

Где колосочки шумы-звоны

В напев таинственный сплели,

Челом склоняясь до земли.

Горячий день. На поле душно.

Притих и ветер непослушный,

Как бы отдавшись думам-чарам;

Земля, что пекло, дышит жаром,

И пот струит лицо парное,

И губы высохли от зноя.

А жницы жнут и в хлебном море

Везде мелькают на просторе —

То встанет тут одна над рожью

В платочке, как цветок, пригожем,

Оглянет поле, усмехнется

И вновь с серпом своим согнется;

Другая ж там — над головою

Взмахнет проворною рукою,

Пучок колосьев колыхнется,

Дугу, как радугу, опишет,

Как след погасшей в небе искры,

И в перевясло ляжет быстро.

Посмотришь, красотою дышат

Все эти взмахи, все движенья.

По правде — просто загляденье!

Горячий день! Зной льет потоком.

Прохлада вечера далеко.

Земля сомлела от жары,

Нагрелись камни и бугры.

Кругом все тихо, немо, глухо.

И только мушка возле уха

Гудит и вьется надоедно, —

Не хуже доли нашей бедной, —

Да в колыбельке лубяной

Ребенок плач заводит свой.

А кучерявые снопочки,

Над ним смыкая колосочки,

Стоят и терпеливо ждут

И будто жниц к себе зовут:

«Под нашу тень спасайтесь, жницы!

Для вас мы можем потесниться!»

А жницы жнут. Лицо горит,

Их жажда лютая томит.

Серпок мелькает деловито

И в рожь вгрызается сердито,

Под корень стебли подрезая,

Недаром вылез из сарая.

Теперь ему быть господином.

Живей, живей сгибайтесь, спины!

И жницы глаз с серпов не сводят,

По струнам-стеблям пальцы ходят,

Горстями рожь кладут на жгут,

Снопочки на глазах растут.

Пойди под вечер ты на поле

И полюбуйся им, соколик, —

Стоят тут копны ровно-ровно,

Ну, по шнуру их клали словно!

И как они пригожи, статны,

Как шапки ладны их, опрятны!

Все, как одна, — за рядом ряд,

Но все по-разному глядят,

У каждой облик свой особый.

Посмотришь — важные особы!

И заберег тебя потеха,

Тут не удержишься от смеха.

Они приветливы, скромны,

Но уважения полны

К земле, к тебе, к себе самим —

Лишь приглядись поближе к ним!

А утро в поле, боже мой!

Начало летнего рассвета!

Эх, выйди в поле, брат, до света —

Навек запомнишь час такой!

В тиши душа твоя услышит,

Как мирно, весело все дышит,

Как в каждом дереве, листке

И в самом маленьком ростке,

Во всем, что взор твой обнимает,

Надежда светлая играет.

Все здесь в согласье меж собою

И радостью живет одною,

И воздух столько счастья льет,

Как будто жизни гимн поет,

Хвалу всей прелести земной.

Чтобы исчезнул мрак ночной.

Восток живет, горит, пылает,

Столбы лучей своих вздымает,

Как матерь, нежит все вокруг…

Ну, как забудешь это, друг!

Чтоб завершить картины лета,

Чтоб песня уж была допета

Сполна на мой манер и лад,

Чтоб описать мне все подряд

И под конец родному краю

Спасибо молвить, — я желаю

Вернуться в милый уголок,

И хоть еще один разок

Пройтись с кошелкой по лесочку.

Тогда уже поставлю точку

И кончу с летнею порою.

Грибы мне не дают покою,

Боровики — ну просто снятся.

Мне надо с ними расквитаться.

Я чую — грех их обойти,

Привета им не принести —

Черноголовым удальцам,

Боровичкам, моим друзьям!

Какою славною семьею

Встаете вы передо мною!

Я помню летние походы

И бор с грибным его народом!

Чуть свет, нет никого кругом.

В лесу, еще объятом сном,

Своей заветною тропинкой

Спешишь тихонечко с корзинкой

Хозяек обогнать шумливых,

Бессонных, вечно хлопотливых

И завистью их всех помучить —

Набрать побольше, самых лучших!

Потом пускай кричат они,

Что тут лишь корешки одни.

Настроит струны бор могучий

На лад веселый и певучий.

И только солнца луч червонный

Осыплет золотом короны

Высоких сосен в том бору

И кинет пурпур на кору, —

Он весь вдруг вспыхнет звоном алым

И зарокочет, как цимбалы,

И только эхо задрожит,

Переливаясь, побежит.

«Марыля! Чу! Ау, Татьяна!»

«Ау, Магдуся! Чу! Марьяна!»

«Антоля! Тетка Михалина!

Алеся! Зося! Катерина!» —

По лесу переклик пошел

Девчат я женщин ближних сел.

Но вот запел и бас мужской, —

Дрожит от криков бор седой.

А как смешно в лесу бывало

(Давно то, правда, миновало).

Когда сверженские девчины

И бабы шли капеллой чинной.

Глядишь — одна уже отстала,

И вот пошла вопить, кричать,

По именам всех называть:

«Каруся, Палуся!»

«Цацеля, Марцэля!»

«Алена! Магдалена!»

«Зося, Антося!»

«Анэта, Праксета!»

«Тетка Югася!»

«Бабка Кася! Ау!»

Забавно это было, право!

Как будто шла в лесу облава.

Так ходят бабы и девчата,

Приподымают мох мохнатый,

Сгребают хвою, где приник

И прячет шапку боровик.

Иная низенько пригнется,

Не ходит — ползает кругом,

Рукою шарит подо мхом,

Ну, будто клад нашла, сдается!

Искать и лазать не устанет,

То там под елочку заглянет,

То вереск тронет, то пенек,

Осмотрит каждый бугорок,

И кучку листьев раздерет, —

Ну, все как есть переберет!

И посчастливится порой

Тебе, бродя в глуши лесной,

Найти такое захолустье,

Где ни Авдоля, ни Маруся

Ногой ни разу не ступали,

Где голоса их не звучали.

Остолбенеешь вдруг, как врытый, —

Ну, прямо — не грибы, копыта!

И под раскрытыми зонтами

Такими выглядят панами!

Серьезны, важны, даже хмуры,

Видать, что не простой натуры.

Стоишь безмолвный перед ними

И меришь взглядами своими.

Они ж глаза твои — вот-вот —

Отнимут! Ну, озноб берет!

Такой собор найдешь не часто:

Приземисты и коренасты,

Черноголовы, полнотелы,

На корешках, что скатерть белых,

Одни сидят особняком,

Иные ж, спарившись, вдвоем.

Что ни особа — свой узор,

Своя усадьба и свой двор.

Глядишь на них, и сердцу мило,

Какая-то исходит сила

От них, чарует, покоряет,

По жилам радость разливает.

Придешь домой, ложишься спать —

Они в глазах стоят опять…

Эх, утро детства, радость лета!

Навек тобой душа согрета.

Хата рыбака

XXVI. Осмотр землиПеревод С. Городецкого

Прошло в Поречье лет немало;

Оно ж не тешило Михала,

Хоть место здесь пригоже было,

И привлекало, и манило

К себе лесами и лугами

И старосветскими дубами.

Да что краса без обладанья?

Порыв бесплодный и мечтанье,

Зарница в тьме глухой, суровой:

Ведь все тут, до куста любого, —

Магната, князя Радзивилла.

А ты, пока имеешь силы,

Служи, хоть тяжко и постыло,

Из-за господского огрызка

И гнись, покорный, низко-низко!

Неужто ж вечно быть слугою,

Угрозу чуя над собою,

Что пан легко найдет причину

Холопа выгнать, как скотину?

И выгонит — ему плевать,

Не станет думать-рассуждать,

Что у тебя семья и дети,

Что негде жить тебе на свете,

Что ты в сетях как рыба бьешься

И из сетей на волю рвешься,

Что для тебя весь свет завязан,

Просторный путь навек заказан.

А где же выход? Где спасенье,

От рабской доли избавленье?

Один лишь выход есть — земля!

Свой угол и свои поля!

Земля поднять на ноги может,

Земля, как друг, тебе поможет,

Земля даст волю, даст и силы,

Земля послужит до могилы,

Земля — опора детям в жизни,

Земля — начало всей отчизны!

Михась, когда один блуждал,

Он с глазу на глаз сам с собою

Горячим сердцем и душою

Вопрос мучительный решал

О собственном клочке землицы;

И как звезда сквозь щель темницы,

Земля звала его, манила

Своей чарующею силой.

Михал с упорством, неизменно

Шел к этой цели постепенно.

Он поскупел, и даже сильно.

Что ж? Можно есть не так обильно,

Продать запасы хлеба, сала,

Чтобы копейка перепала.

Да, надо жить еще скромнее,

Еще расчетливей, беднее,

Голодный рот замком зажать

И ничего не покупать…

Вот так тихонько да помалу

Собрали крохи капитала,

Чтоб хоть начать — не ворожить —

И первый камень заложить

На той земле обетованной,

Привольной, где не будет пана —

Приблуды жадного и злого,

Врага, мучителя лихого,

Что людям въелся в кости, в жилы!

Колом земля вам, Радзивиллы!

Ценою долгого исканья,

Советов, споров и старанья,

Всех сил и мыслей напряженья

И неустанного стремленья

С неволей панской распроститься —

Была отыскана землица.

Ее Михал — припомним это —

Словами пылкого поэта

Перед семьей живописал,

Хоть сам земли той не видал.

Да мало ль что! А кто живой

Входил хоть раз в тот рай святой,

Что так попы в церквах малюют,

Как будто сами в нем ночуют?

Но уж пора, пора в дорогу,

Чтоб к своему пристать порогу,

Пока желанье не остыло,

Пока охота есть и сила.

Земельку ж надо увидать,

Чтоб не вслепую покупать,

Чтоб ладом вышло все, толково.

Сама она пусть молвит слово,

Покажет, что таится в ней,

И это будет поважней

Пустых мечтаний, разговоров.

И вот осеннею порою,

Договорившись меж собою,

Михал с Антосем воз прибрали

И запрягли коня. И стали

В каком-то грустном размышленье,

В тревожно-смутном настроенье:

Дорога, даль и день грядущий

В туманах спрятаны гнетущих.

Эх ты, житье, житье людское!

Нет никогда в тебе покоя!

Ты — вихрь, водоворот бурливый,

В тебе погибнет боязливый,

Как щепка, как зерно пустое.

«Ну, что ж, поедем?» — «Едем, брате!»

Притихли все на время в хате,

Когда вошедшие мужчины,

Сняв шапки, постояли чинно,

Склонившись перед образами.

«Прощайте! Управляйтесь сами!»

«Счастливый путь! В дорогу с богом!» —

Сказала мать им за порогом,

Желая счастья и добра.

Мужчины вышли со двора,

На воз уселись и вздохнули

И влево к дубу повернули.

Взмахнул степенный Сивко гривой,

Потом заржал нетерпеливо, —

Видать, далекую дорогу

Почуял он, забил тревогу,

И, шею выгнувши дугою,

Привычной побежал рысцою

К туманно-сизым сводам бора,

Алесь и Костусь у забора

Вослед глядели молчаливо,

И думы смутные пугливо

На грустных лицах их блуждали

И очи тенью застилали.

И показалось им, что с ними

Делились мыслями своими

И старый дуб, и этот дом,

И эта речка с лозняком,

И этот лес, и небосвод.

Чего отцу недостает?

Зачем искать земли далеко,

Коль хороша и тут, под боком!

Иль тесно, что ли? Света мало?

Работы в поле не хватало

Для их сохи, серпов и кос?

Иль непригоже в каплях рос

Цветы и травы здесь сияют?

Иль худо птицы распевают?

Зачем искать другую хату?

Леса чем хочешь тут богаты —

И дичью всякой, и зверями,

Орехом, ягодой, грибами!

Эх, простота невинных дней!

Темна тебе судьба людей.

Мужчины тоже той порою

Тревогу в сердце ощущали

И долго думали, молчали,

Поникнув грустно головою.

Но для чего гадать о том,

Что думали они молчком,

И весь их путь живописать?

Путей-дорог не сосчитать!

Они всегда свежи и новы

И глаз и ум занять готовы!

Их не пройти, не оглянуть,

Эх, путь далекий, вечный путь!

Но все ж сказать необходимо

Про путников моих любимых,

Что их дорога утешала:

Пред ними Слутчина лежала, —

Сторонка, глянуть, торовата,

И люд тут, видно, жил богато,

Не зря работал, тратил силу;

Судить об этом можно было

По мельницам, большим и ладным,

По гумнам, крепким и громадным,

Хлевам просторным, сеновалам,

По тыквам, круглым и немалым,

По хатам, что, как бы в венках,

В кудрявых прятались садах.

А эти липы, тополя,

Их не обхватишь у комля!

Шумят зелеными ветвями,

Ведя беседу с небесами.

За много верст заметишь их.

«Не видел я дерев таких.

Вот у земли какая сила —

Такие башни взгромоздила!

А поле! Ровно, как ладони!» —

Михалу говорит Антоний.

«Тут не захочешь в рай на небо

С такой земли, с такого хлеба!»

Все привлекало их вниманье:

В сермягах встречные крестьяне

У хат своих с тенистым садом —

Простые люди с добрым взглядом,

Таким, что в душу проникал

И сердце путников ласкал;

И деревеньки с ветряками

И с придорожными крестами.

В просторах этих полевых

Все, все приветствовало их,

Как будто близкая родня.

Они уж ехали три дня, —

В пути маленько колесили

(Дорога ж мерялась на мили)!

И утром росным и туманным

Достигли цели столь желанной.

Михал окинул местность оком

И к дому зашагал широко,

Идет, хозяйство озирает:

Все старовато уж, ветшает!

И на дворе не очень ладно,

Все пораскидано, нескладно,

Постройки будто меж собою

В раздоре жили, брали с бою

Те закоулки, где стояли,

Друг друга словно отжимали

Или лепились безобразно.

И возле хаты было грязно.

Сама же старенькая хата

Казалась слишком простоватой:

У крыши ветхой, шелудивой

Обрезы шли коряво, криво —

То мох торчит, то плешь видна,

Вся продырявилась она.

Да и труба была щербата,

Ну, одним словом, горе-хата,

Своей красою не манила.

Но ведь не в хате смысл и сила!

В ней можно навести порядок

И перестроить добрым ладом,

И станет светлой и пригожей,

А не такой калекой божьей.

Была бы хороша землица,

А с хатой можно помириться,

Михал еще прикинул оком:

«Э, хата — мелочь! Лес под боком».

С такими думами Михал

Кнутом в окошко постучал.

В ответ на эти стуки в хате

Сначала скрипнули полати

(Темно в ней было, как в берлоге!),

А после шлепнули уж ноги.

Хозяин заспанный, помешкав,

К окну приблизился неспешно —

Степенный, с важностью великой.

«Тут ли живет Федос Ходыка?» —

Спросил Михал, напрягши слух.

Ответ дается, но не вдруг,

Ведь человек-то незнакомый.

«Тут, тут! И сам хозяин — дома.

Скажите только, ваша милость,

Зачем, откуда к нам явились?» —

И с гостя не спускает ока.

«Мы к вам, хозяин, издалека,

Четыре мили за Несвижем.

(Михал считал Несвиж Парижем,

Известным всем на белом свете.)

Мы вас имеем на примете.

Наслышалися от людей,

Что пан Ходыка, добродей,

Свою усадьбу продает.

«Да, дело к этому идет.

Так подождите же немного!»

И враз прошла его тревога

(Не вредно быть и осторожным

Пред незнакомцем подорожным!).

Ходыка вдруг засуетился,

Как будто сразу пробудился,

Кожух накинул, вышел в сени,

Его опаски нет и тени.

Сказал приветливо, как брату:

«Прошу вас, заходите в хату.

Да вы с конем! Так заезжайте,

Там у сарая распрягайте»,

Сюда, за этот стог соломы!

Ведет их, как давно знакомых.

Хозяин рад, и гости рады,

Меж ними нет уже преграды,

И нет ни хитрости, ни фальши,

Легко беседа льется дальше,

Минуты первой пали путы —

Сердца и души разомкнуты.

«Сюда, сюда, прошу вас, брате,

И место есть, и корму хватит.

Там, за овсяными снопами, —

Едят их мухи с комарами! —

И сено свежее, и вика, —

Не оголел еще Ходыка!

Распряжен конь и прибран воз.

И тут уж дело началось —

Конца не видно разговору.

Все ново и душе и взору,

Начнешь одно — всплывет другое,

Ведь надо ж про житье чужое

Порасспросить, поразузнать,

О том, о сем порассуждать.

Хоть разговор и осторожный,

А выудить кой-что возможно,

Словечко иль обмолвка даже

Иной раз многое расскажет.

И стало ясно из беседы,

Какие горести и беды —

Уж лучше б людям их не знать! —

Велят земельку продавать.

«Не наградил господь сынами, —

Едят их мухи с комарами!

А нет сынов — и нет подмоги,

А уж мои слабеют ноги!

Уходит силушка, браточки,

И миновали те годочки,

Когда земле я мял бока

Не хуже доброго быка.

Земля же тут, скажу, такая —

Цены ей нету, — золотая!

И надобно ей только, милой,

Старанье доброе и силы!

А сил уж нет — глядите сами —

Едят их мухи с комарами!

И я — скажу вам без стесненья —

К торговле чувствую стремленье,

И потому-то вот, дружочки,

Мои любимые сыночки,

Продать усадьбу я решил».

Он все так складно говорил,

И так разумно, и правдиво,

Что «купчики» лишь молчаливо

Ему кивали головой

Да усмехалися порой.

Но, про себя догадки строя,

Как видно, думали другое:

«Ты, брат, влезаешь прямо в душу,

Не продаешь ли с вербы грушу?»

«Так заходите ж в хату, братцы!

Не грех бы нам побаловаться

Хоть верещакою с блинами, —

Едят их мухи с комарами!»

«А может быть, вы, пан Ходыка,

Коли не будет труд великий,

Сначала б показали поле?» —

Сказал Михал. «Что ж? Ваша воля!

