Таковы были внешние обстоятельства. О том же, как менялось отношение поэта к войне, говорят его стихи (а также фронтовые репортажи для «Биржевых ведомостей» – «Записки кавалериста»). Эйфория первых военных месяцев вылилась у него в таких бравурных и поверхностных стихах, как «Наступление», но далеко не только в них.
Война показалась ему (и не ему одному) знаком очищения, обновления мира.
Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед.
Как могли мы… но еще не поздно,
Солнце духа наклонилось к нам,
Солнце духа благостно и грозно
Разлилось по нашим небесам.
Речь идет о пафосе опасности, борьбы, героической жертвенности, приподнимающем человека над собой, открывающим ему древнюю и вечную правду.
Все это непохоже на те жесткие стихи об окопной войне, которые в эти годы писали, к примеру, английские товарищи Гумилева по оружию – Уилфред Оуэн, Айзек Розенберг. Но в 1916 году из-под его пера выходит страшное и блестящее стихотворение «Рабочий» – метафора таинственной личной судьбы в обезличенном пространстве мировой бойни:
Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
В эти годы поэзия Гумилева во многом преображается. В книгах «Колчан» (1916) и особенно «Костер» (1918) он отходит от «неореализма» «Чужого неба». В его поэзию возвращается фантастика, магия – но не наивная декоративность ранних стихов. Многие стихотворения 1916–1917 годов («Ледоход», «Стокгольм», «Прапамять», «Природа», «Творчество») написаны предельно экономно, без единого лишнего слова, имеют жесткую логическую структуру, строятся вокруг одного последовательно развивающегося образа, но образ этот оказывается в итоге предельно странным, эксцентричным, «сновидческим»:
Я вижу тени и обличья,
Я вижу, гневом обуян,
Лишь скудное многоразличье
Творцом просыпанных семян.
Земля, к чему шутить со мною:
Одежды нищенские сбрось
И стань, как ты и есть, звездою,
Огнем пронизанной насквозь!
Отдельного разговора заслуживают созданные в эти годы лирические драмы Гумилева – «Гондла», «Дитя Аллаха», «Отравленная туника». Значительнее всего «Гондла», в которой отразились отношения Гумилева с Ларисой Рейснер – мужественной, решительной девушкой, чей образ очень по-разному присутствует в русской литературе XX века. Герой «Гондлы» – не волевой мачо, а хрупкий певец-горбун, становящийся жертвой грубых воинов-«волков». Можно сказать, что это тайное «альтер эго» поэта.
После возвращения в Россию начинается расцвет таланта Гумилева, прерванный лишь его гибелью.
Начнет опять-таки с житейских обстоятельств. Сразу же по прибытии в Петроград состоялся развод с Ахматовой (по ее инициативе). Хотя Николай Степанович и Анна Андреевна давно отдалились друг от друга и предоставили друг другу свободу (в 1910-е годы у Гумилева были многочисленные романы с молодыми женщинами, оставившие след в его поэзии), их многое связывало. Но Ахматова пожелала выйти замуж за старого друга, ассиролога и поэта Владимира Шилейко. Гумилев, возможно, с досады, женился на одной из своих подруг – хрупкой, капризной и неглубокой Анне Николаевне Энгельгардт. Этот брак (как, впрочем, и второй брак Ахматовой) был во всех отношениях неудачен. Вскоре после рождения дочери Елены Анна уехала в Бежецк, где находились мать и тетки Гумилева. Там же жил восьмилетний Лева. Николай Степанович регулярно бывал там – привозил семье с трудом добытые в голодном Петрограде продукты.
Жизнь его была наполнена в эти годы разнообразной и тяжелой работой. Он очень много переводил и редактировал чужие переводы для созданного Горьким издательства «Всемирная литература». Огромную часть времени занимало преподавание в различных литературных студиях (в том числе в Пролеткульте и красноармейских частях). Это было продиктовано далеко не только соображениями заработка (хотя и ими тоже). Гумилев более чем серьезно относился к своей преподавательской деятельности, рассматривал ее как важную миссию, пользовался особой, им самим разработанной методикой. Многие (в том числе ближайшие друзья-поэты, Ахматова и Мандельштам) скептически оценивали эту работу Гумилева, полагая, что он «растит обезьян». Сам Гумилев объяснял, что готовит не столько поэтов (так как «научить» поэтическому искусству неталантливого человека невозможно), сколько читателей поэзии.
