В стихотворениях самых последних лет (1965–1968) выступает и дополнительная тема стареющего человека, приближения сроков жизни. Это воспринимается поэтом как обязательство и как светлая печаль необратимого хода жизни, времени: «Здравствуй, любая пора, // И проходи по порядку». И как сознание, что «некий срок еще для сдачи дел // Отпущен — до погрузки и отправки», — но сила творческого труда, самоотдачи побеждает время («жар такой работы, // Когда часы быстрей минут… // Когда весь мир как будто внове // И дорога до смерти — жизнь»). И как более полное выявление собственных возможностей: «Не штука быть себя моложе, // Труднее быть себя зрелей».
Путник и работник — жизнь, время, народ, поэт — оглядываются на себя и на пройденное, чтобы в жаре новой работы стать себя зрелее и выйти на новый «маршрут». Правда сущая потока «жизни на земле» — и потока своей личности, ее урок и обязательство, ее углубление в себя, рост ее деятельного самосознания и познания. И некий совсем другой перевал, предчувствие:
…Перед какой безвестною зимой,
Каких еще тревог и потрясений
Так свеж и ясен этот мир осенний,
Так сладок каждый вдох и выдох мой?
В этом чувстве нового маршрута, тревог и потрясений может найти себя «судьба любая», и намечается новая связь времен, продолжение дороги дорог!
Индивидуальное своеобразие пути Твардовского отразило, выразило путь широчайших русских народных масс в ту эпоху, когда новое общество перешло к глубинной перестройке всех укладов народной жизни и самой человеческой личности, перешло к массовому строительству новых дорог и домов и к их, так сказать, обживанию. Этот процесс выявил новые возможности человека и поэзии, но сопровождался и новыми трудностями, опасностями, сопровождался огромными битвами на переправах, подъемах и поворотах, прежде всего битвой с фашизмом.
Возникло небывалое в истории сочетание пафоса дней и далей, будничного и героического; точной деловитой работы, требующей внимания к каждой подробности, и огромного размаха, крутизны перевалов и поворотов; роста возможностей и ответственности каждого отдельного человека и сурового единства, дисциплины. Возникло небывалое в истории сочетание прозы и поэзии в самой жизни. В поэзии Твардовского это выразилось в стремлении к сложной простоте, пристальной наблюдательности, зоркости, меткости глаза путника и мастера. Это поэзия новой коллективности, поэзия потребностей и опыта социалистического демократизма в реальных исторических условиях его развития.
Может быть, впервые в истории поэзии с такой силой и такой конкретностью утверждается главным ее героем человек из народа в главных его делах, в слитном труде рук, ума, сердца. Герой слился с личностью поэта, стал его многоликой личностью и впервые развернулся во всем богатстве своей новой интеллигентности, духовности.
С этими главными поэтическими открытиями Твардовского связаны все остальные. И прежде всего то, что можно назвать расширением и углублением поэтической конкретности. Конкретности воспроизведения множества дорог и домов, многообразия людей, природы, событий — всего потока жизни. Эта новая конкретность воспроизведения окружающего мира, с присущей ей почти документальной точностью, стала вместе с тем и новой конкретностью анализа диалектики души, «текучего вещества личности», как выразился Л. Толстой. В этом поэт достиг небывалой наблюдательности, искусства передачи тончайших переливов «текучего вещества», особенно в том, что можно назвать социально-психологическим поведением человека. В психологическом анализе Твардовский достигает самых глубинных слоев. Невидимый ход диалектики души, иной раз сильно отличающийся от видимого, передается им совокупностью картин человеческого поведения и окружающей обстановки и особой гибкой текучей стихией стиха, поэтического языка, как это мы видим на примере ряда стихотворений (от «Братьев» до стихов последних лет).
Конкретность нового позволила лучше оценить и значение унаследованных ценностей, в том числе таких, как любовь к родной земле, природе, повседневному труду, историческая преемственность народной жизни. Так продолжалось реальное обновление поэзии, начатое революцией.
Это обновление включало и переработку опыта поэзии XX века, и возрождение традиций великой русской классической реалистической поэзии, и использование поэзией достижений прозы. Поэзия Твардовского начала разговор сначала, «как в первый раз на свете», независимо от готовых литературных представлений. Обновление литературы и основано на том, что писатель выходит за ее пределы; он не отталкивается от нее и не продолжает, он просто говорит о том, что появилось в жизни, что есть и может быть. Непосредственными учителями Твардовского были Некрасов, Пушкин, Л. Толстой, Чехов, советская поэзия и проза, в том числе и документальная, вплоть до газетного очерка, корреспонденции. Но вместе с тем поражает уже в ранних стихах Твардовского (начиная с 1928–1929 гг.), и тем более в первых стихах, вошедших в настоящее собрание, их полная самобытность, отсутствие даже косвенных литературных реминисценций, отсутствие «литературности». Бунин, восхищаясь «Василием Теркиным», писал, что в «этой поэме нет ни единого… готового, то есть литературно-пошлого слова»[1]. Это верно и по отношению ко всему Твардовскому. У него есть слова более и менее удачные, но нет слов «готовых», хотя он никогда не стремился быть оригинальным и не боялся традиционности. В «Стране Муравии» многое продолжает Некрасова, но нет ничего «готового» некрасовского. И, по существу, это не только другая деревня, но и совершенно другой поэтический строй, система. Остальные стихи Твардовского невозможно непосредственно сопоставить с чем-либо в мировой литературе.
