В Теркине проявились многие существенные черты народного характера, те, которые для того «бегущего дня» были самыми важными и которые сохраняют свое значение сейчас, сохранят и в будущем. Более того, в образе Теркина показано и то, что в нем и о нем прямо не сказано. Теркин ведет «политбеседу» всей своей жизнью, делом, примером. И оказывается, что в этой политбеседе содержится ряд очень важных в своей богатой простоте, исконных и обновленных истин народной жизни. Первая из этих истин заключается в органической необходимости для человека, для его жизни — истинности, «правды сущей, в душу бьющей», правды, «как бы ни была горька». Именно эта степень правдивости, ее безусловность есть обязательное условие победы народа в битве за жизнь на земле. Фашизм был бесспорной ложью, борьба с ним была бесспорной правдой. Потому она достигла и в образе Теркина такой всенародности и тем самым всечеловечности. Бой шел за освобождение нашей родины. Бой шел за самую жизнь на земле, за основные ее устои и перспективы.
В споре со Смертью, как и в битве с фашизмом, как и в поединке с фашистским солдатом, этим малым воплощением Смерти, Василий Теркин прежде всего представляет правду и правдивость — личную и народную. Смерть все время лжет, хитрит, а Теркин безоговорочно правдив. В поединке с немецким фашистским солдатом Теркин во всем честен, даже отчасти в ущерб самому себе. Важная деталь: ему и не приходит в голову сразу же стукнуть своего врага зажатой в кулак незаряженной гранатой, потому что это было бы нарушением неписаных народных правил честного кулачного боя. И только когда немец нарушает эти правила и бьет Теркина каской, — тогда и Теркин разрешает себе бой всеми средствами.
На этой жизненной правдивости основано и нравственное начала Теркина. Жизнь — правда, жизнь — добро. Наш народ побеждает потому, что он сражается за правое дело, как победил Теркин и в кулачном бою один на один с фашистским солдатом, хотя «харчи» у него были гораздо хуже, хотя тот солдат был «сытым» «сильным», «ловким», злобным, никакими средствами боя не гнушавшимся Но оказывается, что именно добро, народная справедливость, благородство есть решающая сила правды-жизни, а злоба и неразборчивость в средствах есть признак слабости и приводят к поражению.
Годы, прошедшие со времени написания поэмы, позволили с новой ясностью увидеть и это объективно-нравственное ее содержание, философско-исторический смысл, который всегда будет живым и современным. Этот всеобщий смысл для поэта неотделим от людей, его несущих. Правда и добро — это не только то, что говорится, но и кто говорит, и как говорит, как живет. «Кто ты есть?» Это — прежде всего жизнь и поступки реальной человеческой личности, ее свобода выбора, ее «экзистенция». Такая «политбеседа» была начата Теркиным и его другом и создателем-поэтом еще до войны, развернулась в «огневом вале» войны, продолжается и по сей час.
Это истинное и нравственное вместе с тем есть и художественное начало человека, его внутренняя свободная мера и норма, то, что делает Теркина таким «складным и ладным».
Герои Твардовского в подавляющем большинстве своем — люди рядовые, не «генералы» новой жизни, а ее солдаты. Эти рядовые люди — яркие, талантливые мастера жизни, способные к большей отдаче и самоотдаче. Происходит своеобразная демократизация героя. В рядовом труженике, в его повседневных и даже будничных делах раскрывается самый высокий душевный потенциал, возможность героического, идеального действия в любой работе, детали поведения. Недаром же Василий Теркин имеет столь много общего с героями стихотворений и поэм Твардовского тридцатых годов. И глубоко показателен естественный переход от самых «простейших» общечеловеческих свойств (любви к труду, семье, товарищу, родной природе, родной местности) к самому высокому всемирно-историческому подвигу, чудесам самоотверженности. Непринужденность, как бы самопроизвольность этого перехода отражает то новое, что вырастила в народных массах социалистическая революция и практика всенародного строительства нового общества.
В послевоенном творчестве Твардовского Теркина сменяют другие герои. Но он продолжается в них, раскрывается новыми сторонами — ив космонавтах, и в тех хлеборобах, что «все превзошли, но с поля не ушли», в самоотверженно работавшей тетке Дарье, и в тех, кто осваивает Сибирь, строит новые дороги и кузни, и в собеседниках в железнодорожном вагоне, и в других новых лицах. Но на первый план здесь выступают уже непосредственно само авторское «я» и читатели-собеседники, а также обобщенно-предметные, отчасти символические образы — например, Урал в «За далью — даль», ряд образов природы в лирических стихах шестидесятых годов или даже книг-идей («Есть книги волею приличий…»). Главное же, «множество людских путей» переходит внутрь, в глубь самого авторского «я» и его разговора с читателем и временем («всего героев — ты да я // Да мы с тобой»). Василий Теркин продолжает жить и действовать уже в других формах и еще более многолико:
Там, где жизнь,
Ему привольно,
Там, где радость,
Он и рад,
Там, где боль,
Ему и больно,
Там, где битва,
Он — солдат.