В 1920 году Гумилев предпринял попытку восстановления Цеха Поэтов. В новый Цех вошли (кроме Гумилева и Мандельштама) молодые друзья и ученики Николая Степановича – Георгий Иванов, Георгий Адамович, Ирина Одоевцева, Николай Оцуп. Некоторое время членом Цеха был Владислав Ходасевич. Всегда исключительно внимательный к чужому творчеству, способный понять и оценить совсем не близкую ему поэтику (свидетельство тому – статьи из «Аполлона»), Гумилев в последние год-два жизни с искренним доброжелательным интересом откликается на поиски очень разных по складу и идеологии молодых поэтов – от Сергея Нельдихена до Николая Тихонова. Закономерно он входит в руководство новосозданного Союза Поэтов.
К сожалению, работа в Союзе обернулась конфликтом с Блоком. Гумилев всю жизнь относился к старшему поэту с неизменным благоговением. Отношение Блока к Гумилеву тоже было вполне доброжелательным. Однако это не исключало принципиальных эстетических споров. Памятником их послужила более чем вежливая надпись Блока на подаренной Гумилеву книге: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву – автору „Костра“, читанного не только днем, когда я „не понимаю“ стихов, но и ночью, когда понимаю».
Для Блока поэзия была связана с ночным, иррациональным, бессознательным миром, тогда как для Гумилева миссия поэта заключалась в победе разума над хаосом, и он предпочел бы, чтобы его читали «днем». Иррационален, с точки зрения Гумилева, был лишь язык; тайна заключалась в самой природе слов. Эти мысли были высказаны им в знаменитом стихотворении «Слово», написанном в 1919 году – в разгар дружественных дискуссий с Александром Александровичем.
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает…
Увы, спустя год с небольшим эти дискуссии стали гораздо менее дружественными: поэтов втянули в соперничество из-за в сущности ненужного никому из них поста председателя петроградского Союза Поэтов. В начале 1921-го Блок написал направленную против Гумилева и Цеха Поэтов резкую статью «Без божества, без вдохновенья», на которую Гумилев не успел ответить: обоим поэтам оставалось жить по нескольку месяцев…
Первые стихи, написанные Гумилевым в советской России, казались возвращением на позиции «Чужого неба»: книга «Шатер», посвященная Африке, была частью задуманного Гумилевым грандиозного, но странного проекта – учебника географии в стихах. Отсюда неизбежная описательность. К тому времени, когда «Шатер» вышел (в 1921), Гумилев успел написать новую книгу, ставшую вершиной его творчества, – «Огненный столп». Уже в созданных в 1919 году стихах («Душа и тело», «Слово», «Персидская миниатюра», «Лес») и в более поздних («Шестое чувство», «Память», «Звездный ужас») мы видим, как найденные в «Костре» художественные решения обретают новый импульс, новое измерение. Теперь перед нами не отдельные лирические фантазии в духе «магического реализма», а цельный поэтический мир, порожденный лирической фантазией, причудливый, но удивительно реальный, осязаемый, связанный с архаикой, с воспоминаниями о первобытных временах и в то же время с апокалиптическим будущим.
И тогда повеет ветер странный —
И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.
Особое место среди стихотворений этого периода занимает «Заблудившийся трамвай», написанный в последние дни 1919 года, – по мнению многих, вершинное стихотворение Гумилева. Здесь поэт (и он сам это понимал) отходит от эстетики акмеизма. Воспоминания о собственной жизни вписываются в цепочку сложных, связанных тонкими ассоциациями образов; времена накладываются друг на друга, XX век смешивается с XVIII, Нева, Нил и Сена протекают рядом. Рядом с мечтой об «Индии духа» мы видим страшные строки – которые приобретают особый смысл в свете того, что мы знаем о судьбе самого поэта; кажется, что это сбывшееся предчувствие:
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят – зеленная, – знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
Другим «антакмеистическим» стихотворением стало «У цыган» (1920) – текст еще более экспрессивный и сложный по образности, хотя и менее совершенный, чем «Заблудившийся трамвай».
В то же время у позднего Гумилева есть и стихи, в которых он движется в прямо противоположную сторону – к «точности военного донесения и банковского чека», по выражению Исаака Бабеля (писателя, с которым Гумилев не успел познакомиться, но наверняка нашел бы общий язык и общие темы). Таково знаменитое стихотворение «Мои читатели»:
Много их, сильных, злых и веселых,