Элементы художественной прозы — сюжетность, многогеройность, широкое использование «бытовых» и других «прозаических» деталей и ситуаций, многоплановость движения образа, детальность психологического анализа, разнообразное использование разговорной и другой прозаической речи — не просто перенесены Твардовским в поэзию из прозы. Нет, было найдено и показано их новое поэтическое содержание. Картины грандиозных массовых боев, подвигов непринужденно переходят в солдатские разговоры и шутки о потерянном кисете; в самый патетический момент о Теркине говорится — «гладкий, голый, как из бани». Одно из самых глубоко драматических стихотворений может начаться словами: «Допустим, ты свое уже оттопал». Вульгаризм «оттопал» здесь также естествен, как рядом «высокие», книжные обороты речи: «некий твой срок», «твой предел». И патетическое восклицание «нет, лучше рухнуть нам на полдороге» без затруднений переходит в заключительное грубоватое просторечие — «и, может, меньше нашего наврут». У Твардовского, строго говоря, нет ни прозаизмов, ни «поэтизмов», а есть один живой поток современной народной речи, ее богатство, свобода, непринужденность, многоголосье, с преобладанием повседневно-разговорной, ничем не прихорошенной основы, но раскрытой во всей ее глубинной поэтичности.
Речь каждого поэта предполагает собеседников, очень разных у разных поэтов. Например, слово Маяковского — это слово «агитатора, горлана, главаря», обращенное и к современникам, и к «товарищам потомкам» с трибуны собрания, или митинга, или эстрады. У некоторых поэтов оно обращено, наоборот, к близкому другу или любимой и т. д. Слово Твардовского обращено к конкретному собеседнику — современнику, читателю, — и не одному, а нескольким, многим, с несколькими различными характерами, а также к своим героям, к самому себе, различным своим «я». Это всегда — живые личности, даже когда Твардовский обращается к времени или смерти («Ты, время, обожжешься», «Ты дура, смерть» и т. д.). Митинговое начало в поэзии Твардовского отсутствует. Отсутствуют у него и страстные, интимные излияния или рыдания, задыхающиеся судорожные исповеди, столь характерные, например, для Цветаевой. Речь Твардовского всегда очень сдержанная, даже в моменты наивысшего потрясения, глубокого волнения (как в изображении переправы в «Василии Теркине» или похорон матери). В лучших стихах Твардовского эта сдержанность еще больше усиливает впечатление.
Разговор идет как разговор-описание, рассказ, воспоминание, диалог, а вместе с тем — анализ, размышление. Очень накоротке, но без. фамильярности и даже без интимности, откровенно, но с полным самоконтролем, даже иногда излишним. И о самом себе поэт говорит обычно как бы немножко со стороны. Вообще это беседа рассудительная, чаще неторопливая, то сжатая до афористичности, то обстоятельная, иногда кажущаяся многословной. На самом деле поэт просто думает вместе с собеседником, вместе с нами. Это процесс живого течения мысли, чувства, с пристальным вниманием к подробностям, деталям, переходам. Поражают постоянные переходы от непринужденной беседы-рассказа к очень метким, емким афоризмам, как бы самопроизвольно рождающимся из этой беседы[2].
Его речь пластична, она очень богата красками, запахами, звуками густо населенного мира. Мы видим «розоватую пену» березового сока со свежих пней, «голубой» весенний пар над полями, «грузного грача» над первой бороздой. Зрительные образы удваиваются точными сравнениями. Хуторок, который стоит на крутой горочке, издали похож на «кустик», лысый дед — на «бубен». Не меньше богатство звучаний и тонкость слуха. На целой симфонии звуков построено стихотворение «Сельское утро». В другом месте поэт слышит, как «свежо, морозно, вкусно заскрипел капустный лист». А запахи? Твардовский замечает, что летняя деревенская пыль ночью пахнет «золой», что молодой березовый листик «пахнет смолкою», ощущает, что «погубленных березок вялый лист… как сено, из-под дождика душист», рисует целые картины запахов — «Сапогами пахнет, потом, // Мерзлой хвоей и махрой». Образы зрительные, звуковые и т. д. накладываются друг на друга. Например, в «Василии Теркине» замечательное описание леса в «полдень раннего июня»: «Молодой, густой, смолистый, // Золотой держался зной» и «мешался» «у земли» «в спокойной чаще хвойной» «с муравьиным духом винным». Сочетание разнообразных чувственных образов переходит здесь в своеобразную метафору — характеристику «зноя» как некоего одушевленного существа; «зной» имеет запах, цвет, вещество, возраст. Но Твардовский никогда не ограничивается только яркостью этих сложных предметных описаний. Он всегда включает их в «текучее вещество личности» и в «текучее вещество» всего потока жизни. Картина леса в «Василии Теркине» получает многослойную стереоскопическую и вместе с тем подвижную глубину, потому что это картина не только леса, но и воспоминаний о детстве, о родных местах, о мирной человеческой жизни народа, которая противостоит ужасам войны. Воспоминания привязаны к определенному месту и времени: к раннему июню, именно к полдню, именно к тому месту, где «мальчонкой однажды» искал теленка. И завершается описание деталью зрительной, о