Это продолжение боя «ради жизни на земле», только в гораздо более сложной форме, ибо враг, смерть, чужие, «немые», потомки Степки Грача не раз принимали обличив друга или защитника твоего дома и тебя самого. Теперь Теркин, пройдя много дорог, научился лучше их видеть, видеть Смерть во всех ее, даже подделанных под жизнь, формах. И, продолжая эту битву, должен «биться, беситься и лезть на рожон». И его ведет тот же коллективизм, тот же «завет начальных дней»: «а если — то и жизнь отдать». В самом последнем опубликованном стихотворении читаем:
Жить, как живешь, своей страдой бессонной,—
Взялся за гуж — не говори: не дюж.
С тропы своей ни в чем не соступая,
Не отступая — быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.
И происходит гораздо более сложная «политбеседа». Главным героем становится как бы самый процесс напряженного, подчас тревожного народного раздумья, извлечения уроков из прошлого во всей их правде, «как бы ни была горька», в новой «тоске неутомимой» путника и правдоискателя, оглянувшегося на уже большой пройденный путь. Стремление (всегда существовавшее в Твардовском) самому «дознаться», «доискаться» (в том числе и «просчетов» — и своих и эпохи), углубляться — вплоть до «дна», «самого донышка» жизни, — «думу свою без помехи подслушать» и даже «черту подвести стариковскою палочкой». Особенно в стихах последних четырех-пяти лет чувствуется жар еще более жесткой самопроверки, неудовлетворенности собой, тревоги за то, что происходило в окружающей жизни. Отсюда отвращение к мнимо-легким или мнимо-рациональным решениям, новые призывы самих послушать хлеборобов, подчас ноты тяжелой горечи. И если раньше поэт стремился, ставя вопрос, тут же дать и какой-то ответ, то сейчас в этом раздумье присутствуют и просто вопросы, ибо ответы не обязательно приходят вместе с вопросами.
Усиление аналитического начала в нашей, поэзии последних десятилетий, о котором много писалось, у Твардовского никогда не переходит в бесплодное самокопанье или игру разочарований и неопределенных томлений. Ибо — «при тебе и разум твой и опыт», разум и опыт народа, не зря прошедшего такое множество дорог, и своей личной судьбы, и «новый… маршрут». Нужно только «не прихорашивать итог», «К обидам горьким собственной персоны // Не призывать участье добрых душ», «дюжить» дальше, в соответствии с судьбой народа и мудрости тех его «книг», о которые обжигается время. Появляется новая, светлая (даже когда очень горько) умудренность души. Именно «неприхорошенность» итога позволяет отделять зерно от половы, отделять то, от чего «обжигается время», от того, что ушло или должно уйти. Отделять жар огневого вала, «жар правдивой речи» от «холодного дыма» «вранья»; «дело» от «краснословья», от «трухи». И аналитическое превращается в поиск нового поэтического синтеза. Это синтез труда души и личной «судьбы» (и всей жизни на земле). Так возникает ряд образов с метафорическим и реалистически-символическим содержанием. Например, образ «березы», ее судьбы становится символом всего растущего, безусловно жизненного: «Нет, не бесследны в жизни наши дни…» («Береза»).
Разговор на темы «бегущего дня» переходит в разговор на вечные темы: диалектики исторического процесса, борьбы жизни со смертью, связи времен и связи человека со временем и вечностью, главных непреходящих ценностей. Например, тема борьбы со смертью, возникшая еще в огне войны, продолжается в ряде лирических стихотворений начиная с 1946-го и особенно с 1955 года. Смерть для Твардовского — это «черная» «бездонная пустота», праздность и молчание жизни, ее «вечный выходной», который может включить в себя и систему фикций, мнимых подобий жизни, существ, как бы пародирующих человека. Это — «старуха», хитрая, подчас погано-вкрадчивая, подчас пусто-рассудительная, даже формально «правильная», но внутренне пустая. И основная сила человека в битве со смертью — его коллективность, сила любви к жизни, любви к Родине. «Мы только врозь тебе подвластны, // Иного смерти не дано». А с другой стороны, смерть — это необходимая граница, мера жизни, смены времени, и даже иногда вечная «правота». В самом трагизме разрыва смертью человеческих связей есть и нечто другое, большее, как это показано в цикле «Памяти матери». Есть некая работа смерти, неотделимая от работы жизни. И отсюда образ труда могильщиков, его страшная и вместе с тем просветляющая перекличка и контраст с трудом садовников; это и уход вглубь, возвращение к матери-земле, это и последний перевоз, переправа. Вместе с тем ужас смерти проявляет силу связи между людьми, любви сына к матери, силу любви человека к жизни, бесконечность жизни и времени, как вечной переправы, перевоза, как труда и могильщика и садовника.