Полюбопытствуйте! Земелька,

Как перед маткой колыбелька,

Неподалеку, под руками, —

Едят их мухи с комарами!

Вот на ладони вся волока,

Глядит на нас, как божье око.

Вон и лужок мой. Сено — пиво!

Вкус, братцы, у него на диво,

Заправь, так будет есть и поп!

А рожь! Ну, не поднимешь сноп!

Смотрите: стебли — тростники,

Нигде не сыщете таких!

Ведь ваши минские песочки

Я знаю хорошо, браточки,

Своими их месил ногами, —

Едят их мухи с комарами!

Земля тут — ох, как урожайна!

Горох растет необычайно.

А гречка? Ну, кусты как лозы,

Ячмень как лес. И без навоза!

Имей охоту, силу, руки

Да чуть хлебни еще науки —

Богатство уж само придет

К тебе на двор — и хлеб и скот,

И будешь жить без горя, паном,

Копить деньжата чистоганом.

Живут тут люди богачами, —

Едят их мухи с комарами!

И даже на местах скупых,

Коли давно сидят на них.

Ходыка в поле вел гостей,

Хваля (язык ведь без костей!)

Свою усадьбу «золотую»,

Как сват девицу молодую.

Антося ж не проймешь словами,

Своими хочет он глазами

Земли пригодность распознать:

Что — мачеха она иль мать?

Тут выгода иль плутовство?

И светлые глаза его,

Проворные, ну, как мышата,

Поблескивали хитровато,

По ниве рыща и лугам,

Все испытуя тут и там.

Земли работник, а не гость —

Богат был опытом Антось!

Копнул земельку сапогом

И в руки забирает ком,

И между пальцев растирает,

И запахи ее вдыхает.

Земля и впрямь, кажись, что надо,

Но нет хозяйского пригляда.

За нею походить умело,

Она бы скоро подобрела.

«Земля запущена у вас,

Вся коркой дерна убралась,

И только сорняки рожает. —

Так цену дядя ей сбивает. —

Чертополох разросся дико,

Глядите сами, пан Ходыка,

А где сорняк уж заведется,

Там урожай с трудом дается —

Земля оправится не скоро».

«Э, плюнь, Антоний, то — не горе!

Сорняк? Ну год-другой труда —

Его не будет и следа!

Скажу по правде, братец милый:

Нет у меня на землю силы.

Она ж без добрых рук скучает,

Ей дай вниманье и терпенье

И, коль хотите, уваженье,

Зато и хлебом угощает,

И молоком, и пирогами, —

Едят их мухи с комарами!»

«Так, это так! — Михал ответил. —

Средь нас никто еще на свете

Богатства с ветерка не брал

И в будни праздник не справлял.

А все ж на поле одичалом

Жить надо начинать сначала!

Не просто это! Тут и за год

Не изживешь хлопот и тягот!»

Михал с Антосем, сколь возможно,

Вели беседу осторожно,

Чтоб цену сбить, хоть та цена

Еще была им неясна.

Земли ж тут было в самый раз.

Михал прикидывал на глаз,

Что может стоить это дело.

И перед ним уж поле рдело

И разливалась рожь рекой, —

Ее он собственной рукой

На собственной земле посеет.

Все видел он, чем завладеет!

Пред ним, на взгорье, чернолесье

Вздымалось гривой в поднебесье,

К себе манило, взор ласкало.

Равнинна за рекой лежала.

Река ж в ольшанике густом

Блестела чистым серебром.

А хуторки вокруг с садами,

То как попало, то рядами,

Раскинулись в полях привольно.

Лугов и пашен здесь довольно!

Здесь если наведешь порядок,

В довольстве будешь, сыт и гладок.

Прошли мужчины по межам,

Ко всем ничтожным мелочам

Приглядываясь зорким оком, —

Решать здесь надо не наскоком,

Чтоб после плакать не пришлося!

Михал остановил Антося:

«Ну, что ты скажешь? Как решаем?

Иль подождем, иль покупаем?»

Совета просит он, а сам

Решил уж — видно по глазам.

«Земелька эта, брат, жирна,

Как сажа из трубы, черна!

Бери, хоть завязавши очи.

Вот, сколько денег он захочет?

Под силу ль будет это нам

И нашим тощим кошелькам?»

И после долгих совещаний

К усадьбе подошли в молчанье.

«Прошу вас в хату! Заходите!

Что бог послал — перекусите!»

Ходыка их в дверях встречает,

К столу любезно приглашает.

Антось к повозке устремился

И тотчас с торбой возвратился.

Вошли Михал и дядя в хату.

Вид у нее подслеповатый:

Свис потолок, перекосись,

По щелям паутина, грязь.

И печь и стены — все неровно,

В углах заплесневели бревна,

Земля не сглаженная, в ямах;

На подоконниках, на рамах

След червоточины заметен.

Нет! Неуютно в стенах этих!

«Ну, люди добрые, садитесь,

С дороги малость подкрепитесь!» —

Гостей хозяйка просит чинно,

Сама Федосиха — Аксинья.

А стол уж скатерью накрыт,

Сковорода на нем стоит.

Чтоб завершить достойно дело,

Хозяин, сбив сургуч умело,

Бутыль поставил. «Ну, налью!

И землю окроплю свою!»

Как только чарка раз, другой

Прошла дорогой круговой,

Все языки поразвязали

И убеждать друг друга стали,

Что люди все они простые,

Что ни лукавства, ни обмана

Терпеть в делах своих не станут,

Что мысли их всегда прямые,

Что с первых слов одни в других

Друзей почуяли своих!

А как сводить расчеты стали, —

Их поцелуями скрепляли.

«Вы любы мне! — сказал Ходыка. —

Ведь сам я минский горемыка, —

Хочу я подружиться с вами,

Едят вас мухи с комарами!

Я только вам, мои браточки

(Вот не дожить до этой ночки!),

Могу продать свою усадьбу.

А самому поторговать бы…

Мои вы родненькие братцы,

Хочу я свиньями заняться».

«Браток Федос! — сказал Михась. —

О чем тут спорить целый час?

Все! По рукам! Вот вам моя!»

Начался шумный торг. Друзья

Пошли и клясться и божиться,

Ладонями с размаху биться,

Чтобы потом при встрече новой

Дурным не обменяться словом.

«Ну, соглашайся, брат Федос!»

Федос потрогал пальцем нос,

Минуту тяжко размышляет, —

Минута важная, большая.

И тихо-тихо стало в хате.

«Ну, пусть так будет, милый брате!

Согласен я, Михал! Сошлись!»

И за руки они взялись.

Антось им руки разнимает:

«Пускай же бог нам помогает!»

«Панами будете, панами, —

Едят вас мухи с комарами!»

XXVII. По дороге в ВильнуПеревод Е. Мозолькова

Дороги, вечные дороги!

Во тьме времен, знать, сами боги

Вас заплетали, расплетали,

Когда узоры жизни ткали.

Дороги, вечные дороги!

Вы то задумчивы, то строги,

То солнцем радуете взоры,

То, в мрачные ведя просторы,

Среди болот змеясь тоскливых,

Несчастьем путнику грозите

И ночь небытия таите

В своих запутанных извивах.

Немало я узнал скитаний,

Счастливых встреч и расставаний.

Не раз в грозу и непогоду,

Казалось, не было мне ходу,

И, глядя на свою дорогу,

Я чувствовал порой тревогу.

Печаль и горе испытал

И только зависти не знал

К тому, кто в час людских страданий

Был чужд мучительных исканий,

Кого сомненья не томили,

Тяжелым камнем не давили

И для кого весь белый свет

Есть лишь одной тележки след,

Кто средь пустых погряз забот,

Чей путь к кормушке лишь ведет.

Но тот, в ком дух живой таится,

Покоем этим не прельстится,

Простой, исхоженной, убогой

Не будет соблазнен дорогой.

Покуда круг не замкнут мой,

Я вновь хочу взглянуть назад,

Под крыши дорогих мне хат,

В тот край, навеки дорогой,

Откуда путь я начинал,

Где часто в детстве счастье знал.

Итак: за землю на початок

Три сотни отданы в задаток.

Ужель то правда, не мечты,

Что из-под гнета выйдешь ты,

И панский кнут забудешь скоро,

И дни не кончишь под забором?

Теперь уж нет пути назад,

Все одолеть ты должен, брат!

Помехи все убрать спеши

И с тем наследством пореши,

Что от отцов тебе досталось:

Землицы худородной малость.

Крепись, коль все уж решено,

И в голове держи одно:

Как обернуться тут ловчей,

Чтоб все закончить побыстрей.

Возьми в дорогу, что посильно,

И в банк скорее, прямо в Вильну, —

Там справки надо раздобыть

И разрешенье получить.

Об этом много говорили

И ехать дяде присудили.

Оделся дядя, как на праздник, —

Хоть без затей и штук там разных:

Пиджак простого был суконца,

И тот весь порыжел от солнца;

Рубашка из холстины белой;

Шапчонка ж козырем сидела,

Хоть и знавалась часто с горем,

А сапоги он смазал здором;^{97}

На посошке же за плечами

Висела торбочка с кистями, —

В ней были хлеб, немного сала,

В кармане ж трубка и кресало, —

Товарищей вернее нет,

Коль табаком набит кисет!

Не скажешь, что щеголеват,

Но чист, опрятен весь наряд.

Вот дядя уж Морги проходит

И долгим взором даль обводит —

Идет на луг, на нивы взглянет,

И на душе отрадней станет,

И дальше, время не теряя, —

Дорога впереди большая.

Был занят дядя мыслью сложной:

Как сократить расход дорожный,

Когда в Столбцы прибудет он,

Как за три гривны сесть в вагон.

В Столбцах у дяди — друг служака,

Вокзальный сторож, Донис Драка.

Он с машинистом жил, как с братом,

И с кочегаром водку пил,

Ему роднёй кондуктор был,

Конторщик приходился сватом,

С телеграфистами он знался

И с дядькой год назад встречался.

Подумать только: с этим хватом,

Болтая запросто, бывало,

Они из одного бокала

У тетки Гени выпивали

И вместе оси воровали.

Своими увлечен мечтами,

Как бы подхваченный волнами,

Антось усталости не знает,

С холма на холмик знай шагает.

Но все ж нет-нет и грустно станет,

Как на поля вокруг он взглянет,

На этот лес, сырой, туманный,

На милый Неман и курганы,

На ельник и на груши в поле,

Как будто не увидит боле

Он образы, картины эти,

Родней которых нет на свете.

Идет наш дядька, размышляет.

Вот он в Сустреновку вступает,

Гать переходит и болото.

Ложится солнца позолота

На темные верхушки леса,

И ночка сумрачной завесой

В низинах землю укрывает.

Ей сны-виденья навевает.

Вот пройден лес, и город близко.

Туман на озеро лег низко,

Вода у мельницы шумит,

Машина вдалеке пыхтит,

А там, за озером, как струнка,

На запад тянется чугунка.

Вот переезд, давно знакомый;

Правей — вокзальные хоромы.

Там все кипит, как в час разрухи.

Снуют службисты, словно мухи,

Гудят, шумят, как в ульях пчелы,

И ходят шумно балаголы,^{98}

Каменотесы с молотками,

Торговки бегают с лотками,

Огни фонарные дрожат,

Снуют носильщики, кричат.

А дядька трубку набивает,

В вокзальный вслушиваясь гам,

Как разыскать дружка, гадает.

Вдруг слышит крик: «А, брат Антоний!»

Глядит: к нему сам Драка Донис

Спешит, кивая головою,

Как будто встретился с роднею.

«Здорово! — дядька отвечает,

Дружка в сторонку подзывает. —

Скажи мне, братец, если можно… —

При этом дядька осторожно

Пригнулся к Донису, замялся,

Но Донис сразу догадался,

Смекнул, в чем смысл его секрета. —

Так вот, нельзя ль мне… без билета

Чуток проехать на машине?»

«А вот постой, пусть люд отхлынет,

Пройдет курьерский, а тем часом

Мы перемолвимся с Уласом…

Спокоен будь: мы все уладим,

Хоть на товарный, а посадим».

«Так ты, брат Донис, постарайся!»

«Уверен будь, не сомневайся:

С козами мы на торг успеем».

В минуту эту лютым змеем

Летит курьерский. Задрожали

Все стекла в окнах на вокзале,

Казалось — воздух содрогнулся.

И в тот же миг народ метнулся,

На дядьку вихрем налетел.

Антось и ахнуть не успел,

Как и его волна людская

Несла, все крепче зажимая,

Как будто кто их испугал.

Плечом тут дядька поднажал,

Рванулся вбок что было сил,

Чуть с ног извозчика не сбил

Да пана придавил немножко, —

Зато в толпе пробил дорожку.

Хоть шума было там немало,

Зато кругом просторней стало.

Звонок, другой и вскоре третий,

И дрогнул поезд, будто черти

Его сердито всколыхнули,

Снопами искры ввысь взметнули,

На сто ладов заскрежетали

И в клубах дыма вдаль умчали.

Вокзал пустел, люд разбредался,

Один Антось еще слонялся.

Болели ноги, сникла сила,

А сядет чуть — ко сну клонило.

«Ну что, Антоний, рыбу удишь?

Уснешь-тебя и не разбудишь,

Пойдем-ка лучше выпьем пива!»

Друзья уходят торопливо.

Сидят за пивом, рассуждают,

О прежних встречах вспоминают.

А пиво веселит им души,

У них краснеют щеки, уши.

Был верен слову Драка Донис.

И вскоре дядька сел на поезд —

В Барановичи до рассвета

Приехал мирно без билета.

Знать, начал путь он в добрый час:

Все гладко шло, как на заказ.

С кондуктором хорошим он

В Барановичах повстречался.

Тот с ним недолго торговался —

Взял деньги, проводил в вагон.

И вот, тревожно озираясь,

Забился в уголок наш «заяц».

Шло утро. Солнышко всходило,

В полях пригорки золотило,

И серебристой пеленою

Туман повиснул над водою.

Вагон битком набит народом,

Несется поезд полным ходом,

И только пыль он поднимает,

Антоний то и знай чихает.

Прошел кондуктор и глазами

Суму холщовую с кистями

Искать стал. Дядька в уголке

Притих, зажав суму в руке.

Совсем не спал он прошлой ночью,

На свет глядеть не в силах очи.

А голова сама гуляет

И ритм движенья выбивает:

То вниз сползет, то вверх рванется,

Туда-сюда она качнется

И стукнет в стенку, как шальная,

Что с ней, сама не понимая.

Так на гулянке молодица,

Вина хлебнув, развеселится,

Забудет все и в пляс пойдет,

Плечами дернет, поведет,

Земли не слышит под ногами

И плещет в такт себе руками.

«Легаш», впиваясь в сумку взглядом,

Вмиг очутился с дядькой рядом.

Толкнул его в плечо рукою

И подмигнул: мол, шпарь за мною.

Поднялся дядька наш проворно,

И за кондуктором покорно

(Одна веревка их связала)

Идет он, заспанный, усталый.

Пройда чрез узкий коридор,

Кондуктор шепчет, словно вор:

«А ну, сюда залазь сейчас же!

Я буду сам стоять на страже.

Идет контроль, так ты скрывайся,

Сиди молчком, не отзывайся,

Не кашляй громко и не стукай!»

И с этой мудрою наукой

Кондуктор дверку открывает,

Искусно пломбу он снимает,

Засунул гвоздь, ключом знай крутит,

А дядьке страх аж очи мутит,

Хоть по натуре он не робкий

Вот наконец дверь грязной «топки»

Сумел открыть кондуктор ловко.

Втолкнул он дядьку чуть не силой

В глубь этой конуры постылой

И запер там, как в клетке волка.

Шагнул Антось, остановился —

И белый свет ему закрылся,

Стоит, оторопев, бедняга.

«Вот удружил, помог бродяга!

Чтоб ты пропал с своей норою!. —

Гуторит дядька сам с собою. —

Куда ж ты, гад, меня засунул!»

И в темный угол зло он плюнул.

«Ой, что такое? Хлоп паршивый,

Ведь мы же здесь!» — в углу пискливый

Раздался голос человечий,

Хоть вздрогнули у дядьки плечи,

Но скрыть испуг он постарался,

На крик спокойно отозвался:

«А кто велел тут господину

Свою подставить образину?»

Теперь лишь дядьке видно стало,

Что «зайцев» в клетке с ним немало.

Сердито «зайцы» зашептались,

Они давно, знать, тут скрывались.

Передний, с красным, злым лицом,

Все щеку вытирал платком.

Здесь все от копоти лоснилось.

Густая пыль вокруг носилась,

Одно оконце небольшое

Глядело тускло, как слепое,

А теснота — ни стать, ни сесть,

С трудом вперед он мог пролезть.

В далекий уголок забрался,

Там примостился возле печи,

Расправил грудь, раздвинул плечи,

Вздохнул и закурить собрался.

Достал кисет, чубук продул,

Так смрадом из него дохнул,

Что в тот же миг сосед его,

Врага в нем видя своего

(Давно на дядьку он надулся),

Зашмыгав носом, отвернулся.

Но дядьку это не смущает:

Табак он в трубку насыпает;

Табак был свой, не покупной,

И драл он горло, как шальной.

И, как Дямежка говорил,

По голове дубиной бил.

Табак отменный, злой на диво,

И не один «знаток» ретивый,

Его дымку хлебнувши рьяно,

Как будто спирту из стакана,

Чихал и кашлял с полчаса,

И ошалело тер глаза,

Аж пуп с него трещал и рвался.

(Он бессарабским назывался,

Табак тот дядькин знаменитый.)

Как черт был дым его сердитый.

Антось огниво достает,

Кремнем по звонкой стали бьет,

Чирк-чирк — и искорки живые,

Словно пылинки золотые,

С негромким треском поднялись,

На трут богато полились.

Вот дядька трубку в рот берет,

Чубук хрипит, пищит, поет,

И дым большущими клубами

У дядьки виснет над усами.

