наказаньем-скукою
и звездой падучей
встретила полночная
природа меня.
Поднял воротник,
надвинул на лоб кепи,
папиросу в зубы —
шагаю, пою…
Вижу —
развалились голубые степи,
конница в засаде,
пехота в бою.
Командира роты
разрывает к черту,
пронимает стужей,
а жары — пуды.
Моему коню
слепая пуля в морду,
падают подносчики
патронов и воды.
Милая мама,
горячее дело.
Чувствую —
застукают меня на этот раз:
рухну я, порубан,
вытяну тело,
выкачу тяжелый
полированный глаз.
Пусть меня покончат —
главная обида,
что, сопровождаемые
жирной луной,
сохлые звезды
ужасного вида
тоже, как шрапнели,
рвутся надо мной.
И темнеет сразу —
только их и видели —
в темноте кудрявые
чахнут ковыли,
щелкают кузнечики,
где-то победители,
как подругу, под руку
песню повели.
Вот жарища адова,
жарь, моя,
Красная…
Ать, два…
Армия.
Пулеметчики-чики,
бомбометчики-чики,
все молодчики-чики
начеку.
Всыпали, как ангелу,
господину Врангелю,
выдали полпорции
Колчаку.
Потихоньку в уголки
Смылись белые полки,
генералы-сволочи
лязгают по-волчьи.
А кругом по округу
стон стоит —
мы идем по окрику:
— …Стой—
— …Стой…
И подохли, уськая
(песенке привал),
армия французская,
русский генерал.
Как победа близкая,
власть Советская —
русская,
английская
и немецкая.
Вот жарища адова,
жарь, моя,
Красная…
Ать, два…
Армия.
Засыхает песня,
кровоточит рана,
червяки слюнявые
в провале синих щек;
что ни говорите,
умираю рано,
жить бы да жить бы,
еще бы…
еще…
Так и выжил.
Госпиталь,
койка,
сестра…
— В душу, в бога,
в господа, —
тишина — остра.
Там, за занавескою,
спрятали от нас
нашу власть Советскую —
боевой приказ.
Где же это видано
такое житье,
чтобы было выдано
мне мое ружье.
Дорогие…
Ох, пора —
душит меня,
убирайте дóктора,
подавай коня…
Занавеска белая,
и сестра маячит,
червячки качаются,
строятся в ряды —
краем уха слышу:
— Ничего не значит,
успокойся, парень,
выпей воды…
Вынес огнестрельную,
рваную одну —
голова лохматая
стянута швом,
все воспоминания
уходят ко дну,
всякая боль
заживет на живом.
Выхожу на улицу —
кости стучат,
сердце качается,
мир в кулаке,
зубы — как собрание
рыжих волчат,
мышцы — как мыши
бегают в руке.
Так что не напрасно
бился я и жил я —
широкая рука моя ряба,
жилы, набитые кровью,
сухожилья,
так что наша жизнь —
есть борьба.
<1931>
«Снова звезды пылают и кружатся…»
Снова звезды пылают и кружатся,
ходят сосны, сопя и трубя,
закрывая глаза от ужаса,
я обманываю себя.
Милый тесть мой,
Иван Иваныч,
берегите мою жену,
я опять пропадаю на ночь,
словно камень иду ко дну.
Прямо падаем все от хохота,
ничего не понять спьяна —
это домики,
это Охта,
это правая сторона.
Боком,
гоголем,
чертом старым —
наши песенки об одном, —
разумеется, по гитарам
ходят рученьки ходуном.
Сукин сын,
молодой безобразник,
дует в бубен,
а бубен — день…
Нынче праздник,
и завтра праздник,
только будет и буден день.
Только вспомню, как пел, бывало,
под Самарою,
под Москвой —
чертов баловень,
запевало,
в доску парень, ребята, свой.
Задушевная песня-премия
день за днем золотое время
легче ветра и ковыля,
пролетает шаля-валя.
— Купите бублики,
гоните рублики,—
песня аховая течет,
и в конце концов от республики
мы получим особый счет.
