он шагает — управделами, —
и встречает его жена.
Голубые звенят тарелки,
половик шелестит под ногой,
на стене часовые стрелки
скучно ходят одна за другой.
И тускнеют цветы на обоях
от клопиной ночной беды —
вы спокойны,
для вас обоих
время отдыха и еды.
Сам поест
и уйдет за полог,
сон приходит, сопя и гремя,
этот вечер недорог и долог,
этот сумрак
стоит стоймя.
Что за черт…
За стеной фортепьяно,
звезды ползают,
сон в саду,
за твоею тоской, Татьяна,
неожиданно я приду.
Намекну, что хорошее лето,
замечательно при луне,
только знаю, что ты на это
ничего не ответишь мне.
Что же ты?
Отвечай со зла хоть,
стынут руки твои, как медь, —
научилась ли за год плакать, —
разучилась ли за год петь?
Скажешь:
— Надо совсем проститься,
я теперь не одна живу…
Все же с кофты твоей из ситца
лепестки упадут в траву.
И завянут они, измяты,
и запахнут они сейчас —
этот запах любви и мяты
на минуту задушит нас.
И уйду я, шатаясь пьяно,
а дорога моя тесна:
не до сна мне теперь, Татьяна,
года на три мне не до сна.
1930
Дед
Что же в нем такого —
в рваном и нищем?
На подбородке — волос кусты,
от подбородка разит винищем,
кислыми щами
на полверсты.
В животе раздолье —
холодно и пусто,
как большая осень
яровых полей…
Нынче — капуста,
завтра — капуста,
послезавтра — тех же щей
да пожиже влей.
В результате липнет тоска, как зараза,
плачем детей
и мольбы жены,
на прикрытье бедности
деда Тараса
господом богом
посланы штаны.
У людей, как у людей, —
летом тянет жилы
русский, несуразный, дикий труд,
чтобы зимою со спокоем жили —
с печки на полати, обычный маршрут.
Только дед от бедности
ходит — руки за спину,
смотрит на соседей:
чай да сахар, хлеб да квас… —
морду синеватую, тяжелую, заспанную
морду выставляя напоказ.
Он идет по первому порядку деревни —
на дорогу ссыпано золото осин.
— Где мои соседи?
— В поле, на дворе они,
Якова Корнилова разнесчастный сын.
И тебе навстречу,
жирами распарена,
по первому порядку своих деревень
выплывает туша розовая барина —
цепка золотая по жилету, как ремень.
Он глядит зелеными зернышками мака,
он бормочет — барин — раздувая нос:
— Здравствуй, нерадивая собака,
пес…
Это злобу внука,
ненависть волчью
дед поднимает в моей крови,
на пустом животе ползая за сволочью:
— Божескую милость собаке яви…
Я ее, густую, страшной песней вылью
на поля тяжелые
в черный хлеб и квас,
чтобы встал с колен он,
весь покрытый пылью,
нерадивый дед мой —
Корнилов Тарас.
1930
Качка на Каспийском море
За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку
до Махач-Калы.
Мы теперь не поем,
не спорим —
мы водою увлечены;
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.
А потом —
затихают воды —
ночь каспийская,
мертвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звезды высыпали, как сыпь;
от Махач-Калы
до Баку
луны плавают на боку.
Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочем…
Уверяю вас.
Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле —
качка в море берет начало,
а бесчинствует на земле.
Нас качало
в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.
Водка, что ли, еще?
И водка —
спирт горячий,
зеленый,
злой;
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок
и с ног долой…
Только звезды летят картечью,
говорят мне…
— Иди, усни…
Дом, качаясь, идет навстречу,
сам качаешься, черт возьми…
Стынет соль
девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта
и лучше войны.
Что мне море?
Какое дело
мне до этой
зеленой беды?
Соль тяжелого, сбитого тела
солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы
как пена белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махач-Калы.
1930
Каспийское море — Волга
Апшеронский полуостровПутевые стихи
Д. А. Левоневскому
Вступление
Я думал, что чашки бараньего жиру
разносит по саклям восточный транжир…
Молчанье.
Мечети стоят по ранжиру,
волнуемы ветром, висят паранджи.
Ковров размазня.
В лиловых халатах,
в узорных шальварах,
в козловых туфлях,
один за другим
азиаты, как в латах.
И звезды висят наподобие блях…
Но главное — жены…
Сокрыты от взора.
Лежат и не лезут, сопя, на рожон,
питают детишек;
домашняя ссора —
одно развлеченье потеющих жен.
Таким представлялся
вонючий и пестрый
восточный балет,
расписной кабачок,
и, врезанный в небо, жестянкою острой
звенел полумесяц — священный значок.
Тяжелые губы
упали на лица,
и брови — лиловые эти мазки…
Я выехал вечером —
пела столица,
состав откачнулся,
стуча, от Москвы.
Царица Тамара
Конец предисловью —
и вылетит повесть,
навстречу — другая
рывками, броском,
как этот курьерский
исхлестанный поезд
ветрами, ночами,
каленым песком.
Кавказ предо мною —
ни много ни мало,
до облачной вылинявшей кисеи
под небо любая гора поднимала
крутые, огромные плечи свои.
Мне снова мерещатся —
скалы, руины,
оскалы ущелий…
— Послушай, гора,
она наступает —
твоей героини
царицы Тамары ночная пора.
Красивая баба —
недаром про эти
любовные козни,
монисты до пят,
глазастые под нос бормочут поэты,
туристы с российской равнины хрипят.
Начну по порядку —
за Пушкиным сразу,
гремя и впадая в лирический бред,
поет про Тамару,
разносит заразу
второй по ранжиру российский поэт.
Рыданий хватает по горло —
однако
другая за Лермонтовым с рывка
огнем налетает строка Пастернака,
тяжелая, ломаная строка.
Царица Тамара —
мечтаний причал,
и вот, грохоча и грубя,
Владимир Владимирович зарычал,
за груди беря тебя.
Так и я бы по традиции,
забулдыга,
поэт, простак,
мог бы тоже потрудиться
и стихами и просто так.
Делу час, а потехе время:
я бы, млея,
как пень, стоял
в этом затхлом тумане гарема,
в тьме ковров
и в пуху одеял.
Пел бы песни и неустанно
о Тамаре и о горах
Над долинами Дагестана
рассыпался б и в пух и в прах.
Небывалая поза,
бравада,
я дорвался б —
доелся б до рук…
Но царица теперь старовата —
я молчу… не люблю старух.
Вагонный быт
А поезд качается дальше и дальше,
ночь заметает следы,
направо — гор голубые залежи,
налево — залежь воды.
Длинное утро,
вечер долог,
на ночь подъем крутой,
сосед по купе — инженер-геолог —
мутной оброс бородой.
Сутки,
вторые сутки,
третьи —
ночь глубока и густа,
стонем и фыркаем:
— Ох уж эти
курьерские поезда!
И снова — лежим на спине, как малютки,
надоест — лежим на боку…
Но вот инженер на пятые сутки
кричит:
— Подъезжаем, Баку!
Баку
Ты стоишь земли любимым сыном —
здоровяк, со всех сторон хорош,
и, насквозь пропахший керосином,
землю по-сыновьему сосешь.
Взял ее ты в буравы и сверла,