Как только трубка разгорелась —

Курить давно ему хотелось, —

Дал волю он привычке жадной,

Затяжкой насладясь изрядной,

И дым как из трубы пускает,

Дыханье от него спирает.

И мух тем дымом доняло,

В тревоге бьются о стекло.

А «зайцев» кашель забивает.

 «Ой, фэ! Не выдержать! Спасите!

Хоть нашу старость пощадите!»

Антоний дым клубит волнами

И смех скрывает под усами.

Но из-за стенки в этот миг

Кондуктора донесся крик,

В дверь застучал он кулаками.

«Эй, ты там, слышь, сума с кистями!

Сейчас же перестань дымить,

Вагон так можно развалить.

Твой дым терпеть не стало сил,

К нам через дверь он повалил.

Вот это дым, аж в пот бросает!

Ну, прямо нос тебе срывает!»

Контроль прошел. В вагон обратно

Впустили «зайцев». Так приятно

В вагоне дядьке показалось:

Пред ним равнина расстилалась

Полей, засеянных хлебами;

Полоски стройными рядами

Антосю душу веселили,

Своим нарядом взор манили

И расступались пред машиной,

Как кавалеры пред девчиной

Иль как пред свекром молодицы.

Она ж, как вольная орлица,

Летит стрелою, грозно дышит

И серым дымом тяжко пышет.

И что ни миг — из светлой дали

Картины новые вставали.

Столбы мелькали верстовые,

Дорожки, стежечки кривые,

Что средь полей, покрытых рожью,

Тянулись ленточкой пригожей;

Боры, лесочки возникали,

И маковки церквей сверкали.

Мелькали станции, селенья,

Панов богатые именья.

«Какой разгон и ширь какая! —

Дивится дядька, размышляя. —

Посмотришь — ни конца ни края,

Но всей земли простор великий

Принадлежит царю-владыке,

Первейший он богач на свете,

Да только бедны его дети:

Едят мякину, мох толченый

И ездят «зайцами» в вагоне.

Имений сколько, боже милый!

А всюду бедный люд, унылый

Кишит в полях и нищих селах».

И вздох приглушенный, тяжелый

Готов с мужицких уст сорваться,

На голос мысли отозваться:

«Эх, всюду жмет людей нужда!»

И вспомнил дядька наш, куда

И для чего он в путь пустился,

И грустью взор его затмился.

Что их на новом ждет пути?

Как долю лучшую найти?

Пока почуешь каплю силы,

Банк вымотать сумеет жилы

Налогом, гербовым ли сбором, —

С ним расквитаешься не скоро,

Останешься, быть может, голый.

И с этой думой невеселой

Антось наш к Вильне подъезжает,

Свою одежду поправляет.

XXVIII. Дядька в ВильнеПеревод П. Семынина

Вагон еще катился, грохал,

А началась уж суматоха:

Багаж хватают пассажиры,

Шныряют темные проныры,

Паны снимают чемоданы,

Коробки, где духи, румяна

И прочий женский скарб хранится,

Чтоб их паненкам молодиться,

Скрывая хитростями моды

Подвохи матери-природы.

Средь люда разного и панства,

Средь шляп и прочего убранства

И дядька виден в скромном платье —

В сермяге, в шапочке-оладье.

Машина стала. Валит валом

Народ в туннеле под вокзалом,

И дядька тут же трется сбоку —

От армяков неподалеку.

Антось еще не видел сроду

Такого скопища народу —

Панов, чиновников богатых,

Таких толстенных и пузатых,

Что можно булку съесть для спору,

Пока объедешь эту гору.

И выступают все тузами,

Не видят ног под животами.

Под ними даже камни гнутся.

«Как студень, шеи их трясутся.

Ну и панов! Ох, боже милый,

Какие гладкие все рыла!

А что за бороды, усищи,—

Для пугала страшней не сыщешь!

На огород поставь такого —

Вороны сдохнут, право слово.

И нет им ни конца ни края,—

Глазеет дядька, размышляя. —

Лоснятся щеки, как под лаком,

Видать, едят и пьют со смаком.

И панночки, на крыльях вроде,

Кажись, летают, а не ходят,

Так деликатно, так красиво,

Как мотылечки, право, диво.

Да что ж и делать им другое,

Как не порхать веселым роем, —

Растут, цветут в довольстве, в холе,

С серпом идти не надо в поле,

Где вся краса твоя слиняет,

А ржище ноги пробивает».

Идет наш дядька и боится,

Чтоб как-нибудь не оступиться,

Не отдавить прохожим ноги

И не спихнуть кого с дороги.

Хата рыбака

А сапожищи, как назло,

Ступают, черти, тяжело —

Гремят, как конские копыта,

На весь вокзал, такой умытый.

Дивился дядька наш немало

Устройству хитрому вокзала:

Как все прилажено тут славно,

Как чисто прибрано, исправно,

А сколько блеска, полировки,

Ступеней, переходов ловких!

Вверху ж над самой головою

Бегут вагоны чередою.

Тут чей-то хитрый ум старался!..

Туннель отсюда разветвлялся,

И вал сермяжного народу

Направо ринулся к проходу.

Паны ж налево важно шли,

Где оскорбить их не могли

Ни запах дегтя, ни корчаги,

Ни вид заплатанной сермяги.

На площади перед вокзалом

Антосю дурно чуть не стало:

Ну, пекло! Шум неугомонный,

А воздух затхлый и зловонный.

Народ толчется возле конки,

По камню бьют подковы звонко,

Гремят повозки и колеса —

До неба гомон стоголосый.

И эти звоны, грохот, крики,

Сливаясь в общий гул великий,

Терзают с непривычки ухо

И бьют по сердцу тяжко, глухо.

Народ снует, как на пожаре,

Ну просто — гнутся тротуары.

Эх, божий люд! Какая сила

Тебя здесь вихрем закружила?

Зачем тут бьешься и шумишь?

Какую в сердце боль таишь?

Куда ведет твоя дорога?

И отчего печаль, тревога

На лоб морщины наложила?

Глядишь на божий мир немило,

И нет в твоих глазах привета,

Как будто ты не видишь света!..

Течет народ, как волны в море,

Как тучи в небе на просторе,—

И старики и молодые,

Друг другу дальние, чужие,

Идут несметной чередою,

И каждый занят лишь собою.

С толпою дядька наш смешался,

Зерном меж зерен затерялся.

Антось в лесах, в борах бывал,

И голос дебрей понимал,

И со столетними дубами

Знавался близко, как с друзьями,

А тут — один, для всех чужой;

На камне камень, пыль и зной,

Не видно неба за домами,

Все загорожено стенами.

Шагает дядька, не спешит,

Один за пятерых гремит.

«А где ж тот банк?» — спросить он хочет.

Тут прошатаешься до ночи,

Задаром время проведешь,

А сам туда не попадешь.

Но к людям страшно приступиться,

Спросить прохожих он боится,—

Все смотрят важно и сурово,

Ни одного лица простого.

Вот мужика бы повстречать,

Да тут нигде их не видать.

И дядька начал озираться,

Чтоб у кого-нибудь дознаться.

Один уж раз он сделал пробу,

Спросил какую-то особу.

Она Антосю так сказала,

Что лучше б рта не разевала.

Тут дядька шагу прибавляет,

С кокардой пана нагоняет,

Бочком подъехать норовит,

Но гордый пан и не глядит,

Идет себе и знать не хочет,

Как дядька вкруг него хлопочет

И как нуждается он в нем,—

Идет, играючи хлыстом.

Тут дядька чуточку пригнулся,

Рукою к пану прикоснулся:

«Скажи, паночек, как далеко

Земельный банк?» Недобрым оком

На дядьку глянул пан суровый:

«Спроси о том городового»,—

И шагу, рассердясь, прибавил,

Как будто дядька обесславил

Его мужицкими словами

Перед вельможными панами.

«Ишь, навострил, гляди-ка, лыжи,

Как от причастья черт бесстыжий!» —

Антось беззлобно усмехнулся

И на прохожих оглянулся.

Помалу дядька стал свыкаться:

«Да что? Чего мне здесь бояться!»

Пошел вольней, глядит смелей,

На сердце стало веселей.

Глаза он кверху поднимает,

На лавках вывески читает,—

Недаром же когда-то в школе

Учитель дядькой был доволен.

Да зачитался он не в меру —

На столб наткнулся, на холеру, —

Ударился с разгону лбом,

Аж белый свет пошел кругом,

Слетел с панели, как шальной,

Крутясь на пыльной мостовой,

Чуть-чуть манерку не расквасил

И грязью сам себя украсил.

Но все ж быстрехонько вскочил,

Глаза таращит — угодил,

Совсем как глупый окунь в нерет,

Не разберешь, где зад, где перед.

«А, чтоб вас дьяволы спалили,

Столбов без счету понабили!» —

Антось бранится, сам не свой,

Сбивая с шапки пыль рукой.

Очнувшись, дядька оглянулся

И видит, что в тупик уткнулся.

И впереди и сбоку — стены…

И шагу не шагнешь, как пленный.

Пропала улица куда-то,

Толчется дядька наш помятый —

Нет ходу из угла глухого,

Ну хоть зови городового.

Кой-как все ж выбрался бедняк,

Усталый, красный, словно рак.

Бредет и город проклинает.

Зашибла злость его такая,

Вот взял бы, кажется, соломы

Да подпалил подряд хоромы,

Что все пути загородили

И белый свет ему затмили.

Минуты шли. Из переулка

На свет он выбрался, где гулко

Носились шум, и лязг, и крики,

Где город пел многоязыкий.

Уж дядьку чтенье не манит,

Он больше под ноги глядит.

Лишь иногда посмотрит вбок —

Не видны ль шашка и свисток.

Как будто бога, ищет дядька

В толпе блюстителя порядка.

А вот и он. Стоит, здоровый,

И смотрит поверху сурово —

Ну, впрямь тебе пастух над стадом,

Следит, чтоб все вершилось ладом:

Губернский город как-никак.

На мостовую сделав шаг,

За шапку дядька наш берется:

«День добрый, — молвит, как ведется,

Еще поближе подступает

И шапку вежливо снимает. —

Скажите, где тут банк? Уважьте.

Мне по земельной нужно части».

«А вот пойдешь ты, человече,

Костелу этому навстречу,

Там будет улица направо, —

Заговорил служака бравый.—

Ты правой улицы держись,

Да вновь спроси, а не кружись,

А там и банк совсем уж близко».

Антось опять склонился низко.

«Вот это человек иной, —

Подумал дядька, — как родной!

Коль дело кончится счастливо,

Ему поставлю пару пива.

Есть и закуска — ломоть сала».

И дядьке снова легче стало.

Еще протопав три квартала,

Переспросив людей немало,

Антось уперся в двери банка;

Ступени чистые, как склянка,

Широкий шаг его сдержали

И страху на душу нагнали.

Стоит наш дядька в размышленье,

Ступить не смея на ступени:

Боится он мужичьим ботом,

Пропахшим и землей и потом,

Корябнуть что иль замарать,

Уж лучше б «их» вовек не знать.

Пройдешь не так, и — милый боже! —

Ведь сразу по шеям наложат.

И это «их», как муть лихая,

Покой у дядьки отнимает.

«Их» — это вражья сила, темень,

Обман, коварство, бич над всеми.

Но дядька страх перемогает

И шапку загодя снимает,

По чистой лестнице мурашкой

Ползет наверх, вздыхая тяжко.

Душа, забитая веками,

Уж чует страх перед панами.

В просторной, чистой, светлой зале

Паны туда-сюда сновали,

Цигарки длинные курили,

Развязно, громко говорили.

Коль уходить кто соберется —

Прислужник тут уж бесом вьется,

Одежду мигом подает

И смотрит пану прямо в рот.

А пан, приняв пальто и трость,

Сует ему монету в горсть.

Прислужник чуть ли не присядет,

Аж смех берет, на это глядя.

Но видно сразу — и паны

Не все тут меж собой равны:

Одни пузаты, ходят валко,

Другие ж — тощие, что палка;

Одни с горы на всех взирают,

Другие ж глаз не поднимают…

Но, кроме панства, в той же зале

Смиренно мужики стояли

В углах с людьми простого званья,

Сюда пришедшими заране.

Они негромко гомонили,

И дядька втиснулся меж ними.

Соседей всех окинув оком,

Антось к стене приперся боком.

«Садись-ка, друг хороший, рядом,

Тут за постой платить не надо», —

Сказал сермяжник добродушно.

Антось на лавку сел послушно,

Взглянув на доброго соседа,

Уж пожилого, чуть не деда.

Пошли вопросы — к слову слово:

Откуда, кто, села какого,

Какой губернии, повета.^{99}

«Я вот приехал с краю света,

Из-под Столбцов, слыхали, может?»

«Не привелось… Велик свет божий».

«А вы откуда?» — «Из-под Лиды,

Село Великие Демиды.

(Он Гришкой Вересом назвался.)

Вчера весь день тут проболтался.

Пустое дело у меня,

А года два идет возня.

Уж пробовал и так и сяк,

И все не справлюсь с ним никак.

Эх, милый мой, нам за панами

Не видеть правды. Кто с деньгами

И мажет сбоку, — те не ждут.

Уж так, сосед, ведется тут».

Чиновничьи он ведал сети,

Недаром мыкался на свете,

Ища земли себе с друзьями,

Частенько знался с писарями.

«Из банка нужно разрешенье.

Пишите, милый мой, прошенье.

Я знаю писаря такого,

Он это сделает толково,

Любую грамотку за злотый

Напишет с полною охотой».

«Ах, пане Верес, вам, как другу,

Сто раз спасибо за услугу.

Ведь тут пока чего добьешься,

Так и от жизни отречешься».

«Ну что ж, пойдем». Встают, выходят,

По господам глазами водят,

И перед столиком пустым —

Никто не восседал за ним,

Лишь склянка с донышком широким

На нем стояла одиноко —

Друзья остановились тихо.

«Вам что?» — спросил их кто-то лихо.

То был сам писарь. Староватый

И росту малого, косматый,

Перед друзьями он возник,

Как гриб поганый, дождевик,

В осенний дождь из-под земли.

«А мы-то к вам как раз пришли», —

Вперед тут дядька выступает

И просьбу кратко излагает.

«Одну минуту, подождите.

А вот вам кресло, отдохните».

Он вынул лист бумаги гладкой

И с чисто писарской ухваткой

Перо за ухом ухватил,

Чем дядьку сильно удивил.

Потер, нахмурясь, лоб рукою,

Подергал носом и губою,—

Так покуражась для прикрасы,

Стал выводить он выкрутасы.

Антось почтительно взирает

И злотый в кулаке сжимает.

«Ну вот, прошеньице готово:

Все тут как надо, слово в слово.

Вы, может, грамоте учились?»

«Да уж подпишем, ваша милость».

И дядька пальцы разгибает,

Берет перо, в бутыль макает,

Но пальцы-грабли боязливо

Зажали ручку боком, криво.

Покуда наш Антось трудился,

Он весь испариной покрылся —

Ну, словно летнею порою

Он целый день махал косою.

«Отметку надобно теперь,

За ней пройдете в эту дверь», —

Кивает писарь головою.

И дядька, сгорбившись, трусцою

Пробрался к двери, заглянул,

Прошенье трубочкой свернул.

А там за длинными столами,

Уткнувшись в груды дел носами,

Сидят писцы, как грязи кучки,

Скрипят их перья, ходят ручки,

Трещат, как шашели в полене

Иль как кузнечики на сене.

И всяк своим завален делом.

Антось вперед ступает смело

К тому столу, что был поближе,

Подходит к бородище рыжей

И перед тою бородою

Опять сгибается дугою.

Чиновник пробурчал сердито,

Как жирный боров у корыта,

Но все же проглядел листок

И почесал пером висок.

«К тому столу, налево третий. —

Мотнул он рыжею метлой

И вновь в дела зарылся, злой. —

Откуда лезут эти черти!» —

А дядька далее шагает

И снова голову склоняет

Уж перед третьим полупанком

И ждет, согнувшись, как баранка.

Чиновник только вскинул оком

И, повернувшись к дядьке боком,

Пером забегал по бумаге —

Уж здесь такой почет сермяге!

Стоит Антось наш, не отходит:

«Ну что ж, пускай пером поводит.

Тут крыша есть, не на дождю.

Не пан я, малость подожду».

Вновь глянул писарь, негодуя,

На дядьку, как на тещу злую,

И вновь в свои бумаги ткнулся,

А дядька и не шелохнулся.

Чиновник наконец вспылил.

«Тебе что надо тут?» — спросил

Сердитый, полный нетерпенья.

«Насчет землицы, вот прошенье», —

Ответил, не смутясь, наш дядька,

Да так приветливо, так сладко,

Что писарь только морду скорчил.

«Придется ждать, вопрос не срочный,

Приди часа так через три».

Антось вздохнул: «Эх, черт дери!

Ах, выжига ты, вор проклятый!

На взятку, видно, все вы хваты.

Не жди добра от лиходея,

Три чирия тебе на шею!

Водили бы тебя слепого,

Как водишь за нос ты другого!»

Но как ни клял Антось пиявку,

А все же отдал рубль за справку.

XXIX. На замковой гореПеревод П. Семынина

«Ну, что ж! — окликнул дядя Гришку. —

Пора нам сделать передышку

Да подкрепиться мало-мало,

Я захватил из дому сала,

И хлеба добрый кус со мною,—

Чего он сохнет сиротою? —

Перекусить бы не мешало,

А то уж в брюхе заурчало,

Теперь, брат, чарочку пульнуть,

Чтоб в рай при жизни заглянуть.

Друзья встают и шагом важным

Выходят на проспект отважно,

А там панов — хоть пруд пруди,

Ну, словно в праздник, — не пройти.

Откуда понабралось их,

Важнецких, прибранных таких?

И так одеты, так побриты,

Что и Раковский знаменитый —

А чтоб издох он! — просто голь

В сравненье с ними, чистый ноль,

Ну, прямо пес какой-то Лыска,

К ним подойти не смеет близко.

Боишься глянуть — пред тобою

Вдруг князь с графинею какою!