А по счету тому огулом
по заслугам и по делам
нашу жизнь назовут прогулом
с безобразием пополам.
Скажет прямо республика:
— Слушай,
слушай дело,
заткнись, не рычи, —
враг на нас повалился тушей,
вы же пьянствуете, трепачи.
Пота с кровью соленый привкус
липнет, тело мое грызя…
И отвесит потом по загривку
нам разá
и еще разá.
Все припомнит — растрату крови,
силы, молодости густой,
переплеты кабацкой кровли
и станков заржавелый простой.
Покачнемся и скажем:
— Что ж это
и к чему же такое все,
неужели исхожено, прожито
понапрасну, ни то ни сё?
Ни ответа,
ни теплой варежки,
чтобы руку пожала нам,
отвернутся от нас товарищи
И посмотрят по сторонам.
Да жена постареет за ночь,
может, за две — не за одну.
Милый тесть мой,
Иван Иваныч,
не сберег ты
мою жену.
<1931>
Смерть
Может быть,
а может быть — не может,
может, я живу последний день,
весь нелегкий век мой — выжат, прожит,
впереди тоска и дребедень.
Шляпа,
шлепанцы,
табак турецкий,
никуда не годная жена,
ночью — звезды,
утром — ветер резкий,
днем и ночью — сон и тишина.
К чаю — масло,
и компот к обеду,
— Спать, папаша! — вечером кричат…
Буду жить как подобает деду,
на коленях пестовать внучат.
День за днем,
и день придет, который
все прикончит — и еду и сны;
дальше — панихида, крематорий —
все мои товарищи грустны.
И они ногою на погосте
ходят с палочками, дребезжат,
и мундштук во рту слоновой кости
деснами лиловыми зажат.
За окном — по капле, по листочку
жизнь свою наращивает сад;
все до дна знакомо — точка в точку,
как и год и два тому назад.
День за днем —
и вот ударят грозы,
как тоска ударила в меня,
подрезая начисто березы
голубыми струйками огня.
И летят надломанные сучья,
свернутая в трубочку кора,
и опять захлопнута до случая
неба окаянная дыра.
Но нелепо повторять дословно
старый аналогии прием,
мы в конце, тяжелые как бревна,
над своею гибелью встаем.
Мы стоим стеною — деревами,
наши песни, фабрики, дела,
и нефтепроводами и рвами
нефть ли, кровь ли наша потекла.
Если старости
пройдемся краем,
дребезжа и проживая зря,
и поймем, что — амба — умираем,
пулеметчики и слесаря,
Скажем:
— Всё же молодостью лучшая
и непревзойденная была
наша слава,
наша Революция,
в наши воплощенная дела.
<1931>
Подруга
Я и вправо и влево кинусь,
я и так, я и сяк, но, любя,
отмечая и плюс и минус,
не могу обойти тебя.
Ты приходишь, моя забота
примечательная, ко мне,
с Металлического завода,
что на Выборгской стороне.
Ты влетаешь сплошною бурею,
песня вкатывает, звеня,
восемнадцатилетней дурью
пахнет в комнате у меня.
От напасти такой помилуй —
что за девочка: бровь дугой,
руки — крюки,
зовут Людмилой,
разумеется — дорогой.
Я от Волги свое до Волхова
по булыжникам на боку,
под налетами ветра колкого,
сердце волоком волоку.
Я любую повадку девичью
к своему притяну суду,
если надо, поставлю с мелочью
и с дешевкой в одном ряду.
Если девочка скажет:
— Боренька,
обожаю тебя… (смешок)
и тебя умоляю — скоренько
сочини про меня стишок,
опиши молодую жизнь мою,
извиняюсь…
Тогда, гляди,
откачу, околпачу, высмею,
разыграю на все лады.
Отметайся с возможной силой,
поживей шевели ногой…
Но не тот разговор с Людмилой,
тут совсем разговор другой…
Если снова
лиловый, ровный,
ядовитый нахлынет мрак —
по Москве,
Ленинграду