Идут с прохладцей, деликатно,

Воркуют меж собой приятно!

А то вдруг генерал шагает,—

Его вся Вильна, верно, знает.

А грудь сияет, как картина,

А что за взгляд, а что за мина!

Ну ж и панов! Не дай ты боже!

Антось едва сдержаться может, —

Пускай нечистый им приснится! —

Чтоб тем панам не поклониться.

Над дядей Верес засмеялся:

«Ты не гляди, что он прибрался,

Навесил галстук и манишку,

А вот раздень его, братишку,—

На нем рубахи нет худой,

А на цепочке — вошь с блохой.

По виду пан — осанкой, взором,

А спит, наверно, под забором.

Одним живет: где что урвать…

Их тьма — заваливай хоть гать!»

Чем больше дядя озирался,

Тем все сильнее изумлялся —

Бегут, спешат… Ну, мешанина!..

Блистают окна магазинов,

А сколько тут труда чужого,

А сколько горя в нем людского!

Какие брички и кареты!

И для кого вся роскошь эта?

Не по себе Антосю стало…

Иль роскошь ядовитым жалом:

Его нечаянно пронзила

И зависть в сердце пробудила?

Иль это бунт был против барства

И власти панской и коварства,

Что делят люд, его судьбины

На две неравных половины,—

На голытьбу и богачей:

Одним блуждать во тьме ночей

По грязным улицам, задворкам

В глухой тоске, в раздумье горьком,

Весь век бесправными, слепыми,

Во мраке лжи и в горьком дыме,

Терпеть покорно и молиться

И с этой долею мириться;

И вся надежда на спасенье

И на конец того мученья —

Настанет он когда-нибудь! —

В могиле навсегда уснуть.

А для других — тут вечный рай,

Всю жизнь танцуй себе, гуляй;

А ты — ломай свой горб, служи

И должный страх в душе держи!

«Ну, брат, и город! Вот домищи!

Так вот куда идут деньжищи:

Какие башни и костелы,

И как их только держат долы!

Смотри, смотри — и глянуть жутко

На гору ту с кирпичной будкой.

Оттуда б посмотреть на город!»

И дядя, позабыв про голод,

Уж подбивает друга Гришку

Взойти на эту гору-вышку.

Как вознеслась она высоко

И как манит, ласкает око!

А скат горы такой зеленый,

Каштаны, липы там и клены

Одним виднеются кустом,

Одним сверкающим шатром!

Проспект, костел друзья минули

И в сквер зеленый повернули.

В тени развесистых дерев

Дорожки вьются меж цветов

Такие чистые, ну, чудо!

И много тут бродило люда,

Но больше, смотришь, — молодые,

Все истомленные, худые.

Паны нарядные, девицы,

Со станом тонким, бледнолицы,

Гуляют тихо по дорожкам,

И черевички на их ножках

Скрипят, как будто припевают,

Точь-в-точь копытцами мелькают.

Глаза опущены стыдливо,

Совсем ягнятки, божье диво!

А паничи снуют стрижами,

Стреляют в тех девиц глазами

И льнут, как пчелы к сладкой гречке,

Как мотыльки к зажженной свечке.

На длинных лавках пожилые

Паны расселись, как святые.

Богато все они одеты,

Читают книги и газеты.

Антось глядит с почтеньем строгим,

И уж без страха по дороге

Идет, освоился с панами,

Постукивает сапогами!

Друзья из сквера вышли скоро,

Налево своротили — в гору.

Вдруг страж из будки вопрошает:

«Куда? Чего вас бес гоняет?»

«Мы на гору», — друзья в ответ.

«А вам известно или нет,

Что здесь бесплатно вход заказан,

И кто идет сюда, обязан

Билет купить — такой порядок».

Друзья уперлись — жаль деньжаток!

В чуприну руки запускают

И так и этак размышляют:

«За что ж платить тут, неизвестно!

А все же глянуть интересно,

Какой на все там сверху вид?»

И дядя стражу говорит:

«А за билет возьмешь ты сколько?

Один разор тут в Вильне только!»

«Всего шесть грошей. Заплатите, —

Тогда, пожалуйста, идите».

«Где наше, брат, не пропадало,

Терпи, лиха беда — начало!»

Друзья, смирясь, билеты взяли

И бодро в гору зашагали.

«Ого, гора, как печь крутая,

С того и тропка винтовая

По самой кромке кверху вьется,

Полезь-ка прямо — дух займется!»

«Ну, брат, гора, аж ноги млеют».

Друзья идут и веселеют.

Они наверх горы забрались,

Едва-едва там отдышались,

Невмочь уж шевельнуть ногами.

Зато и вид перед друзьями

Открылся славный с этой вышки!

Залюбовались дядя с Гришкой!

Огромный город, плотно сбитый,

Полдневным солнышком залитый,

Все занял, как ни глянь, кругом

Строенья жались — к дому дом,

То вдоль, то поперек — рядами,

То закрывались вдруг садами,

А то пригорком крутобоким.

Кой-где надменно, одиноко,

Стеснив лачуги, как овец,

Вельможей высился дворец.

Лачуги толпами стояли,

Как бы друг другу помогали

В несчастье горьком и в трудах,—

Казалось, их тиранил страх.

А меж громад, как между грядок,

Держа особый свой порядок,

Вились проулки так и этак

Густою тканью темных клеток.

С холмов, высоко над домами,

Позолоченными крестами

Блестели церкви и костелы,

И говор звонниц их веселых

Носился в небе ярко-синем

И замирал здесь на вершине.

Налево в берегах высоких,

Среди камней, кустов, осоки,

В русле песчаном, словно змейка,

Бежала шустрая Вилейка

И, закрутившись вдруг петлею,

Терялась сразу за горою.

А справа, ринувшись с размаху,

Вилась другая речка шляхом,

Под солнцем радостно блестя —

То Вилия, Литвы дитя.

Она катилась меж обрывов,

Чаруя красотой извивов,—

Как серебро живое, волны

Играли на просторе вольном.

Так майским днем дрожит листами,

Облитый знойными лучами,

Зеленый клен, шумя, сверкая,

В огне листву свою купая.

А за рекою, как шнурок,

Деревьев виден был рядок,

Как бы по мерке — ровный, строгий,

Ну, словно на бумаге строки.

Дома — кирпичные громады,

Дворцы и пышные посады,

Крутые горы с желтым скатом,

Песком и глиною богатым,

Весь правый берег обступали,

И в речке тени их дрожали.

А там, за городом далеко,

Приветно, радостно для ока

Холмы желтели в синей дали.

По их отложистым извивам

Гуляли ветерки по нивам

И тихо жито колыхали,

Как мать, склоненная над зыбкой,

Ребенка пестует с улыбкой.

Друзьям послышались живые

Напевы сердцу дорогие.

Там их душа, и там их думы,

Им дальше хочется от шума

Трескучих улиц, переулков,

От пыли, смрада закоулков.

Но здесь дышалось им спокойно.

Чуть долетал сюда нестройный

Далекий шум чужого мира,

Где было им так смутно, сиро.

Гора спокойная молчала,—

Казалось, тайну сохраняла.

«Ну, что, Антось, уж надивился?» —

От дум вдруг Верес пробудился. —

Пора давно в трактир податься,

А то кишки поют, признаться».

«Пойдем. Смотри хоть до полночи,

А все, брат, не насытишь очи!»

Друзья еще чуть постояли

И вниз обратно зашагали.

«Постой! А там что?» — «Пушка это!»

«А что ж при ней солдата нету? —

Промолвил дядя. — Иль худая?

Или фальшивая какая?

Давай посмотрим, что за диво!»

Друзья свернули торопливо,

У старой пушки важно встали

И долго-долго размышляли.

Глядели сзади и с боков,

Сказали много разных слов.

А дядя глаз не отрывает,

Все ближе, ближе подступает,

Хотел ее уже погладить.

«Не тронь, не тронь, а то рассадит!

Пускай она уж лучше сгинет —

Зацепишь, дуру, так, брат, двинет

И очи выхлестнет и кишки,

Забросит к бесу на Лукишки.

Уж я-то знаю эти штуки!»

В испуге, словно от гадюки,

Рванул от пушки дядя руки,

А Гришка ну вовсю смеяться:

«Пойдем, брат, лучше угощаться!»

XXX. Смерть МихалаПеревод П. Семынина

Конец!.. Простое это слово!

Но как глубоко, вечно ново!

Как часто мы под гнетом муки,

В тоске воздев глаза и руки,

Зовем освобожденья миг!

Счастливый миг! Уж никаких

Нет на тебе цепей и пут.

Конец — и некий круг замкнут,

В небытии он исчезает,

Другому место уступает.

Конец!.. Как много размышленья

И неизбывного томленья

В простом и страшном этом слове,

Что нашей жизни прекословит,

Когда последнею межою

Ложится грань между тобою

И тем, что дорого и мило,

Что душу грело, веселило,

И пело сердца глубиною,

Как гимн в устах ручья весною,

Когда раскованной водой,

Где солнце тешится собой,

Шумит он, вольный и смятенный,

Громкоголосый, белопенный,

И ты, мое повествованье,

Ты, отблеск жизни и страданья,

Ты, след далекой бедной доли,

Ты, отзвук правды, отклик воли,

Уже подходишь к окончанью.

Утихнет лиры звон тоскливый,—

Закат твой близок молчаливый,

Последний шаг твоих скитаний.

И грустно мне: я жил с тобою

Одною думою, душою,

Носил тебя, как носит мать

Пред тем, как жизнь ребенку дать.

Рождалось ты на свет бурливый

В срок многотрудный, несчастливый —

Еще далекою весной,

За мрачной каменной стеной,

В остроге, вольных дней не зная,

Когда над нами ночь сплошная

Висела тучею густою

И гнула тяжкою пятою.

Как часто я питал тобою

В разлуке с милою землею

Свою мечту, ее стремленье —

И миг счастливый вдохновенья.

Святым огнем душа пылала

И тайным слухом ощущала

Отчизны звук многоголосый:

И шелест золотых колосьев

На нивах близких и далеких,

И песни жниц голубооких,

И шум на взгорьях крутобоких

Старинных хвой во мхах седых,

Таких приветливых, родных,

Как добродушные бабули.

Они так нежно к сердцу льнули,

В глазах стояли, как живые.

И с ними песни огневые

Дрожать содружно начинали

И на незримые скрижали

Людской мечтой рожденных слов

Текли, как летопись веков.

Сейчас разлуки час настанет…

Последний шаг твоих скитаний!

Хлопот с землею накопилось:

К Ходыке ездить приходилось,

Да и раскидывать мозгами —

Как обернуться тут с деньгами.

А деньги плыли то и дело,

Аж голова от дум лысела.

И надоела так забота,

Что пропадала вся охота —

Волна такая набежит! —

И землю брать, и просто жить.

А сколько этой волокиты!

На деньги рты у всех раскрыты:

Тому дашь рубль, тому — двадцатку,

А не найдешь нигде порядку,

Куда ни кинься и ни ткнись,—

Чтоб все они перевелись,

Нотариусы, и конторы,

И писаря, и крючкотворы!

Блуждай, как средь болот чертовских, —

Иль дурни все, иль сам таковский,

Иль все смеются над тобой,

Раз в тех законах ты слепой.

Знай только деньги вымогают,

А ни на грош не помогают.

Но дело все ж вести пришлось,

И сильно попотел Антось!

Бывало, явится таким,

Что просто смех и горе с ним —

Как головня, весь грязный, в саже,

И нос его опущен даже,

Ну словно дядя с чертом бился

И, не осилив, — отступился.

Он в первый миг семье своей

Не сообщает новостей:

Не хвалит землю, не бранит,

Конторы же огнем палит

И крепость купчую ругает,

Холеры, смерти ей желает.

Бумаги вынув из кармана,

На стол швыряет зло и рьяно.

Но помаленьку остывает,

Запал начальный иссякает,

В душе стихают ветры-громы,

И вновь он прежний, всем знакомый,

Спокойный, добрый, терпеливый,

Приветливый и хлопотливый.

Но вот и все семейство в сборе.

Чтоб дядино развеять горе,

Мать поскорей идет в чулан

И творогу приносит жбан.

Нальет сметаны пожирней,—

Из дяди тут хоть нитки вей!

Лицо Антония светлеет,

Он за едою веселеет,

Рисует с живостью горячей

Удачи все и неудачи

Поездки виленской своей,

Изображая писарей

И все их хитрые замашки,

Когда они из-за бумажки

Стараются наперебой

Залезть в карман сермяжный твой.

Ох, надо знать их нрав собачий!

А впрочем, как им жить иначе?

Потом рассказ ведет Антоний

О том, что видел он в Заблонье.

Смеясь, Ходыку вспомнит вдруг,

И комаров его и мух.

И тем кончал повествованье,

Что, мол, тревоги и терзанья

Лишь начались и путь их длинный,

Дай бог дойти до половины!

Да, много мытарства с землею!

Легко ли голою рукою

Такое дело поднимать?

А сколько сплетен — что скрывать?

Досужей всякой болтовни

Среди завистливой родни,

Средь дядей, теток, свояков —

Был человек всегда таков!

И крику больше, чем событий.

Ох, трудно, трудно в люди выйти

И стать на собственные ноги!

Легко ли все оббить пороги!

Подчас на этом перепутье

Пред темной и слепой судьбою

Антось стоял, как под грозою,

Охваченный какой-то жутью.

Что ж, оробеешь поневоле

От этой распроклятой доли, —

Сгореть ты должен, разориться,

Чтоб к воле хоть на шаг пробиться!

Но есть ли, есть тому порука,

Что не напрасна эта мука?

Даст ли земля освобожденье

От панских пут и притесненья?

С одним рассватаешься тут,

И снова лезь в другой хомут!

Паны ж и разные чинуши

И там сумеют выбить души

И вырвать из тебя все жилы,—

Ведь ты без права и без силы! —

Сомненья тяжкие нежданно

Как молот били в сердце Ганны:

Тут не спасут земля и хата,

Коли вся власть в руках богатых!

Хмурел тогда Михал, смолкая.

Так что ж, навек им тьма такая?

И все старанья — дымом, прахом? —

Себя он спрашивал со страхом.

Нет, больно вдруг мечту утратить!

Пожить, пожить в своей бы хате.

«Конечно, этот труд не мал,—

Вслух говорил семье Михал,—

Но что же без хлопот дается? —

И тут, бывало, засмеется,

Чтобы развеять грусти тени.—

Сам бог велит ведь крест мучений

Нести, не зная мукам меры.

А вы уж сдались, — маловеры!

Коль ты свое наладил дело,

Иди упорно, ровно, смело,

Иди, назад не озирайся

И на других не полагайся!

И вам, сынки, — что тут таиться,—

Не век за батьку хорониться,

Пора подумать молодцам,

Как жить на свете без отца.

Ведь смерть нас спрашивать не станет,

Готов ты в яму или занят?

На грунт вам нужно опираться

И батраками не скитаться.

Какой же грунт? Земля, наука,

А не под панской плеткой мука».

Михал боролся, не сдавался,

Победы жадно добивался

И, наступая, не заметил,

Как лихо уж связало сети,

Чтоб на него накинуть разом.

Оно подкралось тихим часом,

Когда никто его не ждал:

Однажды осенью Михал

В мокроте след увидел крови.

«Эге, брат! Надорвал здоровье!

Пришел твой черный срок, Михась!

Теперь ее, старухи, власть!»

И сердце, занемев, упало.

Настигла, подлая, нагнала!

Впилась! Не сладить с окаянной!..

Но нет! О смерти думать рано!

Михала обдал ужас лютый,

Ему казалось в ту минуту,

Что никогда столь одиноким

Он не был на земле широкой,

Как будто чья-то вражья сила

Мир, полный света, разделила

И встала темным грозным валом

Меж всем живым и им — Михалом.

Впервые перед ним возник

Неотвратимый этот миг.

«Неужто все тут, боже милый?

Сгнию в сыром песке могилы

Ненужной шелухой земли?»

И тени страшные легли

Ему на сердце и на душу,

Все спутав, разорвав, нарушив.

Чуть затуманенные мглою,

Пред ним поплыли чередою

Томящей, неизбывно длинной

Воспоминанья и картины.

И все, что было пережито,

Вставало, словно сон забытый.

Глухая, смертная тоска,

Как тьмы незримая рука,

Его пригнула, придушила,

И стало горько все, немило.

Одно горело в нем стремленье —

Упасть пред кем-то на колени

И в чьих-то благостных объятьях

Спастись от страшного проклятья.

Из жизни вспомнил он былой

Свой детский страх перед грозой.

О, как та ночь была страшна,

Навеки памятна она!

Проснулся — стекла дребезжат,

За ними молнии горят

Огнем слепящим, синеватым,

И вербы старые у хаты

Стенают под дождем и гнутся

И во все стороны мятутся.

А буря злая ветви крутит,

Ерошит с воем, баламутит

И рвет их острыми зубами.

А гром тяжелыми клубами

Как будто землю разбивает,

И стонет хатка их, рыдает,

Трясется, словно хворостина.

А он, малец, как лист осины,

Дрожит от страху, плачет, жмется.

«Засни, мой мальчик! Гром уймется.

Не бойся, милый! Ты со мною!»

И мать горячею рукою

Его за шею обнимает;

И к матери он приникает,

И гром уж больше не пугает.

Он спрятан, не страшна напасть.

Ну, а к кому теперь припасть?

Кого просить? Кому молиться?

От смерти как оборониться?…

А может, это так, пустое?

Тревоги никакой не стоит?

Ведь он в груди не чует боли.

В конце концов, все в божьей воле!

И в нем надежда снова тлеет,

Отводит страх и сердце греет,

Как солнце землю после бури.

Уж так у всех людей в натуре.

Да лихо это цепким было,

Оно с Михалом не шутило!

Сперва Михал перемогался,

Болезни злой не поддавался,

Потом лечиться начал сам,

Доверясь сельским знахарям,

Пил зелья разные и травы,

Но все ж здоровья не поправил.

Зимою к доктору Михала

Возили раза два в морозы,

А злая хворь свои занозы

Все глубже в тело запускала:

Ничто ему не помогало.

Лежит он, сумрачный и смутный,

Глаза бесцветны стали, мутны,

И в глубину души глядят.

Печален и суров их взгляд.

И мучит горькое сознанье,

Что ты от жизни отрешен,

И, может, уж приговорен,

И близок с нею час прощанья.

Житье ж тащилось, как всегда:

В заботах, в тяготах труда,

То медленнее, то быстрей

Тропой пробитою своей.

С порядком этим вечным в ногу

Все в доме шли одной дорогой,

И только он под крышей хаты,

Как будто льдинами зажатый,

Один влачит часы свои,

Уж выбитый из колеи.

И то, что ранее, бывало,

Его так сильно волновало,

Теперь душе его недужной

Казалось мелким и ненужным.

Над ним стоит судьба немая,

Своих завес не поднимая.

Но есть ли что-нибудь другое

За этой темнотой немою?

Михалу жутко и тоскливо,

И сердце в нем стучит пугливо.

Ох, страшно смертное томленье!

Что ждет его? Могила, тленье!

Он хочет жить… Прочь, мрак и тьма!

Там тяжело, там ночь сама…

И он погибнет в той пустыне?

О, нет же, нет! Кровь в жилах стынет!

Как жизнь летуча, скоротечна!

Он разве жил?… О вечность, вечность!

Кто обоймет тебя, измерит?

Кто даст ответ? Кому поверить?

Волною потрясен угрюмой,

Михал не хочет дальше думать.

«Ну, что ты, мать? А ты б присела», —

Жене он говорит несмело

И ждет сочувствия, надежды.

«Дай руку, милая. Ну, где ж ты?»

И у нее в душе тоска.

Да, песня жизни коротка!

И как не вовремя стихает!

Но Ганна боль перемогает,

А в горле слезы комом, льются,

И давят, жгут, на волю рвутся!

«Помру я, Ганна!.. Ой, как жарко!..

До дна свою я выпил чарку!..»

И удивляется Михал:

Не то сказал он, что желал,

Совсем не то… Ну, что ж, пускай!..

«Ты эти думы отгоняй!

Немало люди ведь болели,

Болели годы, не недели,

И сколько случаев таких!

А смерть не уносила их».

Михал с усмешкою кривою

Качает тихо головою,

Устало, тяжело вздыхает,

И вновь душа его блуждает

Вдали от жизни, а глаза

Туманит горькая слеза.

Антоний шумно входит в хату

И, сев на лавку возле брата,

Смеется, шутит разудало,

Чтоб как-нибудь развлечь Михала,

Надежду добрую подать

И думы мрачные прогнать.

«Ну как, Михась? Ты, брат, бодрись!

Не падай духом, не клонись!

А день какой! Эх, день хороший!

Пройтись теперь бы по пороше!»

«Пойти — пойду, да не вернусь!

Пойду туда же, где Петрусь,

В Теребежи — под крест сосновый…»

«Ох и чудак ты, право слово!

Так и пошел! Ну, нет, брат, дудки!

Ты брось, Михась, такие шутки!

Еще походим мы с сохою,

Еще и над своей землею

Ты попотеешь, и немало —

По картам бабка так гадала.

Нет, нет! Пожить придется нам!»

Антоний говорит, а сам

Душою никнет, холодеет,—

Знать, вправду худо! Смертью веет:

Пред нею не захлопнешь дверь!

И дело странное: теперь

Любой пустяк, как ни был мал,

Особый смысл приобретал:

То куры в хате задурят,

Кудахчут целый час подряд.

Одна ж из них, взмахнув крылом,

Вдруг кукарекнет петухом

С каким-то бесовским задором;

То где-то в чаще леса ворон

Закаркает зловеще, глухо,

А то в трубе завоет вьюга,

Затянет жалобно, пугливо,

Иль закугукает тоскливо

По вечерам сова ночная,

В кустах ольховых пролетая,

Застонет так, что сердце ноет.

А то собака вдруг завоет.

Все это — вести издалека,

На правду страшную намеки,

Все это неспроста бывает —

Все смерть-старуху закликает.

А ночь придет!.. Эх, ночь-темница,

Каких ты ужасов криница!

Глядит в окно и сердце гложет

Без отступа… Ой, милый боже!..

В объятьях стужи ледяных

Трепещет тонкий серп луны,

На стеклах белит он полотна,

Такой печальный и холодный.

Михал не спит, а боль тупая

Растет, под сердце подступает.

Нет ни надежды, ни желаний.

Его померкшее сознанье

Все беспокоит, все тревожит.

Ни спать, ни есть уж он не может.

Огонь колышется и пляшет,

Кругом немые тени машут.

Они качаются, трясутся

И смехом пустеньким смеются;

То бегать по стенам начнут,

То снова медленно плывут.

Огонь все движется, все скачет…

Михал вдруг слышит — кто-то плачет.

Иль то бубенчик под дугой

Звенит печалью и тоской?

А чьи же очи там блеснули?…

И мысли далеко скакнули

В поток просторов и времен,

Где нет границ и нет препон.

Глядит Михал. Нет, что такое?

Он не один, а их уж двое:

Один Михал — больной и сонный,

Другой — силач неугомонный.

Один лежит, другой идет,

Идет по лесу без забот,

Веселый, песню распевает,

Того ж, дурной, не замечает,

Что за спиной, за шагом шаг,

Крадется страшный, темный враг

В каком-то длинном балахоне

И водит пальцем по ладони,

Кивнет с усмешкой и чертит,

Записывает, ворожит.

Кто он такой? Чего он хочет?

Что он, нагнувшись, там бормочет?

И неприятный запах тленья

Пахнул от черного виденья…

И запах ладана исходит…

Так это ж смерть за ним там ходит!

Иль это поп?… И все пропало.

Михала и следа не стало.

Куда ж он делся? Где он, где?

Эх, быть беде! Ну, быть беде!

Ах, нет! Вот он! Он волком стал:

Бежит — испуг его забрал.

Ой, прорубь! Ой! Он — прыг туда,

И понесла его вода.

Конец… В воде он пропадает.

Ушел под лед, а лед сверкает.

Взирают, дрогнув, дебри леса.

И вдруг какая-то завеса

Под чьей-то страшною рукой,

Сближая небеса с землей,

Надвинулась суровой мглой.

Михалу стало тяжело,

В груди дыханья не хватает,

А мрак все ниже нависает,

И светлый круг немой пустыни

Вот-вот погаснет в тьме-пучине.

Михал кричит и в страхе бьется,

Чуть-чуть завеса раздается.

Глаза он тяжко размыкает,

В его руке — рука другая.

Он изнемог — теснит дыханье.

Ах, сколько скорби и страданья!

Он просит помощи людей,

Жены, и брата, и детей.

Ведь небо черство, небо глухо

И не приклонит к людям уха;

Хоть ты проси, хоть ты моли,

Хоть сердце стонущее вынь,—

Не шевельнешь его твердынь.

Оно далеко от земли,

Оно бесчувственно: немое,

И безответное: пустое.

«Ты узнаешь меня, Михал?»

Он веки тяжкие поднял

И на жену уставил взгляд:

«Жена… Спаси меня!.. О, брат…

Спаси, спаси!.. Спасайте, детки!..» —

И струи слез полынью едкой

В глазницах впалых выступают.

Михал вздохнул и затихает.

«Ой, свечку, свечку! Умирает!»

Лицо дрожит в последней муке,

На грудь бессильно пали руки.

Михал еще раз содрогнулся,

Еще на миг один очнулся,

Как будто что припоминая…

Он дышит, но дыханья мало,

И вдруг ему все ясно стало.

«Антось… Родной мой… Жить кончаю!

Я весь сгорел, брат… Умираю.

Веди хозяйство… сам, один,

Как брат родной, как лучший сын…

Бог не судил мне видеть воли,

Свой хлеб посеять не позволил.

Земля… земля… люби родную.

Трудись над ней. И дай красу ей!

На новый лад… Жизнь сделай новой…

Детей не брось… Ох!..» И готово.

Ни слов живых, ни сердца стука.

И холодеющую руку

Антось целует, и рыдает,

И к телу брата припадает.

  В поле, в поле

  При дороженьке

  Наклонился крест

  Над могилою.

  Все тропинки шли

  В свет широконький,

  Привели ж они

  К той могилушке.

Ой вы, дороженьки людские,

Тропинки узкие, кривые,

Во тьме свои вы петли вьете,

Как будто по лесу бредете.

Простор вас кличет небывалый,

Где горизонт лазурно-алый,

Где солнца так пригожи взоры,

Где думы ткут свои узоры,

Чтоб жизнь по-новому начать

И счастье воли сердцу дать

И разогнать его тревоги…

Свободный путь!.. Когда ж во мгле

Ты засверкаешь на земле

И все в одну сведешь дороги?

Март, 1911-5 января 1923 г.

Хата рыбака(Главы из поэмы)

^{100}

Глава перваяПеревод С. Городецкого

1

Глядит в окошко тихий вечер,

Струится мрак на тесный двор.

Мороз, зимы художник вечный,

На стеклах пишет свой узор.

Лежит земля в одежде белой,

Лес нарядился в жемчуга.

Покой холодный, омертвелый

Хранят безмолвные снега.

Но в старой хате жизнь мерцает:

Свидетель дедовских времен,

Печалью древней удручен,

Лучник, как колокол, свисает.^{101}

2

Лучина в лучнике дымится,

И весело огонь трещит,

Как бы живой, как бы жар-птица,

О чем-то о своем шумит.

Казалось бы, что в этой хате,

Замшелой, сгорбленной, седой,

Лежать бы должен на полатях

Ведун с крестьянскою душой

Или ворожея, что может

О будущем поворожить,

Людей гаданьем удивить

И даже сердце им встревожить.

3

Нет! Тут как раз во цвете силы,

Весны своей встречая дни,

Живут Марина и Данила.

Год, как повенчаны они.

Стоит верстак, кипит работа,

И стук бежит во все углы.

Данила трудится с охотой.

Для санок тешет копылы.^{102}

Он топором взмахнет широко,

Отрубит, выверит на глаз,

А мысль летит и унеслась

Куда-то в новый день, далеко.

4

К лишеньям и труду привычный,

Он свой лелеял в сердце план:

Уйти от доли горемычной,

Не жить, как в щелке таракан.

Довольно гнуть пред паном спину,

Ходить по людям бобылем!

Теперь их двое, и с Мариной

Они построят новый дом.

А эта хата ожидает

Хозяина который год.

Его ж все нет, он не идет,

И где-то он — никто не знает.

5

Не век пуста была избушка,

В ней проживал — еще не встарь —

Приволья друг — Сымон Латушка,

Рыбак завзятый и дударь.

Но жил он птицей перелетной,

Хоть, правда, в стаях не летал,

А больше в дреме беззаботной

Зимою ночи коротал.

Когда же голод потревожит,

Стучась в окно сухой рукой,

Сымон и зимнею порой

Спешит на «промысел отхожий».

6

Но по какому же маршруту

Идти, к хозяевам каким?

Он на дворе стоит минуту,

Ноздрями втягивая дым.

И нос Сымона не обманет,

Как компас, поведет туда,

Где у хозяюшки в сметане

Блинов полна сковорода.

Любили люди нрав Сымона.

Свой человек он был для них:

Ведь он; обычаев людских

Держался твердо, как закона.

7

К тому ж он весел постоянно

И рассмешить любого мог.

Везде и всюду гость желанный,

Он шутки сыпал, как горох.

Как только воды речки звонкой

Войдут весною в берега,

Один Христос живет в хатенке,

Сымон же мчится на луга.

Несет с собой рыбачьи снасти,

Ведро, уду и котелок,

Садится в легкий свой челнок,

Уверенный в рыбацком счастье.

8

Весна и летнее приволье —

Веселый праздник для него.

Бедняк он, но кругом раздолье,

Тепла и света торжество.

Простор небесный над лугами,

Дыханье чистое лесов,

Костра приветливое пламя

И думы мирные без слов.

Простой себе он сварит пищи,

Лежит и нежится в траве,

Спокойно, ясно в голове.

Весь белый свет — его жилище.

9

Вот так, в занятьях беззаботных,

Жил наш Сымон — один всегда,

Сам и хозяин и работник.

Но и к нему пришла беда.

Сымон вязал на рыбу сети,

А на Сымона в этот час

Панами хищными в повете

Сеть хитроумная плелась.

Сучили нити их шпионы,

Как паутину пауки,

И нити были так крепки,

Что застонали все Сымоны.

10

Пришел однажды панский гончий,

Полициант, — проверил снасть

И актом свой осмотр окончил

Таким, что можно с ним пропасть.

За невод подать назначает,

За густоту его глазков

Еще пять злотых набавляет —

Плати, Сымон, и будь здоров!

Потом пошли еще налоги:

За хату, землю и за двор,

И штраф! На головы их мор!

Чтоб протянуть скорей им ноги!

Хата рыбака

11

Сымон подумал: «Что ты скажешь?

Платить? Кому же? Брюхачу?

Скорей ты сдохнешь, сила вражья,

Чем я налоги заплачу!»

Собрал Сымон свои манатки —

Он тут не слишком в землю врос!

Хоть, правда, жалко было хатки, —

Ну что ж! Храни ее Христос!

Он оглянул уют свой скромный —

Скамейки, печь — в последний раз.

Прощай же, хата! В добрый час!

И в мир пошел бобыль бездомный.

12

Три года хата пустовала.

Земли ж гектара полтора

Присвоил местный обдирала,

Прислужник панского двора.

А кто ж Марина и Данила?

Как очутились вдруг они

В той хате, брошенной, унылой,

Где стены дымные одни?

На свете прожито немного,

Но если поглядеть назад, —

Их век событьями богат.

Тяжелой их была дорога.

13

Жила Марина близ Пружанов,

И незадолго пред войной

Ее родители нежданно

Скончались раннею весной.

Она одна осталась с братом,

Ей — десять, брату — три годка.

Пошла Марина жить по хатам,

И жизнь была ей нелегка.

Пасет коров, ребенка нянчит,

Без ласки матери росла.

А брата в дом родня взяла,

Пускай он в доме побатрачит.

14

Но скоро вновь пришло несчастье,

Как только грянула война.

Душа, не разорвись на части,

Тоской пронзенная до дна!

Родной был дядя у Марины.

И вот когда пришел приказ

Бежать от фронта, от лавины,

То дядя в грозный этот час

Подбил Маринку ехать с ними

И вместе жить с его семьей —

Зачем ей горькой сиротой

Слоняться меж людьми чужими?

15

Поехали: она, Игнатка

Да дядя с теткой, их сынок.

Куда? Никто не знал порядком.

Найдет ли пристань их челнок.

И день и два то воз за возом

Скитальцы едут, то одни.

То под кудрявою березой,

То под сосною спят они.

Картин дорожных не опишешь

С их горем слезным и тоской,

Что нес с собой поток людской

И что лишь чутким сердцем слышишь.

16

Глазами детскими Марина

На мир глядела, на людей,

И горькая ее судьбина

Ей не туманила очен!

То на возу она сидела,

То шла с Игнаткою пешком.

А встретится сосняк замшелый,

Стремглав бегут туда вдвоем,

Или в дубняк, коль он дорогу

Овеет запахом грибным,

И, разживясь добром лесным,

Плетутся дальше понемногу.

17

Так проходили дни и ночи,

А лето уж к концу идет,

И день становится короче,

И птицам уж пора в отлет,

Все едут — нет конца дороге.

С ночлегом каждый день трудней,

И Галя, тетка их, в тревоге,

И грустен дядя их Авдей.

Маринка сердцем понимает:

Обуза им она и брат,

Хоть в том никто не виноват.

А дядя что-то замышляет.

18

На сердце у Марины смутно,

С братишкой шепчется она,

Тревожится ежеминутно,

Предчувствий горестных полна.

Вот начал день к концу клониться,

Пора подумать про ночлег.

Да где же им остановиться?

Здесь лес повсюду, как на грех.

«Ну что ж, в лесу и заночуем:

Подходит ночь, измучен конь.

Вот хворост. Разведем огонь». —

И дядя снял с коняги сбрую.

19

Костер… И пламя отпылало.

В золе картошки напекли.

А ночь алмазы рассыпала

По кровле стихнувшей земли.

За путниками наблюдает

Сквозь ветви месяц молодой.

Ночная птица их пугает,

Кричит, как будто пред бедой.

Окончен ужин. Дядя с теткой

Постлали на возу постель.

Маринка мох сгребла под ель,

И сладок был их сон короткий.

20

Она следит, как мать родная,

За братом маленьким своим,

Легла, ребенка обнимая,

И сном забылась молодым.

Ночь на исходе. Звезды гаснут.

В лесу светлеет поутру…

И солнце луч бросает ясный

И будит брата и сестру.

Глаза Маринка приоткрыла,

С ресниц сгоняя сладкий сон,

Глядит на брата: дремлет он,

Весь озарен улыбкой милой.

21

И сразу вздрогнула сиротка,

Кольнуло грудь ей, как иглой.

А где ж повозка? Где же тетка?

А где их дядя? Боже мой!

Они одни средь дебрей хмурых.

Следов не видно от колес.

Куда поплелся конь понурый

И дядю с теткою увез?

Маринка замерла, бледнеет.

И сон развеялся, как дым.

А лес безмолвен, недвижим,

Лишь уголь от костра чернеет.

22

Что делать детям? Как такое

Предательство перенести?

Где им искать тепла, покоя?

Куда, беспомощным, идти?

Глядит Маринка на Игната.

Он спит, покинутый малыш.

А лес, дремотою объятый,

Молчит. Кругом их глушь и тишь.

Девчина в горе и печали.

Земли не видит из-за слез.

Но едет беженский обоз,

И люди их с собой забрали.

23

И едут вновь они в тревоге

С людьми чужими в мир чужой,

А вслед за ними по дороге

Бежит беда, стучит клюкой.

Догнала бедную Марину,

Свалила с ног ее, и вот

В беспамятстве везут девчину

В больницу, разлучив сирот.

Маринка потеряла брата,

В больнице мается одна,

Где он, не ведает она.

И не найти следа Игната.

24

Мелькают дни, плывут недели,

Забылась беженства печаль,

И детства годы улетели

Куда-то в выцветшую даль.

Маринка крылья в жизнь раскрыла.

Цветочком майским расцвела.

Хоть много горького сносила,

Но друга милого нашла.

И под венец пошла с Данилой,

Батрачкою за батрака.

Им дали хату рыбака:

Живите, если вам тут мило!

25

Она хозяйничать любила,

Жить веселее стало ей,

Не пропадет она с Данилой!

Живет не у чужих людей!

Ее работа не пугала:

Не привыкать ей жить трудом!

Хоть было нелегко сначала,

Все ж легче, чем в дому чужом,

А что произошло когда-то,

Уходит в глубь души, на дно.

Не забывается ж одно:

Тоска по брату, по Игнату.

Глава шестаяПеревод П. Семынина

1

Проходит время мерно, тихо,

Ни грозных смен, ни новостей,

А где-то уж крадется лихо

И лишь минуты ждет своей.

Не слышно Богута, не видно,

Как будто был у них во сне,

Но чаще зло подходит скрытно —

В покое полном, в тишине.

Повадку Богутову зная,

Ждут панских козней бедняки.

Покажет он свои клыки,

Настигнет их невзгода злая.

2

И неизвестность их тревожит,

И мучит призрачный покой.

Чем пан еще «приветить» сможет?

С какой он явится бедой?

Приедут, верно, из участка,

Там есть у Богута рука,

И скажут хмуро, безучастно:

«Съезжай, пся кость, не жди пинка».

Они гадают так и этак,

Когда наступит черный срок…

Да что за толк от их тревог?

Тут жить не до конца же света!

3

В руках быстрей кипит работа,

Возок Данила мастерит,

Не помешает лишний злотый,

Топор сверкает и звенит.

По горло дел и у Марины:

Средь хаты высится станок,

Навиты нитки-паутины,

Хоть и чужой прядет ленок.

За пряжу платят чем придется:

Кто шерсти принесет, кто льна.

В кудели, как в венке, она.

Любой ей труд шутя дается!

4

Марина — добрая хозяйка,

Хозяину — надежный друг.

Читатель, вместе с ней давай-ка

Заглянем в расписной сундук.

То от Данилы дар на память,

Когда ходил он женихом.

Внутри на крышке — розы пламя

И домик с ярким цветником.

Рисунок сделан кудревато,

Видать, с охотой и теплом,

И в сундуке веселом том

Весь лучший скарб Марины спрятан.

5

В минуты отдыха Марина

Сундук любила отомкнуть,

На радость и себе и сыну

Все выложить, перетряхнуть.

Тут скатерть есть ее работы —

По краю в белых кружевах,

На ней узоры, переплеты —

Искусной выдумки размах.

Под скатертью же аккуратно

Она хранила рушники,

На них такие петушки,

Что и самой взглянуть приятно.

6

Гляди, Валерик, видишь — птицы.

А это — полотна кусок.

Пришлось здесь мамке потрудиться…

А вот — на праздник поясок.

Сошью рубашку для сыночка

И так украшу воротник,

Чтоб стал Валерик василечком

Среди колосьев золотых,

А он, смеясь, ручонки тянет.

Мать не натешится сынком

(Жизнь кажется ей сказкой, сном…),

И наконец в прискрынок глянет.^{103}

7

Да разве можно удержаться,

Чтоб пропустить прискрынок тот?

В нем так приятно покопаться,

Валерик даже замер, ждет.

Один ларец работы тонкой

Достоин самых лучших слов, —

Данила для любимой женки

И тут не пожалел трудов.

Ну, чем бы, кажется, полезен

Тот дуб, что век лежит в реке?

А вот ларец в ее руке,

Не наглядишься, так чудесен!

8

Как жук, он черный весь, скользящий,

Возьмешь в ладони, ну — плывет.

В нем, словно в зеркале горящем,

Все движется, блестит, живет.

И так искусно он исполнен,

Что крышки не отыщешь в нем.

И весь он доверху наполнен

Лишь самым дорогим добром.

Два перстенька тут, крестик медный —

Сыночку куплен в день крестин, —

Найдется злотый не один,

И талисман есть заповедный.

9

Сам по себе он глупость, может, —

Никчемный красный черепок,

Но для Марины он дороже,

Чем весь тот полный сундучок.

Хранит его Марина свято,

Как чистую печаль свою.

С ним брат меньшой играл когда-то, —

Жив он иль нет? В каком краю?

Не раз Игнатка в изумленье

Сквозь стеклышка холодный жар

Смотрел на луг, на крутояр,

На лес пылающий, осенний.

10

Ей станет тяжко, с новой силой

Тоска, как уголь, сердце жжет:

Где он, бедняга, братец милый?

Неужто к дому не придет?..

Вот так Марины жизнь катилась

В кругу тревог, надежд простых;

С рассвета допоздна трудилась

И для себя, и для других.

Эх, бедность! Вечно над тобою

Нужда и беспросветный мрак!

И вспомнится Сымон-рыбак

С его бездомною судьбою!

11

Уже и сретенье минуло,

Осели пышные снега,

К теплу помалу повернуло,

День раздвигает берега.

А все февраль, холодный, лютый,

Ведущий зиму на причал,

Твердит: «Эй, люди, вы обуты?

А дров запас у вас не мал?»

Но люди рады: день светлее,

И время движется скорей,

Просторы смотрят веселей,

Покров зимы, чернея, тлеет.

12

В окошко солнце смотрит чаще,

А в полдень капает со стрех,

На речке пухнет лед скрипящий,

Кругом ребячий крик и смех.

Светлей и рыбака жилище.

Валерик вырос не шутя —

Ему уж четверть года с лишним,

Он сесть пытается, кряхтя.

Растет мальчонка — загляденье,

Уж знает и отца и мать.

Ну как же им не ликовать?

Ну это ли не утешенье?

13

Все шло тропой, сдавалось, доброй,

И жить бы можно кое-как,

Когда бы пан коварной коброй.

Не сторожил их каждый шаг.

И вот из гмины к ним нежданно^{104}

Приносят желтый панский лист:

О платеже строчит пространно,

Грозя судом, канцелярист.

Но пану мало только платы,

И приказал им строго он:

В недельный срок — из хаты вон!

Вот он и пробил, час проклятый!

14

Через неделю и другая

Пришла бумага — пан не ждет:

Паук свирепый, налегая,

Все крепче сеть свою плетет.

Данила — к Богуту, взмолился,

Но пан ни на вершок назад.

«Что ж, случай был — не согласился,

Так кто ж, выходит, виноват?»

Теперь уж просьбы безнадежны,

Ведь хата по суду — его,

Она стоит не для того,

Чтоб в ней ютился сброд мятежный.

15

И в Петрушах известно стало,

Какое зло замыслил пан.

И эта новость взволновала

Привыкших ко всему крестьян.

Чего он так навис над хатой?

За что платить? Зачем их гнать?

Как терпим мы такого ката?

Весь век он будет лютовать!

Мужик Данила — домовитый,

Марина — поискать таких!

Едва житье пошло у них —

И прахом все, пути закрыты.

16

Деревья клокотали глухо,

Горячий гнев копя в тиши.

И на усадьбу без испуга

Глядели молча Петруши.

Им пан-осадник въелся в кости —^{105}

Так опостылел жадный гад.

Не раз непрошеные гости

Последний скарб несли из хат.

Ну, словно воды в половодье —

Долги, налоги, штрафы, суд,

Никак не вырвешься из пут, —

И ненависть росла в народе.

17

Несладко жить им под панами;

Кругом неволя, произвол,

И заработка нет годами,

А дети голые, без школ.

Своих газет и книжек нету,

Родное слово — в тупике,

Кружки, собранья — под запретом,

И весь ты в панском кулаке.

Чуть что — нещадные расправы,

Штыки, конвойные, острог,

Растет густой чертополох,

И дымом тянет из Варшавы.

18

О Петрушах хоть мимоходом

Сказать пора немного слов

И познакомиться с народом,

Что здесь живет спокон веков.

Людей, по правде, тут немного —

Всего, считай, семнадцать хат,

Строенья выглядят убого,

Все бедны на единый лад.

Вросли, скривившись, в дол песчаный,

На заскорузлых крышах мох,

Как бороды лешачьи, лег,

Прикрыв клоками струпья-раны.

19

Чтобы придать красы лачугам

И Польши честь не уронить,

Приказ был дан по всем округам —

Немедля хаты побелить.

Не много бодрости прибавил

Халупам сгорбленным побел,

И петрушевцев позабавил,

Потешил тот «державный» мел.

Лемех Авген придумал мудро

Пословицу на этот счет:

Мол, стенам нашим мел идет,

Как бабушке столетней пудра.

20

Нет, никогда не одобряет

Мужик того, что хочет пан,

Но всем, что пан ни затевает,

Он видит блажь или обман.

А как могло быть по-другому,

Когда тебе простор закрыт?

Вот дед Кутейка, всем знакомый,

Его табак был знаменит.

Теперь бедняга стонет стоном —

Табак свой разводить не смей,

Для пана по приказу сей,

А уж какой там вкус — в «казенном»!

21

Да не один Кутейка только

Панами выбит из седла.

Прикинь-ка, наберется сколько

Таких из каждого села.

Всечасным грабежом, обманом

Уж так зажали — не вздохнуть,

Ну, словно пойман ты капканом,

Не устают душить и гнуть.

А коль, не дай господь, узнают,

Что слух направил на восток,

Тогда пропал ты — свалят с ног

И без пощады доконают.

22

Соблазн же у людей немалый

Узнать побольше, как живут

В краю за пограничным валом,

Где власть своя, где волен труд.

А кстати, на дворе Авгена,

Как часовой мужицких хат,

До туч возносится антенна,

Прельщая хлопцев и девчат.

Идут сюда и пожилые,

Не смело, правда, а тайком,

Послушать вести вечерком —

Родной Москвы слова прямые.

23

Вокруг стола засядут чинно,

Окно задернут поплотней.

Крути Варшаву для почина

И целься на Москву скорей.

Варшава — так, на всякий случай,

Особенно же в этот час,

Когда возможен шпик-лазутчик,

Нахлебник панский, лоботряс.

Но люди здесь не без сноровки,

Здесь видят подлеца насквозь,

И коль такой вотрется гость,

Так не погладят по головке.

24

Давно ведется, хоть и глухо,

Война с панами у крестьян,

Востро держать им надо ухо,

Чтоб не поддаться на обман.

Вот и сегодня — нету веры,

Что тут не ходит сыщик-бес.

Нет, дудки, приняты все меры —

Свои кругом на страже здесь.

Заметит кто-нибудь чужого —

Сигнал, Авген за ручку круть,

И уж ксендзы вовсю орут,

Слышны псалмы из Ченстохова.

25

И веры не теряют люди,

Храня надежды свет в груди,

Пусть ныне правит пан и судит —

Весна им блещет впереди!

А дед Кутейка молвит строго:

«Мужик вовеки не помрет,

Пред ним великая дорога,

А пана только гибель ждет.

Он царь сегодня, всех сильнее,

А завтра — прах, зола и дым,

Полынь не вырастет над ним.

Я ж табачок еще посею!»

Глава тринадцатаяПеревод Б. Иринина

1

На людях я иль сам с собою,

Все с ними в думах я живу.

Мне не дают они покоя

Ни в чутком сне, ни наяву.

Не день, не два — по доброй воле —

Идти мне с ними по пути,

Чтобы избыть их злую долю,

Чтоб счастье им помочь найти.

Я снова к вам, мои герои,

Мои три близкие души,

Иду в деревню Петруши,

Где, знаю, нет и вам покоя.

2

Они в каморке крепко спали —

Нет крепче сна перед зарей, —

И сны их уносили в дали,

Ласкали щедрою рукой.

Своя Марине хата снилась,

И пашня, и они втроем;

В краю свободном был Данила,

Мальчонка — грезил о своем.

А у ворот их тихой хаты

Стучалась между тем беда:

Сходились стражники сюда,

Как будто по невесту сваты.

3

Двор окружен, закрыты ходы.

У темных окон, в смутный час,

Стоят душители свободы,

С них не спуская зорких глаз.

На двери навалясь всем телом,

Ватагой рвутся в мирный дом.

Ох, кто пришел за добрым делом,

Тот не полезет напролом!

«Кто там?» — дрожащий от тревоги

Донесся голос из сеней.

В ответ — все громче и сильней

Стук раздается на пороге.

4

Колотят в двери, словно в бубен,

Чтоб кончить дело до зари.

На языке — угрозы, ругань,

Грохочет окрик: «Отопри!»

Марина шепчет: «К нам! О боже!..»

«Молчи! — Данила на нее. —

Ни плач, ни крик твой не поможет,

Поживы ищет воронье».

Она, как смерть, с переполоха,

И он, раздетый и босой,

Дрожат, как стебли под косой.

Куда им деться? Дело плохо!

5

И отпирает дверь Данила,

Сам отступая в уголок.

Ввалилась в сени вражья сила,

Гремят шаги тяжелых ног.

Стоят, как псы, зловещей сворой.

«А ну-ка, кто Данила Смык? —

Вдруг властно молвил пан Пшебора. —

Что ж пан молчит? Прилип язык?»

«Данила — я. Что надо пану?»

«То пан увидит скоро сам…

Пан Гжыб! Прошу вас — гляньте там,

А в их халупу сам я гляну!»

6

Паны торжественно, степенно

Творили обыск, как обряд,

Весь перерыли дом отменно,

Все вещи трогали подряд.

Совали нос в любую щелку,

Трясли подушки, сенники,

В подпечье лазили, за полку,

Измяли скатерть, рушники.

Стучали в стены, от порога

Пол изломали вширь и вдоль,

Перетрясли в кадушке соль,

Святых ощупали и бога.

7

Сложив, как на молитве, руки,

Стоит Марина у стены,

Глядит, с душою полной муки,

Как произвол чинят паны.

Что ищут? Что у них за мысли?..

Как сердце ей сосет тоска!

Густые волосы обвисли,

Как будто ветки лозняка.

Молчит Данила, брови хмуря,

Ни рук не чувствуя, ни ног.

И только их малыш-сынок

Спокойно спит, не слыша бури…

8

И дед Кутейка для порядка

Присутствует как понятой,

Молчит, смотря вокруг украдкой, —

Да что и скажешь своре той?

Стоит он хмурый, молчаливый,

Но на заметку все берет,

И мысли роем суетливым

Шныряют здесь и у ворот.

Тут оборота жди крутого!

Нет-нет — и екнет в сердце страх:

А вдруг как за единый мах

Прижмут паны и понятого?

9

Застав за обыском Пшебору,

Кто мог бы описать его?

Ему сравниться разве впору

С самим ксендзом под рождество.

И впрямь, он строг, как ксендз в костеле:

Мол, властен здесь отнюдь не он,

Он поступает поневоле —

Ведь надо всем стоит закон.

Его же долг — одним ударом

Крамолу тайную пресечь:

Он «высшей власти» щит и меч,

И ценит власть его недаром.

10

Данила смотрит и гадает —

Чем грозный кончится налет?

Пшебору злость не зря снедает:

Улик ему недостает.

Напрасны хитрые уловки,

И ни к чему весь панский труд, —

Брошюры, книжки и листовки

За банькой спрятаны под спуд

И все ж на сердце тяжко, смутно,

И он уверен лишь в одном:

Гроза близка, и может гром

Их разразить ежеминутно.

11

Он смотрит на жену: бедняжка!

Как перепугана она!

Как ей все это видеть тяжко!

Стоит белее полотна.

Ох, сердце женское, родное!

Ну просто рвется вся душа…

А тут еще дитя грудное, —

Кто пожалеет малыша?…

Весь красный пан, как идол медный.

На них не глядя, в уголке

Брезгливо шарит в сундуке,

Перебирая скарб их бедный.

12

Как не кипеть обиде жгучей:

Ворвался, гад, в их мирный дом,

Перерывает все онучи,

Тряпье, нажитое трудом.

В сундук залез, как вор клейменый,

Перевернув им все нутро,

Бессовестно рукой холеной

Швыряет скудное добро.

И душу грязными ногами

Он топчет нагло, пес шальной!

О, будь ты проклят, панский строй,

Где жизнь насильники поганят!

13

Уж отточив лучи, как косы,

Проходит солнце вдоль межи,

Огнями радуг блещут росы

В бескрайнем море спелой ржи.

Уж за окном, под небосводом,

Простор сияющий расцвел,

И свежий луг душистым медом

Зовет рои проворных пчел.

Гудит земля согласным хором

На свой старинный, вечный лад,

Выходит люд из душных хат.

Они же — точно под запором.

14

Конца не видно волоките.

Скорей бы черт их всех унес!

Но измененье в ход событий

Нежданно вносит панский пес:

То в хату Гжыб поспешно входит,

Тупое, старое бревно,

Довольным взглядом всех обводит,

Как будто не видал давно.

В заплывших глазках восхищенье

И мелкий, хитренький смешок:

«Попался, миленький дружок,

Преступник пойман, без сомненья!»

15

И эдаким к Пшеборе чертом

Подходит, выпятивши грудь,

Кладет на стол тяжелый сверток.

«Пан, погляди-ка: «Красный путь»! —

И, ног не чуя под собою,

Докладывает нараспев: —

Лежало это под стрехою.

Хитро запрятано, пся крэв!»^{106}

В лице меняется Данила,

Кричит он гневно: «Ложь! Обман!

Подстроено все это, пан,

Чтоб взять добычу легче было!»

16

Но с оскорбительной усмешкой

Они взглянули на него.

«Пан, погоди-ка! Что за спешка?

Себя вини ты одного!» —

И пан Пшебора деловито

Разглядывать брошюры стал.

Он вслух читал их ядовито,

Страницы медленно листал

И толковать в насмешку начал,

В глазах восторг изобразив,

К восстанью пламенный призыв

И большевистские задачи.

17

Какая горькая минута!

О, как унижен человек!

Кому — смеяться, а кому-то —

Терпеть насмешки весь свой век!

Горит душа и кровь от боли,

От плоских слов тупых людей,

Что топчут честь твою, и волю,

И чистоту грядущих дней.

А дед глядит, скрывая горе,

То на нее, то на него,

Сказать не может ничего.

Да что и скажешь при Пшеборе?

18

Но вот конец, как видно, скоро,

У пана все идет на лад.

Бумагу достает Пшебора

И пишет скучный свой трактат.

Слова выводит аккуратно,

Чтоб наслажденье растянуть:

И сам устал, а все ж приятно

Помучить жертву чем-нибудь.

Скрипит перо тягуче, нудно…

Какой конец их ждет? Как знать?

От той руки, однако, ждать

Конца хорошего им трудно!

19

И он кончает, ставит точку.

Читает молча протокол,

То морщит лоб над каждой строчкой,

То думает, уставясь в пол.

Затем зовет он понятого

Скрепить, как должно, акт святой.

И шаткий крест, сопя сурово,

Пером выводит понятой.

«Все на законнейшей основе

У нас теперь! — промолвил пан,

И встал он, разгибая стан. —

Ну что же? Взять его, панове!»

20

Сомлело сердце у Данилы,

И ясный свет померк в глазах,

Пред ним встает глухой, унылый,

Неведомый далекий шлях.

Как оглушенная, Марина

К нему кидается на грудь:

«Данилка! Родный! Сиротина!

Ведь есть же правда где-нибудь?»

«Не плачь! Вот глупости! Вернусь я.

Есть правда!.. Верь!.. Не забывай!

Берут меня… Ну что ж, пускай!

А под неправдой не согнусь я!»

21

«Довольно! Хватит мелодрамы…

Пан Гжыб, зови конвой, пора!»

И, опустив глаза от срама,

Плетется стража со двора.

«Маринка, — шепчет дед негромко, —

Сбирай-ка мужа поскорей!»

Она последний хлеб в котомку

Кладет с десятком сухарей,

Белье сует… Каков обычай —

Она не знает и сама:

Оденет панская тюрьма

Иль обдерет свою добычу?

22

Одно осталось в горькой сцене:

Поставив крест, уйти без слов.

Но спит, не зная треволнений,

Малыш во власти светлых снов.

Дыханье ровное, и щеки

Весенним полымем горят…

Данила грустный, одинокий

Остановил на сыне взгляд.

Какое с горя скажешь слово?

К чему тревожить мирный сон?

Когда увидит сына он

И суждено ль увидеть снова?

23

Стоит над хлопчиком Данила

И, глаз не в силах отвести,

Целует в лоб… «Прощай, мой милый!

Держись, и крепни, и расти!..»

Не может слез унять Марина,

Кутейка под ноги глядит,

А пан Пшебора с хмурой миной

Одно назойливо гудит:

«Пора! Пора!» Ведут, как вора:

Гжыб — впереди, за Гжыбом — он,

Четыре стража с двух сторон,

А сзади шествует Пшебора.

24

На болоте никнут лозы,

  Ветер ломит гай.

Тень плывет с Картуз-Березы,^{107}

  Застилает край.

Смотрят, в гневе очи хмуря,

  Люди фабрик, сел:

Над панами грянет буря,

  Час ее пришел!

В ясном небе после ночи

  Вновь займется день,

Дуб растет на доброй почве

  Крепкий, что кремень.

25

Под наблюденьем перекрестным

Шагнул Данила за порог.

Кому пожаловаться? Соснам,

Что встали строем вдоль дорог?

Во все концы ведут дороги,

А он шагает по одной,

В чужой толпе волочит ноги,

Поникнув хмуро головой.

Он — сук, что от родного дуба

Отсечен острым топором,

Идет он в темень не добром, —

Чужая воля гонит грубо.

Глава двадцать перваяПеревод С. Городецкого

1

Мне трудно, память напрягая,

Припомнить черный день былой,

Когда шумел под свист нагаек

Полночный ветер надо мной.

Но и забытое страданье

Из сердца нелегко изгнать,

Хоть дней острожных прозябанье

Так неприятно вспоминать.

И должен я с моим героем

Пройти и тем его путем,

Где проходил он под кнутом,

Под панской стражею, конвоем.

2

Я проклинаю вас, остроги,

И вас, надменные паны!

О, сколько мук народ убогий

Терпел от вас! И без вины!

Теперь вы сброшены с дороги,

И к власти нет у вас пути.

В народе никакой подмоги

Обломкам панства не найти!

Так сгиньте, тюрьмы и страданья!

Паны, промчались ваши дни!

Вы — без народа, вы — одни,

Остатки разной панской дряни.

3

Путь тяжких мук прошел Данила,

Конца ему он не видал.

Таких страданий и не снилось,

Что он по тюрьмам испытал.

Данилу били, истязали,

Угрозой думали смирить.

Подачек много обещали,

Чтобы к себе переманить.

Данила не сдавался катам,

Не уставал одно твердить:

«Паны мешают людям жить.

То Богут виноват проклятый!»

4

Допросы — первый круг мученья —

Окончены. Пред ним лежат

Все той же страшной цепи звенья,

Кругом него все тот же ад!

Дорога пунктов пересыльных,

Где брань конвоя и пинки,

Пред ним раскрылась в далях пыльных,

И сердце ныло от тоски.

Все дальше, дальше уплывали

Его домашний уголок,

Марина, маленький сынок,

И сердце рвалось от печали.

5

Он не один! Их тут немало,

Ему неведомых людей,

Забитых, загнанных, усталых…

Иди, противиться не смей!

Куда их гонят? Все равно им:

Один острог или другой.

Покрыт туманной пеленою

Грядущий день, как лес ночной,

Идут с ним люди разных званий,

Из городов и мужики,

А есть, наверно, и шпики,

Что служат псами в панском стане.

6

Данила с этим уж встречался —

Меж них предатель может быть,

И он в пути остерегался

С подобной тварью говорить.

Идет он мерно полем, лесом

С каким-то жуликом вдвоем

Их руки скованы железом,

Как шеи двух волов ярмом.

И, как волы, они друг другу

В пути не скажут двух-трех слов.

Их понукают, как волов,

Они ж наручник тянут цугом.

7

Приводят ночью их к вокзалу,

И под кандальный тихий звон

Сдают там новому капралу,

И загоняют их в вагон.

И хоть темно тут, тесно, грязно,

Как будто в клетке для зверей,

Но слов не слышно безобразных,

Над головою нет плетей.

Проходит ночь, день угасает,

А их везут. Вдруг паровоз

Запнулся, будто в землю врос…

Одна минута и другая…

8

Кругом шумливое движенье,

Свистки, гудки и стук колес,

Треск, грохот, тяжкое пыхтенье —

Другой подходит паровоз.

Вагон под выкрики конвойных

Назад под семафор идет,

И постепенно шум нестройный

Затих. Рожок сигнал дает.

И снова звуки все заглохли.

Вдруг лязг замка. Упал засов.

Вновь окрик грубых голосов:

«Слезайте, черти, коль не сдохли!»

9

Тяжелый путь уж за спиною —

Этапы, где нельзя вздремнуть

Под палкой панского конвоя,

Неволи горькой первый путь.

Но к новым мукам и заботам,

К бессчетным дням тоски, тревог

Ведут железные ворота,

Острожный двор и сам острог.

Стоит Данила у конторы

Среди зеленых кунтушей,

Мордастых наглых палачей,

Стоит средь хищной панской своры.

10

Наживы жаждой обуяны,

Все обыскав, все перерыв,

Они трясут твои карманы,

Ты ж стой, молчи, ни мертв ни жив.

Все, что пригодно, все, что ценно,

Уходит к жадным хапунам,

Все попадает к ним мгновенно

И прилипает к их рукам.

Но вот окончен обыск этот.

Теперь твой путь ведет в острог,

Но есть еще один порог,

Что может сжить тебя со света.

11

Есть в том остроге изолятор.

Там — свой порядок, свой уклад,

В той тесной камере проклятой —

Убийца, жулик, вор и кат.

Там все — отпетые бандиты,

Закон их — убивай! Возьми!

Они тем живы и тем сыты,

Чтоб издеваться над людьми.

Они охранников страшнее,

И в руки этой злой шпаны

Сдают невольников паны —

Ломать им ребра, мылить шеи.

12

Ведут Данилу в изолятор

И с ним еще троих людей.

Вот теснота! Все сбиты, сжаты —

Тесней, чем в бочке для сельдей.

И глянуть «гости» не успели,

Как тут их взяли в оборот.

«Принес ли дьявольского зелья?» —

Спросил верзила-обормот.

Взор — дикий, цвет лица — землистый,

Глаза пронзают, как ножи.

Кричит Даниле: «Покажи,

Чем наделили коммунисты?»

13

Данила, хоть и был измаян,

Сжал кулаки. «Ты кто такой?

Что думаешь, ты здесь хозяин?

Ты кто? Начальник надо мной?»

Затихла камера, ни слова:

Как руку он посмел поднять?

Пред ним Адольф из Ченстохова,

Что всех заставил здесь дрожать.

Весь побледнел нахал усатый.

Лицо пылает, как в огне.

«Целуй, несчастный, руку мне!» —

И ткнул кулак свой волосатый.

14

Да так он ткнул, что кровь из носу

По бороде пошла струей.

Как отомстить ему, барбосу?

Как вытерпеть позор такой?

Невзвидел света мой Данила.

Забыв себя, он кулаком

С такой Адольфа двинул силой,

Что полетел тот кувырком.

«А ну! — на битву вызывая,

Данила оглядел шпану. —

Иди, кто хочет! Долбану!»

И присмирели негодяи.

15

А по углам, сперва несмело,

Довольный, загудел народ:

«Вот это голос! Это дело!

Что, гад, посеял, то и жнет?»

Встает Адольф побитой псиной.

Так уронить авторитет!

Глядит вокруг с кривою миной —

Теперь аминь ему пропет!

Таков закон меж уголовных:

Того спешат они признать,

Кто может крепко в зубы дать,

И нет тому меж ними ровни.

16

Ватага разом зашумела

И разделилась, все кричат:

Немало тут таких сидело,

Кому в печенки въелся кат.

Они — сторонники Данилы,

Долой — Адольфа-вожака!

Из них выматывал он жилы,

Он — здешних стражников рука.

А эта стража тихо, ловко

Допрос по делу начала.

Судьба Данилы тяжела:

Ему назначили «рэйбовку».

17

«Рэйбовка» — это истязанье,

Чтоб за провинность наказать:

Дают виновному заданье —

Пол голой палкой подметать.

Вот палка! И пошло мученье!

Иди и чисти коридор,

А за тобою наблюденье

Ведет острожников дозор.

Твой каждый шаг они измерят,

Мети, как изверги велят,

По восемьдесят раз подряд,

И не противься злому зверю.

18

Так начиналось для Данилы

Житье острожника в тюрьме,

Как тяжело и как постыло

В неволе вечной, в вечной тьме!

Метет, метет в бессильной злости,

И пот с лица его бежит,

И млеют руки, ноют кости,

А наблюдатель все кричит:

«Скорей, сильней, ловчей, зараза!

Тебе ли панский строй сломать?

Панов не любишь, песья мать?

Всю дурь повышибу я сразу!»

19

Но все кончается на свете,

Пришел конец «рэйбовке» той.

Данилу из бандитской клети

В другой отдел повел конвой.

А там свои сидели люди,

Чьи души мужества полны,

Сегодня жертвы — завтра судьи,

От них не знают сна паны.

Они прошли огонь и воду —

Путь героической борьбы,

Стоят, как мощные дубы,

Служа лишь правде и народу.

20

Тут легче я вздохнул с Данилой:

Хоть он по-прежнему в тюрьме,

Но все же здесь не так уныло,

И свет блеснул ему во тьме,

Тут можно то услышать слово,

Что силу людям придает

Надеждой скрасить путь суровый,

Что нас к свободе приведет.

Я тут приветствую сердечно

Всех верных партии людей,

Носителей ее идей,

Ведущих к счастью, к правде вечной.

21

Текли печально дни за днями,

И проходил за годом год,

А хищный зверь терзал когтями

Несчастный скованный народ.

Паны, пробившиеся к трону,

Все совершали, что могли,

Чтоб был покорен их закону

Народ подвластной им земли,

Чтоб он забыл родное слово,

Обычаи свои забыл,

Смиренно голову склонил,

Панам прислуживать готовый.

22

Но, несмотря на все стремленье

Держать народ в руках своих,

Не раз терпели пораженье

Паны от пахарей простых.

Но лучше всех их бег форсистый

Сдержать могли большевики,

Свои, чужие коммунисты —

Панам жить с ними не с руки.

Повсюду любят их в народе,

Они идут своим путем,

Пред смертью страх им незнаком,

Они отважно в бой выходят.

23

И даже тут, в охранке строгой,

Со стражей рядом, под замком,

Они идут своей дорогой,

Объединяются тайком.

Не отступают, не сдаются

И семена своих идей

Бросают там, где в страхе жмутся

Ряды измученных людей.

Они — как факел для народа,

Везде, как горе и нужда,

Паны в смятении: беда,

Мутят они повсюду воду.

24

Их не подкупишь, и не сломишь,

И не приманишь их ничем.

Они в своем как будто доме,

Хоть он для них чужой совсем.

И хоть их держат в черном теле,

Следят за каждым шагом их,

Сажают в карцер на недели, —

Сломить нельзя борцов таких!

Упорство грозное в их взорах.

Они своим путем идут,

На панский суд они плюют.

В чем сила их и в чем опора?

25

Спросил раз ветер у травинок:

«Как не убила вас зима?»

И молвят тысячи былинок:

«Согрела нас земля сама».

Мороз спросил: «Родник шумливый,

Ну как тебя я не сковал?»

Родник ответил горделиво:

«Из недр земли тепло я брал».

И вихрь спросил у старца-дуба:

«Как я главы тебе не снес?»

Ответил дуб: «Я в землю врос,

С землею в дружбе жить мне любо».

Хата рыбака

Глава двадцать третьяПеревод С. Городецкого

1

Семь лет — недолгий срок. Но как же

Переменилось все кругом!

Паны сидели тут, и каждый

Мечтал о будущем своем.

А кто сейчас они, где ныне?

Где панский гонор их былой?

Гниют и сохнут на чужбине

И сорной заросли травой,

Навеки прокляты народом.

Им больше не видать земли,

Где их мечтанья отцвели,

Не возвратиться к ней уродам.

2

Злодеи всякие бывали,

Ярмом давили людям грудь.

Куда теперь они пропали?

Куда завел их темный путь?

Гниют они, как падаль, в яме,

На них проклятия печать.

Народ недобрыми словами

Их долю будет поминать.

Глашатаи тюрьмы и плети,

Они свой предали народ.

Земля к возмездию зовет,

Не даст им жить на белом свете.

3

И хоть тяжелый запах тленья

Плывет еще то здесь, то там,

И хоть войны кровавой тени

Кой-где мелькают по полям, —

Они дорог не загородят.

Реки не удержать им той,

Что мощно катится в народе

Живой и чистою волной.

И в той реке я вижу дали,

Я вижу счастье всех племен,

Ведь жизни солнечной закон

Мы в книгу дружбы записали.

4

Былого тьма не возвратится!

Я вспоминаю этот год,

Когда разрушилась темница,

Распалась власть нужды, невзгод.

Смятенье в Польше. В беспорядке

Бежит торговец, мчится власть,

Бежит и войско без оглядки,

Чтоб в окруженье не попасть.

Бегут! Задержка их погубит!

Магнаты — впереди других,

Л в Польше много было их,

И путешествовать пан любит.

5

А по усадьбам и по селам

Смешки веселые слышны.

Гудит народ, подобно пчелам,

Хохочет: драпают паны.

Ему немного страшновато —

Война идет ведь как-никак!

В фашисте ты не встретишь брата,

Он, может, злей, чем пан-поляк.

Но ведь подобного несчастья

И не бывало никогда,

Чтоб мы тут долгие года

Страдали под немецкой властью.

6

Тут Беларусь. Воюя с Польшей,

Нагрянут немцы. И от них

Еще мучений будет больше,

Чем от своих панов лихих.

И так в хребет впились налоги,

Без них и шагу не шагнешь:

Плати за рынок, за дороги,

За хлев, за тын — сплошной грабеж!

А взять осадников вот этих —

Всех задушили, палачи!

Забрали все, а ты молчи!

И нет от них житья на свете.

7

Теперь небось паны притихли,

И нет в них резвости былой.

И все Микодымы и Михли

Сидят, как мыши под метлой.

Грустят, что песенка их спета,

Что гаснут с каждым днем мечты.

И пан Пшебора скрылся где-то,

И Глынка-пан шмыгнул в кусты.

В народе ж вести друг за другом

Несутся, как ручьи весной,

Шумят, как ветер пред грозой,

Когда он ивы гнет над лугом.

8

И в Петрушах везде волненье,

Но уж не то, что у панов!

Тут знают: близко исполненье

Мечтаний и заветных снов.

Тут праздника ждут неустанно,

Нет суеты и криков тут:

Подходит час, они воспрянут

И жатву счастья соберут!

К Авгену ж ходят за вестями:

Не слышно ль новости какой

Насчет войны еще одной?

И что там с беглыми панами?

9

Мой дед Кутейка вновь на сцене,

И ходит гоголем старик!

Он рад желанной перемене —

Свет от нее в сердца проник.

Народ к одной лишь вести чуток,

Хоть новостей летит поток.

И дед, скрываясь в свой закуток,

Все смотрит, смотрит на восток.

Оттуда ждут спасенья люди,

И слух живет в сердцах людских,

Что будут тут большевики,

Друзья и праведные судьи.

10

Частенько дед мой по задворкам

Бежит в свой тайный уголок,

И ловит каждый звук и зорко

Глядит с надеждой на восток.

И слышится ему, что где-то

Там пушки вдалеке гремят.

Пусть слух обманывает деда —

Обману этому он рад.

Народ шумит, к борьбе готовый:

Куда идти, путем каким?

Коль панской власти нет над ним,

Так нужно строй наладить новый.

11

Неслись событья, как мгновенья,

Неудержимой чередой,

И обсудить все их значенье

Не успевает люд простой.

Одно для деда ясно стало:

Что под нагрянувшей грозой

Власть панская не устояла

И строй тут должен быть другой.

И все так думали о панстве,

Ну, хоть бы наш рыбак Сымон.

Тут снова появился он

И говорит: «Довольно странствий!»

12

Советует друзьям, что надо

За паном Богутом следить

И все пути отрезать гаду,

Чтобы его не упустить.

И двор его берут заране

Под наблюденье Петруши,

Ведут надзор со всем стараньем,

На совесть, прямо от души.

И ликованья не скрывает

Перед народом наш рыбак,

И, на панов подняв кулак,

Он громко песни распевает.

13

«Как на ярмарку вдвоем

Текла едет с Лукашом.

Чарку выпили и две,

Зашумело в голове.

Рада бабка, дедка рад,

Едут с ярмарки назад.

Конь под горку взял разбег,

Бабка с санок прямо в снег.

Бабка голос подает,

Но не слышит дед ее.

А проехав верст пяток,

Ей кричит: «Вот наш домок!»

14

«Ой, старец был рад,

Что пережил март.

Ясный май подошел,

Старец в землю ушел.

Так и ты, пан, часто

Своей силой хвастал.

Нос задирал,

Да все растерял.

Поздно иль рано

Спрошу я у пана:

Где мой дворик, мой домок,

Где мой терем-теремок?»

15

«Я рыбак, я бобыль,

Старый здешний житель.

Вы взгляните на мой бриль,

Прошу вас, взгляните!

Стар он так же, как и я,

Из ржаной соломы.

Мы с ним старые друзья,

Давненько знакомы.

Я на панский капелюш

Бриль свой не сменяю.

Не замай меня! Я дюж!

Я хозяин в крае!»

16

В те дни Марина к бабке с дедом

Приходит вдруг из Буяков.

Ей захотелось их проведать,

Как самых близких свояков.

Побыть хотелось ей с друзьями,

Послушать разных новостей.

Тут много ей пришло на память,

Тут дорог каждый угол ей.

Дед шутит: «Пан промок от поту,

Сидит тихонько, сам не свой,

Сидит ни мертвый ни живой

И уж не ходит на охоту».

17

Потом он ласково заметил:

«Живи, Маринка, с нами вновь!

Другой повеял нынче ветер

И с наших спин согнал панов.

Все разбежались, словно мыши,

А кто остался, тот примолк.

Сидит и, притаясь, чуть дышит,

И мягким сделался, как шелк.

Даст бог, их песня будет спета,

Вот в гроб я пана уложу

И табачок свой посажу,

Давненько я задумал это».

18

«Словам бы вашим, дедко милый,

Дойти до боговых ушей:

Дождаться б только мне Данилы,

И жить бы стало веселей.

А где он? Что с ним в панском плене?

Вестей ведь нету никаких!

Пропал он, как иголка в сене,

И, может, нет его в живых…»

Слезу роняет молодица…

И вдруг движенье, шум кругом,

И раздается весть, как гром:

Отныне сметена граница.

19

Несется весть из хаты в хату,

Народу сердце веселя,

Ведь брат идет на помощь брату —

Ведь край один, одна земля!

А всех осадников орава,

Все эти пришлые паны

На землю не имеют права,

Хозяйничать здесь не должны!

Как перед праздником, до света

Народ встает встречать братов…

И сердцу горячо от слов

Любви, и дружбы, и привета.

20

Народ разбужен, словно громом,

Впервые он за двадцать лет

Себя почувствовал как дома,

Родился будто вновь на свет.

Сошла тревога с лиц унылых,

И блеска глаз не погасить!

Давно мечта в сердцах бродила —

К востоку путь свой обратить.

И вот настало это чудо!

Пора на новый мир взглянуть,

Жизнь по-иному повернуть,

Сказав панам: «Долой отсюда!»

21

Все любопытно, все тут ново!

Увидеть их, своих друзей,

Услышать братское их слово,

Узнать их ласку поскорей!

Какой там строй, какой порядок,

Как управляется народ?

Ужель из-за соседних грядок

Там спор извечный не идет?

Ужели всем доступна школа,

Дорога в жизнь открыта всем?

И не принижены ничем

В сравненье с городами села?

22

Паны и недруги Советов

Чего ведь только не плели!

Сбирали грязь со всех поветов,

Но сплетни им не помогли.

Ну, можно ль брать слова на веру

Магнатов, выкинутых вон?

Бреши, панок, но знай же меру!

Вовек не сбудется твой сон!

И как паны, и злясь и труся,

Ни забивали подлый клин,

Народ увидел путь один,

К единству путь с великой Русью.

23

Был тихий тот сентябрьский вечер,

Тот час, когда и ночь и день

Делили поровну при встрече

Между собою свет и тень.

Граница замерла в тумане,

Но средь тревожной тишины

Вдруг шум послышался охране

И гул с восточной стороны.

Шум ближе, ближе нарастает,

Земля трясется все сильней,

И лес трепещет до корней.

Чу! Сила движется большая.

24

В овраге, у опушки бора,

И по окопам притаясь,

Лежат, готовы в бой, жолнеры…^{108}

И вдруг ракета ввысь взвилась.

Винтовки разом громыхнули,

Немую тишину гоня,

Секут и режут воздух пули,

И хлещет в сумрак вихрь огня.

Тут бой гремит грозою бранной,

А там, на фланге, слышен крик:

«Ура!» Еще минуты три,

И смята панская охрана.

25

Одним стремительным напором

Широкий сделан был проход

Для целой армии, с которой

Так долго встречи ждал народ!

Вот едет командарм. Машину

Он на границе задержал.

И, быстрым взором столб окинув,

Бойцов позвал и приказал:

«Столб этот взять с собой в повозку!

Поставить у границы той,

Где наша власть нам скажет: «Стой!»

И столб поехал вслед за войском.

Глава двадцать четвертаяПеревод С. Городецкого

1

Прощай, мой долгий труд. Довольно!

Дорога будь тебе легка.

Как наша родина, привольно

Живи ты, «Хата рыбака».

С тобою долго и упорно

Я шел, и думал, и мечтал,

С тобой я мирной жизни зерна

На нивы новые бросал.

И дни не уставали мчаться,

Года с тобой неслись, текли

За необъятный край земли.

И жаль мне с ними расставаться.

2

И грустно мне, моя поэма,

Ступить с тобой на тот порог,

Где исчерпается вся тема,

Где мне с тобою нет дорог.

В согласье жили мы с тобою,

И в суете походных дней

Всегда вдвоем, как брат с сестрою,

Немало мы прошли путей.

И вот подходит час разлуки,

Недолгий путь остался нам,

Пойду я по другим путям,

Пока не смолкнут сердца стуки.

3

Былые я припомнил встречи,

Припомнил дни своей весны,

Веселье, детство, тихий вечер,

Костер свой около сосны.

Притихла ночь меж сосен старых,

Костер погаснуть уж готов,

И шустрый ветер жатву жара

Сбирает с ярких угольков.

Последний уголь догорает,

Один, как будто сирота.

И слышу я, как пустота

Мне сердце в сумрак погружает.

4

Итак, последнее сказанье…

Приветствую тебя, мой край!

Победу празднуй! Ликованьем

Отважных воинов встречай.

Они идут, как волны моря,

И в ширь и в даль дорог твоих,

Пред ними отступает горе…

А сколько техники у них!

Глянь! Пушки их мощней дубовых

Тяжелых вековых стволов!

Когда же видел ты бойцов

Таких веселых и здоровых?

5

Идут не с запада — с востока!

Идут не с тем, чтоб в рабство взять!

Идут стремительным потоком,

Идут народу счастье дать

И возвестить освобожденье

От издевательства и слез,

Поставить крест на всех мученьях,

Каких он много перенес.

У командира и солдата

В душе живет наказ один:

Земли советской верный сын,

За правду в бой и в бой за брата!

6

И ту любовь к несчастным людям,

Что наш боец песет с собой,

Народ вовеки не забудет,

Ему доверясь всей душой.

И всюду, по лесам и селам,

Народ наш праздничной толпой

Выходит, светлый и веселый,

С улыбкой счастья молодой.

И всюду, зеленью увиты,

Воздвиглись арки в честь бойцов,

Народ спешит со всех концов

В объятья их принять открыто.

7

И все, кого носили ноги,

И стар и млад, бегут из хат;

Как мак на поле, у дороги

Толпятся тысячи девчат.

Как солнцем, радостью согреты,

Встречая новой жизни дни,

Они несут цветов букеты,

Таких же свежих, как они.

Проходят танки, и танкисты

Букеты ловят на ходу.

«Спасибо, девушка! Приду!..» —

И танк несется с шумом, свистом.

8

И вот где праздник был богатый

И небывалый — в Петрушах!

Когда советские солдаты

Остановились в их местах.

«Сынки мои вы! — торжествуя,

Встречает дед родных гостей,

Танкиста крепко он целует,

Прижав его к груди своей. —

Братки! Голубчики! Вы с нами!

Мы поджидали вас давно,

Чтоб к солнцу распахнуть окно!

Намучились мы тут с панами!»

9

Идут танкисты в окруженье

Мужчин, и женщин, и ребят,

И каждый в искреннем волненье

Их на руках носить был рад,

Таких родных и долгожданных, —

Иль мало думали о них?

Стол под скатеркой домотканой

Откуда-то явился вмиг.

Рыбак, он больше всех хлопочет:

«Браточки! Дайте хоть взгляну

На вас минуточку одну!»

И усадить за стол их хочет.

10

«Ну что за хлопцы! Молодчины!

Все как один! Как на подбор!

А ваши танки и машины?

Везде дорога им, простор!

Гляди какой! — И дед Кутейка

Постукал по броне. — Не тронь!

Нет! Это, брат, не самосейка!

Вот он какой, советский конь!

Паны ж кричали: «Из фанеры

Настроил танков большевик!»

Ты прикуси-ка, пан, язык!

Советских сил узнал ты меру!»

11

Танкисты в шлемах, в блузах синих

Им улыбаются в ответ.

Один, другой словечко кинет,

И в каждом ласковый привет.

Марина, сына взяв на плечи,

Стоит задумчиво одна.

И вся картина этой встречи

Волнует душу ей до дна —

Ну, просто б глаз не оторвала!..

Вдруг чей-то возглас: «Эй, Игнат!

Потешь молодок и девчат,

Чтоб Беларусь затанцевала!»

12

И в этот круг живой и тесный

Выходит смуглый, удалой

Танкист и песельник известный,

Лицом пригожий, молодой.

Через плечо ремень форсисто

Накинут ловкою рукой.

И на девчат глядят танкисты

И в пляс зовут их круговой.

И гармонист развел бывалый

Гармонь, прошелся по басам,

По самым тонким голосам —

И все запело, заплясало.

13

Такого праздника, признаться,

Давненько не бывало тут.

Танцуют пары, веселятся,

Ногами к небу пыль метут.

Сымон Латушка в такт баяну

Прищелкивает языком

И вдруг какому-нибудь пану

Грозится молча кулаком.

Баян замолк. И к баянисту

Подходит дед: «Скажи, родной,

Кто ты? Где край родимый твой?

Играешь больно голосисто!..»

14

И музыкант-танкист, краснея,

Лицо улыбкой осветил:

«Здесь родина моя! Хоть с нею

Знаком я только в детстве был.

Отец и мать перед войною

Скончались. Старшая сестра

Делила горюшко со мною —

Мы с ней остались без двора.

Как будто через паутину,

Я вижу беженский обоз,

С собою дядя нас повез,

Да взял в лесу одних и кинул».

15

Марина в трепетном волненье

К танкисту ближе подошла.

Рассказ о страшном том мгновенье

Пронзил ей сердце, как стрела.

«Скажите, — говорит несмело, —

Сестру-то вашу как же звать?…».

Спешит в танкисте загорелом

Черты родные распознать.

Танкист весь замер. И былое

Вернулось вдруг из забытья:

«Марина! Ты! Сестра моя!» —

Он вспомнил имя дорогое.

16

Марина слез не удержала:

«Так это ж он! Мой милый брат! —

На грудь ему лицом упала: —

Игнатка! Братик мой, Игнат!»

Немеет тут поэта слово…

Раскрылся людям новый мир,

И в честь его, всем дорогого,

Общественный начался пир.

Когда ж танкисты уезжали,

Их провожало все село,

Бесследно горюшко ушло:

Ведь все в них братьев повстречали!

17

Один пан Богут смотрит криво,

Как волк, уткнувшись в частокол,

С одною думою тоскливой:

Расплаты грозный час пришел!

Уж пан хозяйничать не будет!

Свой срок он прожил — и под мост!

Пойдет он — так народ присудит, —

Как говорится, псу под хвост.

А тут еще панам несчастье,

Других тяжеле во сто крат:

Не хочет воевать солдат!

Домой, коль нет уж панской власти!

18

Уже неделя, как пан Богут

Не смеет дом покинуть свой,

Лишь иногда он на дорогу

Пройдет вечернею порой.

И лишь дорога, хоть безгласно,

Ему все новости несет.

Посмотрит на нее — и ясно,

Каков военных дней исход.

Стоит пан Богут, притаился.

Вдруг видит: путник! Кто? Жолнер?

Бездельник! Негодяй! Позор!

Наверно, он от фронта скрылся!

19

К забору пан тесней пригнулся,

И сразу вздрогнул он, как лист.

Ужели он не обманулся?

Нет! Это… это… коммунист!

Он вспомнил ночь и шелестенье

Под крышу сунутых бумаг,

Как к хате он прокрался тенью,

Свой каждый вздох, свой каждый шаг.

Дыханье пану захватило:

Измучен путник, истомлен,

Лицо худое. Это он!

Идет возмездье — Смык Данила!..

20

Идет, шагает мерно, гордо,

Несет на палке узелок.

Идет с какой-то думой твердой…

И сразу пана страх обжег.

На двор осадника, на пашни

Бросает Смык холодный взгляд,

Как будто молвит: «Пан продажный,

Теперь за все ответишь, гад!»

Он взор отводит от усадьбы.

Ему скорей бы в Петруши!

Давно не знал родной души.

Скорей, скорей своих обнять бы!

21

Свернул он в сторону с дороги,

Идет, шагает напрямик,

Глядит на милые пороги,

К которым с детства он привык.

И все же в сердце нет покоя!

Увидит ли жену, сынка?

И вот несмелою рукою

Ворота он толкнул слегка.

Все тот же дворик с той же хатой,

Где каждый камешек знаком,

Куда ни поглядишь кругом,

Но тишиною все объято.

22

Щеколда брякнула на двери,

И он вошел в знакомый дом.

Глядит: Марина и Валерик

Сидят, как прежде, за столом.

Жена, его не узнавая,

Встает, тревогу затая.

И он, объятья раскрывая,

Кричит: «Маринка! Это я!»

О, сколько ж радости, утехи

Тут было всем! Примчался дед,

Соседи прибежали вслед,

И счастью не было помехи!

23

Все на Данилу, как на диво,

Спешат взглянуть, и каждый рад

Сказать привет семье счастливой:

Теперь их жизнь пойдет на лад!

Авген, кивая на Марину,

Сказал: «Ну что? Не прав я был?

Нашелся брат, и муж не сгинул,

А пан, вишь, лыжи навострил».

«Теперь уж мы с тобой, Данила, —

Воскликнул радостно рыбак, —

Построим дом свой. Так ведь? Так!

А пану Богуту — могила!»

24

«А как же вышли вы на волю? —

Спросил Сымон. — Пустили вас?»

«Нет дед! Злодеев своеволью

Пришел конец в заветный час, —

Данила отвечал, лелея

Сыночка на своих руках. —

Услышав про войну, скорее

Все разузнали, что и как.

Хозяева тюрьмы удрали,

Оставив старых сторожей.

Запоры сбили мы с дверей,

А часовых в подвал загнали.

25

Мы вышли из тюрьмы гурьбою,

Высоких помыслов полны.

Идем рядами, словно к бою,

И удивлялись нам паны:

«Полковник, гляньте: смело, гордо

Шагает штатский наш народ.

В строю, без суматохи, твердо

Рядами стройными идет».

«Да, — говорит полковник, — чисто

Идут, но дураком не будь!

Идут вперед, расправив грудь,

Не наши, пан, а коммунисты!»

1940–1947

«И тут я распрощаюсь с вами…»Перевод П. Семынина

И тут я распрощаюсь с вами,

Друзья, с кем столько мы прошли.

Теперь уже давно вы сами

Хозяева своей земли.

И все, что гнуло вас, топтало,

Что поселяло в сердце страх

И распрямиться не давало, —

Развеяно, как пыль и прах.

С пути отброшены магнаты —

Обломки рухнувших веков,

И нет панов, и нет панков —

Сметен народом строй проклятый.

Мне Богут очи намозолил,

И я сказать сегодня рад,

Что здесь его уж нету боле

И не вернется он назад.

Под школу дом его отдали —

Детишкам петрушевским в дар,

Гумно Сымону приписали,

Даниле — пуню и амбар.

Нашлись для всех земля и хата.

И я скажу от всей души:

Живи, мой край, и не тужи!

Живи привольно и богато!

1947

«Родные братья и соседи…»Перевод П. Семынина

Родные братья и соседи!

Свободный, новый польский люд!

Пускай же песней звонкой меди

О дружбе нашей дни поют.

Пускай же станут тленом, прахом

Те подъяремные года.

Пойдем мы дальше светлым шляхом,

Не расставаясь никогда.

День новый встретим без боязни

И в мирный двинемся поход.

Пускай нас искренность сольет

И тень исчезнет неприязни!

1947

Алфавитный указатель произведений